Существует немного произведений мировой классики, которые привлекли бы столько же внимания литературоведов, исследователей и интерпретаторов, как повесть Гоголя «Шинель». В настоящее время в мире насчитывается огромное количество работ, посвященных этому шедевру гоголевской прозы.
Однако несмотря на целый ряд различий, во всем множестве этих исследований есть нечто общее, что позволяет разбить их на несколько больших групп.
Как замечает американский профессор Д. Фангер, все предпринятые когда-либо истолкования повести «Шинель» можно условно разделить на четыре пересекающиеся категории: общественную, этическую, религиозную и эстетическую. Каждое из этих начал уже не раз было принято за главное в повести (73, 57).
Общественное истолкование подчеркивало социальную сторону «Шинели». Акакий Акакиевич рассматривался как типичнейший «маленький человек», жертва бюрократической иерархической системы и равнодушия.
Этическое или гуманистическое истолкование строилось на «жалостливых и сентиментальных» моментах «Шинели», «гуманном месте», призыве к великодушию и равенству, который слышался в слабом протесте Акакия Акакиевича против канцелярских шуток: «»Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» — и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я брат твой»»(2, т.3, 111).
Наконец, эстетическое начало, выдвинувшееся на первый план в работах XX века, фокусировалось главным образом на форме повести как на средоточии ее ценности. Например, Б.О.Эйхенбаум, увидел в «Шинели» не столько повесть, сколько сугубо художественный, квази-театральный монолог, образец свободы писателя, вольного «нарушать обычные пропорции мира» и «соединять несоединимое»(85, 306–326).
Основываясь на этом взгляде, структуралисты обнаружили добавочные уровни значений в «Шинели».
Однако целью данной работы является не этическое, эстетическое или общественное истолкование «Шинели», а влияние на повесть жития св. Акакия в частности и агиографического жанра в целом.
Впервые в науку параллель Башмачкин — св. Акакий ввел голландский ученый Ф. Дриссен (27).
Его соотечественник Ван дер Энг упоминал о находке Дриссена в своем докладе на IV Международном съезде славистов. Пересказывая текст жития об Акакии, Дриссен не анализирует своеобразие жанра гоголевской повести и не останавливается на тонкостях ее сюжетного плетения. Его наблюдения — на уровне обычной переклички сюжета жития, который, по мнению Й ван дер Энга, «настолько совпадает с сюжетом повести», что «о случайности не может быть и речи» (31, 95).
Сочинение по повести житие александра невского
... относится к агиографическому жанру, предлагаем прочесть ее краткий сюжет. Повесть о житии Александра Невского кратко В Повести о житии Александра Невского мы знакомимся с Ярославом, а также его женой Феодосией. У них ... доложил Александру о численности вражеских сил, а также рассказал, что по морю плыл корабль, в котором были святые Глеб и Борис. Те направлялись на подмогу к Невскому. ...
Указание на то, что житие Акакия имеет отношение к повести Гоголя есть и в книге В.Б. Шкловского «Энергия заблуждения» (83, 314).
Г.П. Макогоненко тоже обращается к цитированию жития и связывает его с решением финала, с его фантастикой (49, 318).
Связь «Лествицы» и «Шинели» Гоголя исследуется в статье Ч. де Лотто «Лествица «Шинели» (22).
Исследовательница делает выводы о несомненной перекличке «Шинели» с «Лествицей» преподобного Иоанна Синайского и об ориентации образа Акакия Акакиевича на житие св. Акакия, приведенное в «Лествице».
На связь «Шинели» со страданиями сорока Севастийских мучеников было указано в работе финского ученого Э. Пеуранен «Акакий Акакиевич Башмачкин и Святой Акакий» (30).
С.Г.Бочаров показал, что структура повести зиждется на том факте, что у героя «нет отношения к жизни в первом лице» (нет «я»); следовательно, он полностью заключен в причудливое повествование автора, которое драматизирует (независимо и за пределами событий повести) не только «его положение в жизни», но и «отношение жизни к нему» (9, 430–437).
Нередко в критических статьях о «Шинели» отмечается эффект неопределенности суждений. Это качество лежит в основе комического сказового письма, в котором по известному определению Эйхенбаума, сказ не повествовательный, а мимико-декламационный. Речь идет прежде всего о неопределенности, внушаемой известными «словечками» — «в некотором роде», «как-то», «впрочем», «какой-то», «кажется», — которые, как отмечал Андрей Белый, выглядят «точно вуаль с мушками на тексте, поданном в намеренной неяркости, неопределенности, безличии, косноязычии» (7, 245.)
На первый взгляд, «Шинель» вполне вписывается в традиционную схему повестей о «маленьком человеке», унижаемом и бедном чиновнике. Однако данная трактовка повести была бы неполной, не открывающей и небольшой части ее действительной глубины.
Так что же отличает «Шинель» от других современных Гоголю повестей на тему о бедном чиновнике: Ф.В. Булгарина «Гражданственный гриб», Н.Ф.Павлова «Демон», Е.П.Гребенки «Лука Прохорыч»?
Это прежде всего специфика жанровой формы, определившая структуру повествования, развитие сюжетного действия, соотношение реального и фантастического, построение характера героя. Несомненна ориентация произведения на различные жанровые формы. «Гоголю удалось слить взаимоисключающие жанровые структуры, — пишет О.Г. Дилакторская, — анекдота, жития, сакральной пародии (т. е. антижития) — в неразложимый художественный синтез, породивший стилевую многослойность, неодномерность художественных образов, двойной — комический и трагический пафос повести» (20, 160).
Повесть «Шинель» в разное время и у разных исследователей пробуждала порой самые противоречивые догадки. Так, Владимир Набоков в предисловии к изданию повестей Гоголя в Нью-Йорке (1952) утверждал, что у Гоголя иррациональное в самой основе искусства, а как только он пытается ограничить себя литературными правилами, обуздать логикой вдохновение, самые истоки этого вдохновения неизбежно мутятся. Когда же, как в «Шинели» он дает волю бредовой сущности своего гения, он становится одним из трех-четырех величайших русских беллетристов (57).
Чему учит повесть шинель
... выдумки и действительности: реальное в повести «Шинель» — это социальная проблематика царской России (бедность, преступность, неравенство), а фантастическое – призрак Акакия Акакиевича, который грабит прохожих. Обращались ... но побочным обстоятельством, то для Башмачкина сделалось единственным содержанием жизни. Нельзя не отметить и то обстоятельство, что «Шинель» Гоголя органически связана с русским ...
По утверждению Набокова, Гоголь любит музу абсурда, музу нелепости. Но писатель не ставит Башмачкина в неловкое положение, поскольку он живет в мире нелепицы. Контраст состоит в другом. Акакий Акакиевич трогателен и трагичен.
Любопытно толкование Набоковым финала повести «Шинель». Набоков объявляет, что здесь Гоголь прикрывает необыкновенный свой трюк — потоком ненужных и не относящихся к делу подробностей мешает читателю понять одно важное обстоятельство, а именно, что тот, кого принимают за призрак ограбленного Акакия, и есть на самом деле вор, его ограбивший.
Ю.Манн о фантастика в «Шинели» развивается на фоне слухов, что опознание Башмачкина самим повествователем нигде не производится, что департаментский чиновник и значительное лицо узнают Акакия Акакиевича в состоянии ужаса, страха, аффекта (47).
В центре финала повести фантастическое событие: встреча Башмачкина-мертвеца с генералом. Именно к финалу устремляется содержательная энергия повести, и в финале она разряжается, объясняется идея «Шинели». Очевидно, что фантастический финал — средоточие смысла повести. Ясно и то, что финал заключает некую загадку, которую нельзя исчерпать одним толкованием. Этим объясняется разноголосица мнений.
Например, И.Анненский оценивал финал повести несколько абстрактно — как «торжество правды»(6, 104).
И.Гроссман-Рощин в своих «Рассказах об искусстве» видел в финале повести проявление революционной фантастики, то есть тему победоносного революционного бунта (15, 195).
В советском гоголеведении уже в сороковые годы содержание финала «Шинели» понималось более сдержанно — как изображение посмертного бунта Башмачкина против «значительных лиц», то есть как грозная возможность бунта, а не ее реализация (18, 306).
Позднее тема бунта в эпилоге повести была осмыслена как борьба не героя, а автора против деспотизма сильных мира (44, 37), как выражение и мести и возмездия слабых (26, 37), т. е. как еще одна смысловая грань темы бунта. Значение финала исследователи связывали не только с образом Башмачкина, но и образом значительного лица. И нередко получалось, что повесть написана лишь для того, чтобы показать раскаяние генерала (67, 21).
Стремясь разгадать тайну «Шинели», ученые обратились к рассмотрению ее структуры, поэтики, но и здесь не наблюдается единства оценок. Исследователей привлекла проблема соотношения реального и фантастического в эпилоге. Ю.Н.Тынянов считал, что образ Башмачкина-мертвеца — только гротескная маска, необходимая для пародийных целей Гоголя, а фантастическая ситуация финала только игровая ситуация (70, 202–203).
Й ван дер Энг в образе Башмачкина-мертвеца увидел психологическую реализацию воспаленного воображения генерала (31, 231).
Эта точка зрения в чем-то смыкается с мнением известного психолога В.Н.Мочульского, который понял образ Башмачкина-мертвеца как олицетворение совести значительного лица, т. е. как проблему нравственную (55).
В последнее время соотношение реального и фантастического в образе Башмачкина осмыслена как гротескная несовместимость образа мстящего мертвеца с реальной действительностью (81, 23).
Ю.В.Манн в финале повести увидел контрастную смену социально-бытовой истории о титулярном советнике фантастическим окончанием как особое намерение Гоголя оставить содержание «Шинели» неразрешимым «на уровне проблематическом» (47, 102).
Возникновение в финале повести рассказа о похождениях мертвеца, похожего будто бы на Акакия Акакиевича и снимающего шинели с чиновников разных рангов, является одним из самых загадочных мест «Шинели». Некоторые исследователи вообще обходят финал повести и заканчивают рассмотрение ее смертью Башмачкина. Другие видят смысл финала в том, что Гоголь в фантастической форме выразил «протест». Г.А. Гуковский считает, что финал нужен для показа «взбунтовавшегося» Башмачкина. «Если в «Шинели» все-таки звучит некое грозное предупреждение, то звучит оно не помимо Гоголя, и значит это, что в Гоголе 1839–1841 годов боролись два противоречивых идейных начала: одно — давшее нам всего великого Гоголя, другое — приведшее его к падению «Выбранных мест…» И именно поэтому, что все же в «Шинели» еще сильно было первое, хотя и нимало не революционное, но протестующее, непримиримое ко злу и демократическое начало, «Шинель» смогла стать великим произведением» (18, 357).
Н.В.Фридман вслед за другими также утверждает, что Башмачкин в финале повести «олицетворяет возмездие, выполнив свою роль мстителя», — он «не успокаивается до тех пор, пока не снимет шинель со значительного лица» (74, 172–173, 175).
Господствующая точка зрения сводится к тому, что финал нужен для показа «протеста», «возмездия», «бунта», «мщения» обидчику генералу — «значительному лицу», а фантастика нужна для проявления этой крамольной идеи.
В образе Акакия Акакиевича на текстуальном уровне просматриваются два пласта. Исследуя предыдущие редакции «Шинели», можно заметить, как от редакции к редакции менялся образ главного героя повести, перерастая из анекдотического чиновника в характер намного более сложный и противоречивый. Между «Повестью о чиновнике, крадущем шинели» и окончательной редакцией «Шинели» — два года напряженной работы, что уже само по себе объясняет расхождения на уровне композиции, сюжета и трактовки персонажей.
Каким же образом произошла трансформация обыкновенного анекдота о чиновнике в повесть с житийным контекстом? Чтобы понять это, нам следует обратиться к истории создания «Шинели».
В июле 1839 года, в Мариенбаде, Гоголь диктует М.П.Погодину первый фрагмент своей будущей «Шинели». Завершается же повесть, по всей вероятности, в Риме в апреле 1841 года. Впрочем, вначале, в самое время своего зарождения эта повесть носила другое название — «Повесть о чиновнике, крадущем шинели». Различия между этой «Повестью о чиновнике…» и окончательной редакцией «Шинели» огромны. Происходит переосмысление сюжетного ядра повести. Из повести с анекдотическим сюжетом «Шинель» перерастает в повесть со сложным и противоречивым развитием и преломлением человеческой судьбы, прослеженной не только в этой жизни, но и за ее пределами…
