Мужество нравственной позиции, он из тех, кому не нужны миллионы, а нужно решить мысль., Ф. М. Достоевский, Хватит ли сил у тебя вести
тяжелейшую битву,
Разум и сердце твои, чувства и
мысль примирить?
Ф. Шиллер
«Два крайних противостоящих типа ученых издавна привлекали внимание писателей: Джордано Бруно и Галилей.
Первый — как выражение непримиримости, моральной стойкости, героизма. Второй подобен ученому, который, чтобы продолжить свою работу, ради своей науки готов пойти на любой компромисс. Определения эти упрощенные, схематичные, но в какой-то мере они отражают «искомую разность» обликов и в то же время два, что ли, типа преданности науке» [Гранин Д. А. Собр. соч. В 4-х т., т. 3, с. 34.].
Сопоставление напрашивается само собой.
Оба ученых разделяли систему взглядов Коперника, понимали ложность и несовместимость с научными данными птолемеевской интерпретации Вселенной, но, отстаивая свои убеждения, действовали с точностью до наоборот. Восемь лет тюрьмы, угрозы, уговоры, пытки не заставили Джордано Бруно уйти в отставку до инквизиции, отказаться от своих убеждений.
Узнав о смертном приговоре, он сказал своим судьям: «Вы с большим страхом произносите приговор надо много, чем я выслушиваю осуждение» [Цит. по: Джордано Бруно и инквизиция. – Вопросы истории религии и атеизма. М., 1950, с. 386.]. В случае с «сожженным» еретиком все ясно: это высокая трагедия настоящего ученого, личная мораль и научные убеждения которого до конца гармонировали.
Судьба Галилея тоже трагична, но по-другому трагична и вызывает иное отношение к самому себе. Почему? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо учесть ряд моментов и соображений.
При жизни знаменитого флорентийца самые бесспорные представления о физических явлениях с точки зрения современной науки стали фактом идеологической борьбы. Видение Коперника, которое разделяли и защищали Галилей и Джордано Бруно, касалось самой сути религиозного видения мира. Естественные науки стали ареной самых жестоких идеологических баталий. И любая борьба идей, политических или научных, — это одновременно и столкновение, и борьба моральных позиций.
Говорят, что первая ступень мудрости — это признание лжи, вторая — познание истины. Галилей прошел обе ступени. Семнадцать лет он преподавал систему Птолемея, сомневаясь в ее истинности. Сомнения нуждались в подтверждении фактами. И направленный Галилеем телескоп к звездному небу принес необходимые факты. Теперь появилась возможность открыто заявить миру о правоте Коперника и «того, кто сжег» Джордано Бруно. Однако, считая истину, силу фактов и аргументы разума превыше всего остального, Галилей «забыл», в какое время он живет.
Джордано Бруно и его философские воззрения
... поэтому гуманизм эпохи Возрождения будит интерес к культурному наследию античности, к овладению многоликим богатством древней философии. Джордано Бруно был одним из известных деятелей философии эпохи Возрождения. Его ... Нельзя однозначно утверждать, что Бруно был осужден инквизицией на мучительную смерть только из-за своей верности гелиоцентрической системе Коперника. Существует еще ряд моментов, ...
Он забыл о священном писании, где грех и знание нерасторжимы уже изначально: именно жажда знаний заставила человека вкусить от древа добра и зла. Более того, с точки зрения отцов церкви, было преступление против норм мышления, данных раз и навсегда, узаконенных, подпитываемых авторитетом «божественного» Аристотеля.
В шкале грехов, тщательно разработанной святой церковью, строго различались «простительные» и «непростительные» грехи». К первым относились прегрешения «плоти», ко вторым – грехи «духа». Это же разделение показывает, что православие церкви не было таким формалистическим, как принято думать. Снисходительное отношение к плотским грехам оправдывало не только нарушение аскетической морали самими отцами церкви («Никто из смертных не велик настолько, чтобы его нельзя было помянуть в молитве» [Здесь и далее пьеса Б. Брехта «Жизнь Галилея» цитируется по: Брехт Б. Театр. В 5-ти т. М., 1963, т. 2.], – иезуитски замечает кардинал-инквизитор в пьесе Брехта), а прежде всего – и в этом основное – позволяло играть на человеческих слабостях в целях обуздания более страшного греха – «богохульства», когда прерывается связь с первоначалом всего, то есть с богом.
Галилей, подобно Джордано Бруно, совершил «непростительный» грех. Правда, в отличие от Галилея, «вина» Бруно была отягощена другим смертным грехом – дерзостью (praesumptio), когда человек надеется на получение прощения за совершенный «непростительный» грех без покаяния (sine poenitentia) и тем самым желает обрести право грешить еще необузданнее. Нравственная безупречность и неуязвимость Ноланца (как именует себя в своих трудах Бруно по названию городка Нола, в котором он родился), последовательно выступавшего против распущенности аристократии и искусства «вульгарных страстей», ратовавшего за сдержанность в склонностях и умеренность в чувственности, не была даже замечена инквизицией. Здесь святым отцам нельзя отказать в принципиальности: «нравственность» или «аморальность» ученого определялась его отношением к постулатам церкви.
Перед нами два этических кодекса: церковный и научный, которые расходятся буквально во всем. Разрыв между наукой и религией отчетливо проявился в самом понимании моральной ответственности ученого. Церковь видела эту ответственность в сокрытии истины, потому что «она может вести куда угодно», как открыто заявляет придворный философ в Брехте. И Брехт дает понять, что дело не в церкви как таковой. За фасадом церковных учреждений скрываются интересы некоторых социальных и политических сил, олицетворением которых является церковь. Наука, с другой стороны, поняла эту ответственность как решительный отказ от устаревших идей. Для ученого самой «упрямой вещью» были факты, опыт, для церковников – цитаты, софистические выкрутасы, авторитет «божественного» Аристотеля (кстати, мало повинного в том, что церковь обкорнала его учение, уничтожив, по словам В. И. Ленина, в нем все «живое» и сохранив «мертвое»).
Тема греха и падения в романе К. Маккалоу «Поющие в терновнике»
... Поющие в терновнике» Тема греха и покаяния раскрывается в романе на двусторонней основе, но точка зрения автора выражена четко и без прикрас. Писательница ясно понимает, что с точки зрения церкви ... австралийской жизни, образами природы. Роман Колин Маккалоу в своем роде уникален – он появился в литературе в то время, когда в любовной прозе было в моде изображение брутальности, натуралистичных ...
Искренние и наивные попытки Галилея «убедить» аргументами разума разбились о непроницаемый щит схоластики, догматизма и невежества. Иначе и быть не могло.
В стихотворной форме это хорошо выразил Ф. Шиллер:
Сколько у истины новых врагов! Душа замирает,, К свету теснится – увы! – стая незрячая сов.
На первый взгляд может показаться, что противники Галилея в пьесе — монахи, «академические» церковные служители, весь святой Олимп, в том числе и Папа, каким-то образом карикатурны. Но современники той эпохи рисовали, пожалуй, более безжалостные портреты отцов церкви.
Мы помним, например, «Тайну Пегаса с прикреплением осла-убийцы» Джордано Бруно.
Ноланец называет вещи своими именами в отличие от схоластики, которая прятала их прямой смысл в терминологическом тумане, прикрывала самые отвратительные явления и пороки благообразными словами (как благообразно звучит, скажем, «обскурантизм», «волюнтаризм» и как грубо, прямолинейно «невежество», «произвол»).
Бруно уместно характеризует незнание словом «осел», считая его первым знамением ученых братьев-монахов.
Какие только не бывают на свете ослы – скотский, человеческий, небесный, умственный, гражданский, этический, экономический, математический, логический и т. д., несть им числа.
Типология ослов, хорошо известная неукротимым еретикам на собственном опыте, была разработана им с необычайной точностью и конкретностью.
У схоластов, иронизирует Ноланец, все «как у людей». Например, академия, над входом в которую написано: «Не переходите за черту!»
В этом образованном монастыре кропотливо и без устали решаются самые сложные жизненные проблемы.
Какие же? Одни расшифровывают священное писание, пытаясь установить, что именно имел в виду тот или иной святой, сказав то-то и то-то. Последние заняты восстановлением устаревших слов, правильного и неправильного написания.
Третьи ведут бесконечный спор о том, что раньше: море или источник, существительное или глагол и т. д. и т. п. В то же время все они наполнены осознанием абсолютной необходимости такой деятельности, несомненной уверенностью знакомых концепций и точек зрения. Каждое посягательство на их неприкосновенность вызывает протест и возмущение.
«Истина может завести куда угодно» – Брехт очень емко выразил суть методологии святой церкви.
Галилей, как и всякий человек, не волен был выбирать себе противников. «Ослы», выпавшие на его долю, являлись господствующей силой в обществе. Следовательно, поражение Галилея в его конфликте со святой церковью было предопределено. Методология схоластов и догматиков становится непонятной, как только к ней относятся серьезно. Ортодоксальность делает «ослиность» неуязвимой. Галилей убедился в этом, когда принял придворных ученых флорентийского двора. Это был диалог глухих. Столкнулись два вида мышления, совершенно чуждые и взаимоисключающие.
В те времена мы учили, не прибегая к опыту, данные последнего не считались авторитетными и доказательными, преобладал приоритет схоластического смысла. Считалось, скажем так, очевидной истиной, что тело, которое весит в десять раз больше другого, падает в десять раз быстрее. И это не в религиозных, а в научных кругах. Галилей на собственном опыте мог убедиться в справедливости афоризма Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю, но они даже не знают». Ведь невеждам всякое новое знание кажется лишним. И если он ставит человека выше тех, кого считают авторитетом в обществе, то носитель этих знаний начинает казаться им прямо-таки невыносимым.
Наука успокаивает искусство же существует для того чтобы не дать успокоиться
... неуверенности. В моменты вдохновения задачи разрешаются интуитивно, сами собой. – Иоханнес Иттен Наука успокаивает, искусство же существует для того, чтобы не дать успокоиться. – Жорж Брак Искусство требует или уединения, или нужды, или страсти. – Дюма-сын Через красивое ...
Эпохе Галилея, столь богатой талантами во всех сферах интеллектуальной и творческой деятельности (в год рождения Галилея умер Микелапджело, активная пора жизни ученого совпадает с расцветом гения Шекспира и открытием Кеплером его знаменитых законов планетных движений и т. д.), недоставало существенного звена – восприимчивости к таланту.
Очень часто самодовольная посредственность восторжествовала над умом и талантом, подлость и подлость — над честностью и искренностью. Приспособление было возведено в моральную норму существования и поведения.
Все сделано для того, чтобы естественное для творческого ума состояние неудовлетворенности собой, за которое фактически, как говорит Галилей, «платить больше» ученому, сменилось неудовлетворенностью властью. Грубый утилитаризм, с одной стороны, и абсолютная нетерпимость к новому — с другой, превращали жизнь ученого в постоянные моральные муки.
Жить легко не для таланта, а для бездарности, которая, между прочим, по своей природе более цепкая. Посредственность, тонко подметил Гегель, держится своей «долговечностью», ибо умеет убедить окружающий мир в правоте своих маленьких мыслей: она «уничтожает яркую духовную жизнь, превращает ее в голую рутину и, таким образом, обеспечивает себе длительное существование» [Гегель. Энциклопедия философских наук. М., 1975, т. 2, с. 56.]. Таланту всегда нужно «помогать», чтобы его потенциал проявился наилучшим образом, а сама посредственность «прорывалась», заставляя его смириться с собой.
Галилей, который верит в силу разума, должен был убедиться, что его победа была обусловлена факторами, не связанными с разумом и наукой. Ему пришлось избавиться от многих иллюзий, прежде чем он смог серьезно оценить свое положение в окружающем мире. Увы, полное раскаяние пришло только тогда, когда Галилей уже не мог ничего изменить в своей судьбе. Но он оставил нам, людям другого возраста и другого образа жизни, свой нравственный опыт, который было бы неразумно не использовать.
Наука, как и все живое, развивается через противоречия, борьбу мнений. Однако эта борьба начинает принимать уродливые формы, как только нарушаются элементарные этические нормы.
В свое время большой шум произвела статья американского ученого В. Франклина «Нравственность игры в шахматы». Шахматная игра иронически сравнивается здесь с жизнью. В нескольких местах «правил» игры сформулирован своего рода моральный кодекс поведения и человеческих отношений, имеющий прямое отношение к науке. Вот некоторые из этих правил.
Во-первых, «если вы решите играть по строгим правилам, то обе стороны должны строго следовать этим правилам, при этом одна из сторон не будет их соблюдать, а другая не будет отклоняться от правил, потому что это несправедливо».
Во-вторых, «если вы решите играть без строгого соблюдения правил игры и один из игроков попросит снисхождения, то он должен быть готов предоставить то же самое другому игроку».
Контрольная работа: Социологический анализ генезиса, функционирования ...
... Путь к науке: парадоксы самосознания науки и проблема соотношения теологии и науки. Путь к науке Петров предлагает определить ... нетрадиционные задачи и методы их исследования – ключ к научному творчеству («кумуляция разномыслия»). ... к массиву наличных результатов и к правилам дисциплинарной деятельности (в наше ... постулата дисциплинарной деятельности и символа веры признается носителем истин в последней ...
В-третьих, «Вы никогда не должны делать неправильных шагов, чтобы выйти из сложной ситуации или получить преимущество. Нет удовольствия играть с человеком, однажды уличенным в таком ужасном поступке».
И, наконец, «не хватайтесь сразу за всякое преимущество, возникшее у вас в связи с неумением или невниманием противника, но вежливо заметьте ему: «Таким-то ходом вы ставите или оставляете фигуру в опасности и незащищенной» или: «Таким-то ходом вы ставите короля в опасное положение» и т. д. При такой щедрой вежливости (настолько противоречащей вышеназванным неблаговидным поступкам) вы, конечно, можете проиграть своему противнику; но вы завоюете то, что гораздо лучше: его почтение, его уважение, его любовь вместе с молчаливым одобрением и доброжелательством беспристрастных зрителей» [Франклин В. Избранные произведения. М., 1956, с. 571 – 572.].
К сожалению, отстаивая разные взгляды в науке, соперничающие стороны не всегда придерживаются таких правил. Нарушение этических и научных норм для ведения споров, утверждение монопольного положения отдельных ученых, спекулятивное использование устоявшейся терминологии вместо объективного анализа данных — все это тормозит и тормозит развитие пауков. Вспомним борьбу, которая происходила в 30 – 50-х годах в биологии.
Генетики, такие как Галилей, просили только одного: «Посмотрите в телескоп», что является фактом. Но вместо непредвзятой, научной оценки фактов в ответ они слышали от догматиков набор цитат [Подробнее об этой см.: Фролов IL Т. Генетика и диалектика. М., 1968, с. 8 – 17; Дубинин Н. П. Вечное движение. М., 1973, с. 170 – 236.].
В 1984 году был выпущен научно-популярный фильм «Звезда Вавилова» (сценарий С. Дяченко, режиссер А. Борсюк), рассказывающий о выдающемся советском ученом Николае Ивановиче Вавилове (1887 – 1943).
Его при жизни называли гением, впрочем, и еретиком тоже. «Джордано Бруно XX века» – так его нарекли за отвагу и непреклонность в отстаивании своих научных убеждений, позиций. В 20 – 30-е годы Вавилов как раз и занимался исследованиями в области новой, тогда еще очень молодой науки – генетики и активно пропагандировал ее. Он был первым, кто понял огромное практическое и многообещающее значение союза генетики и сельского хозяйства. Его противники, отстаивавшие изжитые механистические взгляды и концепции (которые выдавались ими за «новое направление» в биологии, в сельскохозяйственной науке), отнюдь не ограничивались рамками теоретической полемики, а добивались соответствующих «оргвыводов», разделываясь со своими оппонентами, отлучая их от науки. Борьба велась не на равных и с нарушением самых элементарных норм нравственности и справедливости со стороны невежественных опровергателей генетики, которые по причине отсутствия «генов порядочности», как горько иронизировал Н. И. Вавилова стремились закрепиться в науке, преследуя своих оппонентов.
Несомненно, сопоставление мнений, точек зрения в науке неизбежно, а взаимное непонимание может быть вызвано объективными причинами. Но формулировка и решение всех спорных вопросов должны быть надежно защищены рамками и методами науки, рамками разума, а не всякими вспомогательными соображениями, даже если они оправдываются ссылками на жизненные потребности и интересы. Имея в виду именно отношения теории и практики, В. И. Ленин подчеркивал, что «тот не марксист, кто теорию, трезво констатирующую объективное положение, извращает в оправдание существующего…» [Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 14, с. 375.]. Настаивая на тесной взаимосвязи соблюдения этических норм и эффективности научной деятельности, академик Л. И. Седов резко оценивает нарушения нравственного кодекса в науке, подчеркивает необходимость непримиримого отношения к чуждым советской науке нравам [Седов Л. И. Размышления о науке и об ученых. М., 1980, с. 360 – 373.].
Эпический театр» Бы. Брехта: теоретические основы и творческая практика
... ума. Галилей боится за победу истины: "Истина - дитя времени, а не авторитета. Наше безграничное невежество". В пьесе показана ... лишь естественной поведения героев за определенный обстоятельств. Брехт отмечал, что правдивое воспроизведение действительности не объяснить ... тяжелого существования. В этом заключается цель науки. Поэтика пьесы отмечается сочетанием научного, социального и морально- ...
Однако вернемся к Галилею.
Если можно говорить о готовности к смерти, то Джордано Бруно был морально подготовлен к ужасному финалу, приготовленному для него инквизицией. Еще в «Героическом энтузиазме» непримиримый Ноланец скажет: «Нет сомнения, что лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф» [Бруно Дж. О героическом энтузиазме. М., 1953, с. 62.]. На площади Пьяцца деи Фьори в Риме он продемонстрирует искренность и озабоченность своего заявления на костре. Однако отречение Галилея ясно показало, что даже «недостойный триумф» невозможен: людям небезразлична моральная цена, за которую покупается возможность жить.
Сцена Галилея, впавшего в маразмическое состояние, как написано в пьесе, свидетельствует о полном разрушении его как личности.
«Бывает старость величественная, – писал Л. Н. Толстой, – бывает гадкая, бывает жалкая старость. Бывает и гадкая и величественная вместе» [Толстой Л. Н. Собр. соч. В 14-ти т. М 1951 т 3 с. 369.]. Счастливая удача юного возраста, зрелая, напряженная жизнь, полная повседневных и творческих трудностей, уступила место старости, которой никто не позавидует. Ослепленный и больной, на протяжении девяти лет Галилей оставался «узником инквизиции», который не прощает, продолжает мучить с недоверием и страхом даже тех, кто признал свои ошибки и разочарования.
Нет, величественной старость Галилея никак не назовешь…
Обратите внимание, что здесь Брехт остается верным истине персонажа: его Галилей не из тех, кто в силу «объективных обстоятельств» будет искать источник самооправдания. Позиция драматурга исключает даже малейшую возможность самооправдания героя, так как это поставило бы под сомнение мораль в целом. Галилей в Брехте ясно осознает непростительность акта отречения, неоправданного поведения компромисса: «И тогда я убежден… — говорит он, — что я никогда не подвергался реальной опасности. В течение нескольких лет я был так же силен, как и власти». Его воля, характер постоянно находятся под контролем разума, исключающего непродуманные решения (психическая норма, по современным представлениям).
И если он все же совершает поступки, о которых потом сожалеет, то это вовсе не «незнание». Уровень сознания ученого слишком высок, чтобы поддаться соблазну формулы «лукавый обманул» или, что еще лучше, ссылки на «высшие соображения». Монаху, настаивая на этой последней версии, он отвечает: «Если бы я согласился молчать, я бы, конечно, сделал это не по очень высоким причинам, а по очень гнусным причинам, чтобы жить счастливо, не зная гонений и прочего».
Роль науки в жизни человека
... тем правилам, которые жрецы изложили в особых сочинениях. Значительный шаг в развитии медицины был сделан в эпоху Возрождения. В ... наука, за ней будущее всего человечества. Баженов Даниил, 9 В, МКОУ «Средняя общеобразовательная школа № 4», Способы продления жизни. «Что за мастерское создание — человек!» ... смертью. Наука дает надежду всему человеческому виду на лучшую жизнь и на будущее. Наука неустанно ...
В отношении драматурга к Галилею необходимо различать два тесно связанных и все-таки относительно самостоятельных момента: будучи бескомпромиссным в осуждении факта отречения, Брехт как художник-реалист не поступается характером, рисуя его сложным и противоречивым. Он не торопится осудить, а хочет понять своего героя.
Брехт показывает, что там, где важны только «законы коленопреклонения», нравственность становится чисто личным делом. В самом деле, если поступки оцениваются безотносительно к вызвавшим их мотивам, если важно то, что ты говоришь, и совсем не важно, что при этом думаешь, если ересью считается само стремление посмотреть на мир собственными глазами, – какое значение имеют твои нравственные убеждения и побуждения. Они только мешают жить и спокойно заниматься своим делом. Ведь ученый, как любой человек и гражданин, хочет быть понятым, страдает от неудач, непризнания или невнимания. Нравственные муки, испытываемые им, скрыты от постороннего глаза – скромность налагается как бы самой профессией. Но они, терзания совести и борения мысли, существуют, от них не отмахнуться.
Галилей живет в мире, где нравственные побуждения в расчет не принимаются; они так же непрактичны, как индульгенции, которыми щедро одаривала церковь ближних, освобождая их от необходимости соизмерять поступки с голосом собственной совести. Преуспевает тот, кто умеет жить «двойной бухгалтерией», как бы в двух системах отсчета одновременно: одна – для «них», другая – для «себя». Галилей вроде бы овладел этой хитроумной бухгалтерией.
Брехт не однажды подчеркивает изворотливость, житейскую напористость своего героя.
Лгать, молчать, писать раболепные письма и расточать уверения в «совершеннейшем почтении» ничтожествам в сутанах – вот тактические орудия, которыми не брезговал ученый, надеясь с их помощью отстоять право исследовать и право существовать. Хитрость честного человека, однако, страдает одним существенным изъяном: она легко распознается. Хитрости Галилея были намного наивнее уловок могущественной церкви. Противники знали его лучше, чем он их.
Отстаивание истины требует особого мужества. Именно его и был лишен Галилей. Велико заблуждение тех, кто считает, что истина сама пробьет себе дорогу. Нет, «наружу выходит ровно столько истины, сколько мы выводим», скажет Брехт устами своего героя. А на пути к истине столько препятствий и противников!
Помимо понятных и оправданных, вроде относительности человеческих познаний и ограниченности материально-технических возможностей проникновения разума в глубь материи и духа, существуют препоны и недруги истины, не всегда учитываемые наукой и учеными. Например, социальные слои, круги и даже целые классы, рассматривающие жизнь как сумму остановленных мгновений, не желающие и даже боящиеся каких-либо перемен. Немало было во все эпохи людей, цепляющихся за мнимое богатство самой науки, то есть за ее «вчерашние истины», ныне уже ставшие заблуждениями, от которых так удобно не отказываться, не утруждая себя переосмыслением, передумыванием того, что так прочно уложилось в голове.
Да и далеко не всякому дано найти в себе силы преодолеть, превозмочь вчерашний уровень знания, отказаться от привычных представлений.
Истина принадлежит человеку, заблуждение его эпохе
... и что наука, искусство и религия на ветке дерева имеют корень и общее происхождение. Выполнил: Цыпленков Севастьян класс- и-10-2 Сочинение-эссе «Истина принадлежит человеку, заблуждение его эпохе»…. « ... вечно были разделены между собою. И. В. Гете Истина принадлежит человеку, заблуждение – его эпохе. Вот почему говорят, что эпоха была причиной заблуждений какого-либо гения, который силою ума своего ...
Правда, это еще не самое страшное. Как скажет Галилей, кто не знает истины, тот просто глуп, но кто знает истину и называет ее ложью, тот преступник.
Критерий распознания лжи и правды один – сверка любого утверждения или истины с действительностью. Как сформулировал Спиноза, «истинная идея должна быть согласна с своим объектом…». Но оппонентов Галилея менее всего интересовало совпадение того, что они именовали «наукой», или «философией», с реальной действительностью. Подобные лжецы от науки (и не только от нее) совсем не полуслепые, и глаза их не обязательно в шорах. Просто им выгодно что-то не видеть, или видеть в ином, чем на самом деле, свете. Во всех случаях, где действует этот принцип «выгоды» от лжи, моральные сентенции насчет того, что лгать низко и глупо, бессильны. Ложь и лжец должны наказываться как серьезное преступление против общества. Ведь паука и плоды науки – достояние общественное. Об этом хорошо сказано в записках врача-хирурга Ф. Углова «Человек среди людей»: «У нас иногда наказывают не лжеца, а того, кто ему на слово поверил. Нет более порочного метода воспитания, чем этот. Человек обязан верить другому человеку, и тот, который не верит, сам должен рассматриваться как непорядочный человек. Но в то же время лжец всегда должен нести наказание за ложь, где бы и в каком бы виде она пи проявлялась.
Справедливое общество нужно строить на полном доверии и в беспощадной борьбе с ложью».
Но это возможно лишь в справедливом обществе. В мире классовых антагонизмов, напротив, воздвигается и сознательно «опекается» препятствие, пожалуй, наиболее опасное и страшное для развития науки, для личных судеб ученых – установка на невежество людей непосвященных, на их равнодушие к тем, кто науку делает, в конечном счете на разобщенность между работниками умственного и физического труда. Сколь глубока эта разобщенность, можно судить по тираде, с какою к Галилею в пьесе обращается его будущий зять, выступающий «от имени» всех крестьян своего округа. «…Наших крестьян никак не беспокоят ваши трактаты о спутниках Юпитера. У них слишком тяжелая работа в поле. Однако их могло бы встревожить, если бы они узнали, что остаются безнаказанными легкомысленные посягательства на священные устои церкви… Выглядывая из дорожной кареты, вы, может быть, иногда замечали поля цветущей кукурузы. Вы, ни о чем не думая, едите наши оливки и наш сыр и даже не представляете себе, сколько труда нужно, чтобы их получить, какой бдительный надзор требуется».
Галилею, жаждущему писать, как он говорит, на языке народа, понятном для многих, а не по-латыни для немногих, горько и странно слышать подобные упреки. Он-то понимает, что «для новых мыслей нужны люди, работающие руками», и, когда видишь на столе хлеб, надо бы благодарить не бога, а пекаря. Но ведь и те, кто делает хлеб, тоже должны понять, что ничто в мире не движется, если его не двигать, что занятие наукой – не блажь, а вполне серьезное и полезное – в том числе и для тех же крестьян – дело. Однако, хорошо зная, что составляет его силу и чем он опасен, Галилей прекращает полемику с угрожающим ему добровольным осведомителем.
Галилей на собственном опыте смог убедиться в том, что нет в мире большей ненависти, чем ненависть невежд к знанию. Особенно невежд дипломированных, облеченных званиями, разного рода регалиями. До поры до времени он находил невежество скорее смешным, чем опасным. «Посмеемся, Кеплер, – писал он знаменитому астроному, – великой глупости людей. Что сказать о главных философах здешнего университета, которые с каким-то аспидским упорством, несмотря на тысячекратные приглашения, не хотели даже взглянуть ни на планеты, ни на Луну, ни на телескоп. Поистине, как у аспида нет ушей, так и у этих ученых глаза закрыты для света истины… Как громко ты расхохотался бы, если бы слышал, как выступал против меня в присутствии великого герцога первый ученый университета, как пытался он логическими аргументами, как магическими заклинаниями, отозвать и удалить с неба новые планеты». Но так можно было реагировать на невежество лишь до поры до времени…
Творчество Галилея и ее философская деятельность
... науки, научного и философского мышления. Новые тенденции в науке получили отражение в творчестве Леонардо да Винчи (1452-1519) , Николая Коперника (1473-1543) , Иоганна Кеплера (1571-1630) и Галилео Галилея ... Падуанском университете. Биографы ученого отметили падуанский период как самый плодотворный и счастливый в его жизни. Здесь Галилей обрел семью ,женившись на Марине Гамба и у него родились ...
Добиваясь отречения, власть имущие понимали, что им вряд ли удастся переубедить ученого-еретика идейно, теоретически, и потому возлагали главные надежды на житейские черты личности Галилея. Кардинал-инквизитор уверен в успехе: «Практически нам не придется заходить слишком далеко. Он человек плоти.
Он немедленно уступит». И папа, знающий Галилея лично, подтверждает эту уверенность:
«Да, он склонен к земным наслаждениям больше, чем кто-либо другой из известных мне людей. Он и мыслит сластолюбиво. Он не может отвергнуть ни старое вино, ни новую мысль».
Действительно, Галилею «ничто человеческое не чуждо»: приверженность к чувственным радостям свидетельствует лишь о полноте и многогранности натуры. И не здесь надо искать причину нравственного падения великого физика. Расхожий образ ученого-схимника, духовного затворника, равнодушного к житейским делам и волнениям, время от времени возрождаемый искусством, – не что иное, как художественный вымысел, иллюзия, результат поверхностного представления о труде и быте творцов науки. В брехтовском Галилее нет ничего от «чудака», рассеянного, попадающего то и дело впросак, неловкого и смешного в домашнем быту. Физически крепким, страстным в любых проявлениях своей натуры, любящим поозорничать, «поиграть» и «разыграть», – короче, необычайно жизнелюбивым человеком предстает Галилей в пьесе. При этом, однако, наибольшее наслаждение он получает все-таки не от вина и еды, а от работы, от занятий наукой, и чувственность его питается духовной пищей. Но его жизнелюбие страдает недостатком характера, воли, мужества, простительного, может быть, в делах житейских, по не там, где отстаиваются идейные принципы, убеждения.
Нет, не старость и не физическая слабость явились причиной того, что Галилей отрекся.
Падение его как ученого и личности трагично в самом широком общественном смысле. Данное обстоятельство всячески подчеркивалось драматургом. «Для пьесы имеет чрезвычайно важное значение, – писал Брехт, – зависимость труда на благо общества от того, насколько это общество обеспечивает каждому своему члену ощущение радости бытия. Если эту мысль не донести до зрителей, то падение Галилея потеряет реалистическое обоснование. Если общество лишает его радости бытия, почему бы Галилею не изменить такому обществу? Хотя и считается, что ему «не к лицу быть плохим человеком» [Брехт Б. Театр. В 5-ти т., т. 5/1, с. 377.].
Но отсюда вовсе не следует, что его падение (отречение) можно оправдать и простить. Заявляя, что несчастна не та страна, «у которой нет героев», а та, «которая нуждается в героях», Галилей не ставит под сомнение необходимость и потребность человечества в героях. Просто его раздражают люди повышенной (по его мнению, преувеличенной) требовательности в вопросах морали, однако на деле ничего или мало что делающие для того, чтобы обеспечить торжество этой морали в жизни.
Когда ученик Галилея, Андреа, узнав о работе учителя над рукописью книги «Беседы», пытается оправдать его отречение, Галилей по-сократовски непримиримо, язвительно и гневно с ним не соглашается. В финальном монологе Галилея в форме самоанализа поступка героя дано философское объяснение нравственных последствий отречения (и тем самым становится понятным, почему Брехт «замахнулся» на личность такого ранга и уровня, как великий Галилей).
«Если б я устоял, то ученые-естествоиспытатели могли бы выработать нечто вроде Гиппократовой присяги врачей – торжественную клятву применять свои знания только на благо человечества! А… теперь можно рассчитывать в наилучшем случае – на породу изобретательных карликов, которых будут нанимать, чтобы они служили любым целям… Я отдал свои знания власть имущим, чтобы те их употребили, или не употребили, или злоупотребили ими как им заблагорассудится – в их собственных интересах. Я предал свое призвание.
И человека, который совершает то, что совершил я, нельзя терпеть в рядах людей науки».
Позиция, надо признать, достойная самой высокой оценки. Рассуждая о различии между героями древнегреческого «века героев» и современного мира, Гегель заметил: «Если содержание обстоятельств носит иной характер и объективные обстоятельства содержат в себе другие определения, чем те, которые вошли в сознание действовавшего лица, то современный человек не берет на себя ответственности за весь объем содеянного им. Он снимает с себя ответственность за ту часть своего деяния, которая вследствие неведения или неправильного понимания самих обстоятельств вышла иной, чем он этого хотел, и вменяет себе лишь то, что он знал и в связи с этим знанием совершил умышленно и намеренно». Конечно, любая самооценка поступка ничего не изменяет в самом поступке, но взглянуть правде в лицо тоже мужество.
Галилей не смог поступить так же, как Сократ, и в этом смысле он не герой «века героев». Но, взяв на себя всю меру ответственности за им содеянное (отречение), ни на кого и ни на что не перекладывая свою вину, он поднялся над многими героями «современного мира». Своим осознанием всеобщего значения содеянного Галилей еще раз подтвердил, что трагические ситуации (вроде сократовской или его собственной) обязательно рождают положительный идеал, «пример для подражания», способ действия.
Самобичевание отнюдь не в натуре Галилея.
Его самокритика – плод глубокого раздумья над основным для человека науки нравственным вопросом: «Можем ли мы отступиться от большинства народа и все же остаться учеными?» Ответ Галилея известен: «Нет». Но судьба научного открытия зависит не только от стойкости и мужества ученого, она и в руках тех, кому наука служит. Через ответ Галилея Маленькому монаху Брехт выразит эту мысль с предельной остротой: «Кто станет предполагать, что сумма углов треугольника может противоречить потребностям… крестьян? Но если они не придут в движение и не научатся думать, то им не помогут и самые лучшие оросительные устройства. К чертям! Я насмотрелся на божественное терпение ваших родных, но где ж их божественный гнев?» Как видим, драматург далек от того, чтобы свести проблему науки и нравственности к личным качествам ее творцов.
Момент существенный. Вспомним, А. Эйнштейн, отдавая дань галилеевской страсти в отстаивании истины, в то же время не мог «поверить, что зрелый человек видит смысл в воссоединении найденной истины с мыслями поверхностной толпы, запутавшейся в мелочных интересах. Неужели такая задача, – спрашивал Эйнштейн автора романа «Галилей в плену»
Макса Брода, – была для него важной настолько, чтобы отдать ей последние годы жизни…» [Цит. по: Кузнецов Б. Г. Эйнштейн. Жизнь, смерть, бессмертие, с. 151 – 152.].
Безусловно, чувство внутренней независимости крупного ученого необходимо всячески оберегать от суеты, плена повседневности. Совсем не обязательно, например, каждому ученому популяризировать открытую им истину, тем более что всегда находятся талантливые популяризаторы науки, справляющиеся с этой задачей не хуже, а порой даже лучше, чем авторы открытий. Но нет ничего предосудительного или противоречащего интересам науки, когда организационно-практические задачи по внедрению научных достижений в народное хозяйство, доведение новых идей до сознания масс берут на себя ученые. Берут, облеченные доверием общества. Трудно переоценить, скажем, общественное значение вклада в науку и развитие общественного производства таких выдающихся деятелей, как К. А. Тимирязев, Н. И. Вавилов, И. В. Курчатов, С. П. Королев и др. Даже в тех случаях, когда нет прямого выхода в практику, деятельность ученого осуществляется в рамках и под воздействием общественного сознания эпохи, общества, является проявлением и отсветом неустанно работающего коллективного разума людей. Понятие «настоящий ученый»
охватывает и то, что В. М. Шукшин назвал «состраданием» судьбе народной – непременный признак истинной интеллигентности. Именно чувствуя свою причастность к судьбе народной, владелец Ясной Поляны многие годы до самой смерти мучился сознанием, что «другие», народ, живут хуже, чем он, и отвлекался от творчества, чтобы написать букварь для крестьянских детей, впрягался в плуг, косил, устраивал бесплатные столовые в местах холерных заболеваний, воевал с церковниками и власть имущими. Это чувство причастности было весьма развито и у Галилея. Упрекнуть его можно лишь за то, что в определенный момент его покинула воля, в которой всегда так нуждается разум, кровно заинтересованный в том, чтобы его создания не превратились в благие намерения и музейные ценности.
Брехт, как и зрители, знает, что Галилей остался в науке, так же как остались Коперник и Джордано Бруно. И все-таки заставляет героя произнести слова бескомпромиссного самоосуждения. Излюбленный им прием «отстранения» («отчуждения») используется здесь не ради сценического эффекта, а для подчеркивания главной мысли пьесы – ответственности человека за каждый содеянный поступок. Буквально следом за «Жизнью Галилея» Брехт напишет пьесу «Мамаша Кураж и ее дети», где продолжит – уже на материале «маленького человека» – ту же тему. Маркитантка Кураж, в отличие от Галилея, не сознает исторических последствий своих действий. Заставив в финале пьесы мать детей, погибших на войне, тянуть свой фургон навстречу новой бойне, Брехт ставит вопрос об ответственности так называемых «маленьких людей» за судьбы мира. И в случае с известным ученым, и в случае с безвестной маркитанткой писатель-коммунист отстаивает значение нравственного самосознания личности. Как реалист, он прекрасно понимает, что ответственным чувствует себя только тот, кто сознает себя господином своих решений. И если всякое человеческое решение есть сложный синтез характера, помноженного на обстоятельства, то вместе с изменением общественных условий следует позаботиться и о характерах, которым были бы посильны такие изменения.
теряют способность здраво рассуждать
Автор приведенных строк не скрывает, что ему кажется более «мудрой» тактика «хитроумного лавирования в лабиринте политики и идеологии», чем «мученическая» позиция Бруно.
И хотя Данэм не отрицает значения подвига «сожженного» (сожжение Бруно произвело такое впечатление на современников, что от костра пришлось отказаться), он пытается его объяснить максимализмом позиции Ноланца и почти сознательным стремлением ускорить приход страшного, рокового конца. Данэм, опираясь исключительно на доводы и соображения здравого смысла, не учитывает того, что без четких нравственных критериев этот самый здравый смысл может привести к самым неожиданным последствиям. В том-то и сложность, что часто подлинная мораль вынуждена, как говорил Б. Паскаль, пренебрегать «моралью ума», так называемыми «здравыми» соображениями, идти наперекор общепринятому.
Метод борьбы Галилея, как правильно замечает Д. А. Гранин, заключается в том, что он отрекается на словах, не отрекаясь на деле, и тем самым отделяет себя как личность от науки, которую создает. Конечно, невозможно требовать от Галилея больше, чем он сделал. Но он не мог превзойти Бруно. Правда «сожженного» включала в себя нечто большее, чем правду науки. Нравственный спор Бруно – Галилей продолжался в последующих поколениях.
Он обрастал новыми примерами, аргументами.
История выдвигала новых героев, таких, как Мария Кюри, И. В. Курчатов, или фигуры трагические, такие, как Р. Оппенгеймер, А. Эйнштейн. И снова спор возвращался к своим истокам, и снова вставал древний вопрос об этическом смысле науки [Гранин Д. А. Собр. соч. В 4-х т., т. 3, с. 35.].
Нравственный урок отречения Галилея многозначен. Дело совсем не в том, что перед глазами не утруждающих себя излишней совестливостью людей маячит соблазнительный пример, на который при случае можно сослаться. Трезвость и суровость, с которыми Галилей осудил свой поступок, исключают возможность какой-либо аналогии с людьми типа Э. Теллера, именуемого часто «отцом водородной бомбы». Тем не менее аморальность поведения Теллера на процессе Р. Оппенгеймера, где без малейших признаков духовной драмы он продемонстрировал, куда может завести ученого нравственный индифферентизм, имеет не только классовые, но и исторические корни. Заметим, кстати, что занятая Теллером некогда позиция ярого сторонника гонки вооружений и ядерного противостояния коммунизму закономерно довела его до бесчеловечных по сути своей попыток оправдать как историческую неизбежность и даже потребность так называемых «генетических эффектов радиации». В одном из интервью он заявил:
«Сомнений нет – радиация повышает вероятность генетических мутаций. Но столь же справедливо и то, что без мутаций мы остались бы на уровне амеб: любые перемены в развитии живых организмов происходят благодаря мутациям. Пусть большинство мутаций вредны и гибельны, но без них нет ни адаптации, ни развития» [Цит, по: Феоктистов Л. Пора одуматься! – Литературная газета, 1980, 23 апреля.].
Через века пронесло человечество легенду о великом еретике, воскликнувшем якобы после вынужденного инквизицией отречения: «А все-таки она вертится!» Не было этого. Было то, что показал Брехт, ибо исторические документы подтверждают художественную версию больше, чем легенду. Но и оптимизм человечества понятен. В этой легенде – чувство торжества за победивший разум, выстоявшую научную мысль, вера в прогресс. Настаивая на необходимости бескомпромиссного осуждения самого факта «предательства» ученого, Брехт вместе с тем отмечал, что в благодарность за веру Галилея в науку, связанную с народом, «народ оказал честь тем, что в течение столетий во всей Европе не верил в его отречение» [Брехт В. Театр. В 5-ти т.. т. 5/1, с. 350.].
Пьеса «Жизнь Галилея» несет дорогую и нужную зрителю мысль об ответственности человека перед своим временем и будущим. Она о том, что нельзя лукавить своими убеждениями, идти на компромиссы с совестью, когда речь идет о судьбе истины. Она о том, что замаранными руками истины не добываются и не отстаиваются. Излюбленной формуле мещанина:
«Что я могу сделать один?» – она противопоставляет другую: «Какая победа достигнута тем, что один человек сказал – нет!» Она о том, что индивидуальная ценность личности измеряется степенью ее самоотверженности в борьбе за передовые идеи века.
