Явление Петрарки огромно. На него не распространяется даже высшее признание его собственных литературных заслуг. Личность, поэт, мыслитель, ученый, фигура общественная в нем нераздельны.
На протяжении более шестисот лет человечество чествовало великого итальянца в основном за его вклад, возможно, как никто другой, в начало новой эры открытий мира и человека, названной Ренессансом.
А. Н. Петрарка
Своим творчеством он сумел привить этим разноплеменным поколениям Западной и Восточной Европы сознание — пусть не всегда четкое — некоего духовного и культурного единства, благотворность которого сказывается и в современный нам век. Петрарка — родоначальник новой современной поэзии.
Его «Книга песен» практически целиком и надолго определила развитие европейской лирической поэзии, став своего рода неоспоримым образцом. Если на первых порах для современников и ближайших последователей у себя на родине Петрарка являлся великим реставратором классической древности, провозвестником новых путей в искусстве и литературе, непогрешимым учителем, то начиная с 1501 года, когда стараниями Пьетро Бембо и типографщика Альдо Мануцио Ватиканский кодекс «Книги песен» («Canzoniere») был предан широкой гласности, началась эпоха петраркизма, причем не только в поэзии, но и в области эстетической и критической мысли. Петраркизм вышел за пределы Италии.
Об этом свидетельствуют «Плеяды» во Франции, Гонгора в Испании, Камоэнш в Португалии, Шекспир и елизаветинцы в Англии, Кохановский в Польше. Без Петрарки их лирика была бы для нас не только непонятной, но и просто невозможной. Петрарка также подготовил для своих поэтических наследников познание задач и сути поэзии, познание нравственного и гражданского призвания поэта. ЛИЧНОСТЬ И ПОЭТ В автопортрете, невольно возникающем при чтении Петрарки, бросается в глаза черта: потребность в любви. Это и желание любить и потребность быть любимым.
Эта черта наиболее ярко проявилась в любви поэта к Лоре, главному герою сонетов и других стихотворений, составляющих «Книгу песен». Неисчислимое количество ученых и художественных произведений посвящено любви Петрарки к Лоре, и нет смысла здесь подробно рассказывать о них. С необходимой полнотой читатель узнает все из собственных стихов Петрарки и автобиографической прозы. Необходимо лишь отметить, что Лаура — фигура вполне реальная.
Его внешняя биография в более общей схеме известна и малоинтересна. О «внутренней» же рассказывает сам Петрарка. И, конечно, как это всегда бывает в настоящей поэзии, эта любовь сублимируется, в конце жизни поэта как-то успокаивается и почти сливается с идеей небесной, идеальной любви. Конкретнее в жизни. Петрарки любовь к домашним (матери, брату Герардо, племяннику Франческо), к многочисленным друзьям: Гвидо Сетте, Джакомо Колонна, Джованни Боккаччо и многим другим.
Роберт Шуман. Вокальный цикл «Любовь поэта». Исполнительский ...
... насыщенность стихов была необычайно близка самому Шуману. Вокальный цикл «Любовь поэта» Вокальный цикл «Любовь поэта» может быть заслуженно назван одной из вершин вокального творчества Шумана. Его популярность в несколько раз ... Шуман обратился к поэзии Гейне в своём первом сборнике песен любви - в «Круге песен» op. 24. Композитором был тогда положен на музыку гейневский цикл «Песни», входивший ...
Вне дружбы, вне любви к ближнему и к людям в целом Петрарка не представлял своей жизни. Это наложило определенный моральный отпечаток на все, что он писал, что влекло к нему, где бы он ни делал его своим, любил его. Еще одна черта, которую обнажил сам поэт, за которую порой (особенно на склоне лет) себя бичевал: это любовь к славе. Не в смысле, однако, простого тщеславия. Стремление Петрарки к славе было неразрывно связано с творческим порывом. Оно-то в большей степени и побудило Петрарку заняться писательством. С годами и любовь к славе стала умеряться. Добившись невиданной известности, Петрарка понял, что вызывает в окружающих гораздо больше зависти, чем добрых чувств. В «Письме потомкам» он с грустью пишет о своей коронации в Риме, и перед смертью даже готов признать победу Времени над Славой.
любопытно, что любовь к Лауре и любовь к Славе не только не враждовали друг с другом, но даже оставались в тесном единстве, что подтверждается устойчивой в поэме Петрарки символикой: «Лаура и Лавр. Но так было до поры до времени.
За годы самоочищающих медитаций Петрарка внезапно почувствовал, что и любовь к Лоре, и стремление к славе противоречат желанию обрести вечное спасение. И совсем не зачем — а для Петрарки это чрезвычайно важно! — которые сами по себе грешники. Нет!
Они только вмешивались в образ жизни, который надежно привел бы его к спасению. Осознание этого противоречия повергло поэта в глубокое душевное смятение, смягченное, однако, написанием трактата, в котором он пытался со всей откровенностью раскрыть свое душевное состояние. Этот конфликт был лишь частичным случаем более общего и более значимого с философской точки зрения конфликта: конфликта между множеством радостей земного существования и внутренней религиозной концепцией.
К земным радостям Петрарка относил прежде всего окружающую природу. Он, как никто из его современников, умел его видеть и наблюдать, умел наслаждаться травой, горами, водой, луной и солнцем, временем. Отсюда и столь частые и столь любовно написанные в его поэзии пейзажи. Отсюда желание Петрарки «меняться местами», путешествовать, открывать для себя все новые и новые черты окружающего его мира. К несомненным земным радостям относил Петрарка и веру в красоту человека и могущество его ума.
К ним же он относил любое творческое проявление: будь то в живописи, в музыке, философии, поэзии и т. д. Но все это таило в себе множество побочных соблазнов, которых, по словам Петрарки, человеку трудно избежать в силу его слабости. Отсюда и сомнения в абсолютной ценности земных радостей.
Петрарка был поразительно восприимчив ко всему, что его окружало. Его интересовало и прошлое, и настоящее, и будущее. Огромна широта его интересов. Он писал о медицине и качествах, необходимых для полководца, о проблемах образования и распространения христианства, об астрологии и падении военной дисциплины, о выборе жены и о том, как лучше всего организовать обед. Петрарка прекрасно знал античных мыслителей, но сам не создал ничего оригинального в области чистой философии. Критический же его взгляд был цепок и точен. Много интересного написано им о практической морали. Избегая мирской суеты, Петрарка жил интересами времени и был не чужд общественным страстям. Он был яростным патриотом.
Истинная любовь очищает и возвышает всякого человека совершенно преобразуя его
... человек просмотрели эту страницу. Зарегистрируйся или войди и узнай сколько человек из твоей школы уже списали это сочинение. «Истинная любовь очищает и возвышает всякого человека совершенно преобразуя его»: сочинение ... человек, который любит, способен творить и дерзать, делать добро и совершать подвиги, а еще он умеет быть верным… Многие поэты и писатели уделяли огромное внимание теме любви. ...
Италию любил до исступления. Ее беды и нужды были его собственными, личными. Тому множество подтверждений. Одно из них — знаменитейшая канцона «Италия моя». Заветным устремлением его было видеть Италию единой и могущественной. Петрарка был убежден, что только Рим может быть центром папства и империи. Он оплакивал разделение Италии, добивался возвращения папской столицы из Авиньона в Вечный город, просил императора Карла IV перенести туда центр империи. В какой-то момент Петрарка возлагал надежды на то, что объединение Италии будет достигнуто усилиями Кола ди Риенцо. Самое страшное для Петрарки — внутренние раздоры.
Сколько усилий он приложил, чтобы остановить братоубийственную войну между Генуей и Венецией за господство в торговле на Черном и Азовском морях! Однако его красноречивые письма дожам этих патрицианских республик ни к чему не привели. Петрарка был не только патриотом. Заботило его и гражданское состояние человеческого общежития вообще.
Бедствия и нищета огорчали его, где был они ни случались. Но ни социальные и политические симпатии, ни принадлежность к церковному наследию не мешали его основному призванию как ученого и писателя. Петрарка понимал, что для этого нужна прежде всего личная свобода, независимость (тут он мог бы воскликнуть, что «служенье муз не терпит суеты»).
И я должен сказать, что Петрарка знал, как получить его, где бы он ни жил, кроме Авиньона — этого «нового Вавилона», за что он его особенно ненавидел.
Именно благодаря такой внутренней свободе — хотя иной раз дело не обходилось без меценатов — Петрарке удалось создать так много и так полно выразить себя и свое время, однако многое до нас дошедшее осталось в незавершенном, не до конца отделанном виде. Но вот свойство самого поэта: жажда совершенства заставляла его снова и снова возвращаться к тому, что он писал. известно, например, что он неоднократно возвращался к таким древним произведениям, как «Африка» и «Жизнь знаменитых людей», и даже накануне своей смерти. Петрарка был не только великим писателем, но и великим читателем.
Произведения античных авторов, которые он читал и перечитывал с неутомимой любовью, были для него не только интересными текстами, но прежде всего несли на себе отпечаток личности своих авторов. Разлучившись с ними навсегда, он мог, как Пушкин, сказать: «До свидания, друзья!» .
Так что для нас работы Петрарки несут на себе отпечаток одной из самых сердечных и привлекательных личностей прошлого. Литературу Петрарка понимал как художественное совершенство; как богатство духовное, как источник мудрости и внутреннего равновесия. В оценках же порой ошибался. Например, он считал, что его «Триумфы» по своему смыслу превзошли «Канцонере» так же, как «Божественная комедия» превзошла «Новую жизнь» Данте». Он ошибался и в оценке своих латинских сочинений, количественно превосходивших писанное им по-итальянски в пятнадцать раз! В сонете CLXVI Петрарка говорит, что, не займись он «пустяками» (стихами на итальянском языке), «Флоренция бы обрела поэта, как Мантуя, Арунка и Верона». Флоренция нашла поэта не меньше, чем Вергилий и Катулл, и отдала его Италии и всему миру, но благодаря этим «мелочам». РАБОТА НАД «КНИГОМ ПЕСНЕЙ» Основным произведением Петрарки, очевидно, является его «Книга песен», состоящая из 317 сонетов, 29 песен, а также баллад, сестин и мадригалов. Стихи на итальянском языке (или в просторечии «вольгаре») Петрарка начал писать смолоду, не придавая им серьезного значения. Работая над сборником своих латинских посланий, прозаических писем и в начале работы над будущей «Книгой песен», Петрарка уничтожил часть своих итальянских стихотворений, как он сообщает в письме 1350 года. Первую попытку собрать лучшее из своей итальянской лирики Петрарка предпринял в 1336—1338 годах, переписав двадцать пять стихотворений в свод так называемых «набросков» (Rerum vulgarium fragmenta).
План Сочинения: Стихотворение Поэт Лермонтова
... красот живой природы, исключительно в единстве с ней. План Сочинения: Стихотворение Поэт Лермонтова Условия успешного выполнения работы Жанр сочинения — анализ поэтического текста; литературно-критическая статья. Содержание — творческая работа логического плана на ...
В 1342–1347 годах Петрарка не только переписал их в новой серии, но и дал им определенный порядок, оставив место для других стихов, ранее написанных им, подлежащих доработке.
По сути, это было первое издание будущей «Книги песен», целиком подчиненное теме возвышенной любви и жажды поэтического бессмертия. Вторая редакция осуществлена Петраркой между 1347 и 1350 годами. Намечено углубленное изучение религиозных мотивов, связанных с размышлениями о смерти, о суете жизни. Кроме того, тут впервые появляется разделение сборника на две части: «На жизнь Мадонны Лауры» (начиная с сонета I, как и в окончательной редакции) и «На смерть Мадонны Лауры» (начиная с канцоны CCLXIV, что также соответствует окончательной редакции).
Вторая часть еще ничтожно мала по сравнению с первой. Третья редакция (1359−1362) включает уже 215 стихотворений, из которых 174 составляют первую часть и 41 вторую. Затем следует еще несколько редакций.
Седьмая редакция, близкая к окончательной, которую автор отправил Пандольфо Малатеста в январе 1373 года, насчитывает уже 366 стихотворений (263 и 103 соответственно частям).
Восьмое издание относится к 1373 году и, наконец, является дополнением к рукописи, отправленным самому Малатесте в 1373–1374 годах. Девятое, последнее издание, содержит так называемый кодовый номер Ватикана 3195 с частичным автографом. В соответствии с этим Кодексом Ватикана, типично опубликованным в 1905 году, выполняются все последние критические редакции. В Кодексе Ватикана между первой и второй частью вшиваются чистые листы, что говорит о том, что автор намеревался включить другие стихотворения. Разделение частей сохраняется: в первом — тема Лауры-Дафны (лавра), во второй — Лаура-вожатый поэта по небесным сферам, Лаура — ангел-хранитель, направляющий помыслы поэта к высшим целям.
В финальную версию Петрарки вошли и совсем не любовные стихи: политические песни, сонеты против авиньонской курии, послания друзьям по разным моральным и бытовым вопросам. Особую проблему составляет датировка стихотворений сборника. это сложно не только потому, что Петрарка часто возвращался к писательству даже спустя десятилетия. А также потому, что Петрарка сознательно не следовал хронологии в порядке поэтического содержания.
Соображения Петрарки нынче не всегда ясны. Очевидно лишь его желание избежать тематической монотонности. Наличие девяти изданий свидетельствует об неустанной и кропотливой работе Петрарки над «Книгой непонятного». Ряд стихотворений дошел до нас в разных редакциях, и по ним можно судить о направлении его усилий. любопытно, что в ряде случаев, когда Петрарка был доволен своей работой, он делал соответствующую пометку рядом с текстом. Работа над текстом шла по двум основным направлениям: убрать непонятность и двусмысленность, добиться большей музыкальности. На начальном этапе Петрарка стремился к формальной изысканности, внешней элегантности, что так нравилось его современникам, а затем переставало его любить. С годами, с каждой новой редакцией, Петрарка заботился уже о другом. Он хотел добиться максимально возможной определенности, смысловой и образной точности, разборчивости и языковой гибкости. В этом смысле очень интересно суждение Карло Джезуальдо (конец XVI-начало XVII вв.), основателя знаменитой Академии музыки, прославившегося своими мадригалами. Про стих Петрарки он писал: «В нем нет ничего такого, что было бы невозможно в прозе». А ведь эта тяга к прозаизации стиха, в наше время особо ценимая, в прежние времена вызывала осуждение.
Поэзия второй половины XX века. Авторская песня
... творчестве. Само собой разумеется, такая песня, в отличие от массовой эстрадной продукции, адресована далеко не всем ... Глава 1.Что такое авторская песня (иначе – «бардовская», «поэтическая») песня – современный жанр устной поэзии («поющаяся поэзия»), сформировавшийся на рубеже 50 ... например, создает свои преимущественно на стихи других поэтов. Многие песни Н. Матвеевой стали широко известны ...
В качестве образца такого намеренного упрощения стихотворной речи приводят XV сонет:
Я шаг шагну — и оглянусь назад, И ветерок из милого предела Напутственный ловлю.
Но вспомню вдруг, каких лишен отрад, Как долог путь, как смертного удела Размерен срок, — и вновь бреду несмело, И вот — стою в слезах, потупя взгляд.
В самом деле, отказавшись от стиховой разбивки и печатая этот текст в подбор, можно получить отрывок ритмически упорядоченной прозы. Странно, что такой проницательный критик и знаток итальянской литературы, как де Санктис, не увидел этой тенденции в Петрарке. Де Санктису казалось, что Петрарке свойственно обожествление слова не по смыслу, а по звучанию.
Г. Р. Державин
Как общая закономерность слово у Петрарки не являетсч поэтическим узлом. В работах о Петрарке отмечалось, что встречающаяся в отдельных его стихотворениях некоторая «прециозность» носит скорее концептуальный характер. Тут можно было бы сослаться на сонет CXLVIII, первая строфа которого состоит из звучных географических названий. Интересно, что этот рафинированно-виртуозный, «второй» Петрарка особенно бросался в глаза и многим критикам, а еще больше переводчикам.
Эта ложная репутация, сложившаяся не без помощи эпигонов-петраркистов, воспринимавших лишь виртуозную сторону великого поэта, сказалась на многих переводческих работах. В частности, и у нас в России. Словесная вычурность, нарочитая усложненность синтаксиса в переводах — болезнь распространенная. К сожалению, репутация эта оказалась довольно устойчивой. Она надолго если не заслонила, то значительно исказила «первого» и «главного» Петрарку, который и позволил ему стать одним из величайших поэтов мира [28, https:// ].
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПРОЗА В качестве приложения к «Книге песен» даются автобиографические письма Петрарки и знаменитый его диалогизированный трактат, также имеющий в значительной степени автобиографический характер. Они не только интересны сами по себе. Они, как думается, помогут читателю глубже разобраться и оценить «Книгу песен» .
В сущности, они являются бесценным к ней комментарием. «Письмом к потомкам» Петрарка предполагал завершить свои «Старческие письма» («Rerum senilium libri», 1366).
Письмо это осталось; в наброске, который его ученики и почитатели не решились включить в «Старческие письма». В XVI веке «Письмо к потомкам», подвергнутое порой весьма произвольным исправлениям, было опубликовано. И только уже в нашем веке стараниями ряда ученых оно было освобождено от всевозможных наслоений и опубликовано в более или менее первозданном виде. Вполне возможно, что писалось оно в два приема, то есть где-то в промежутке между 1351 и 1370−1371 годами.
Жизнь и творчество Франческо Петрарки
... и томистскому, отказ Петрарки признать светскую поэзию и активную жизнь препятствием на пути к христианскому спасению, взгляд на поэзию как на высочайший вид искусства и познания, понимание ... переговоры. Отсюда он почти ежегодно предпринимал продолжительные путешествия по Италии. Последние годы жизни Петрарка провёл при дворе Франческо да Kappapa, отчасти в Падуе, отчасти в ...
Как бы то ни было, письмо содержит множество достоверных сведений о жизни и умонастроении его автора. Письмо к Гвидо Сетте датируется уже совершенно точно. Написано оно в 1367 году в Венеции и адресовано близкому другу Петрарки архиепископу Генуи и основателю бенедиктинского монастыря Червара (возле Портофино), где Гвидо и умер в год написания письма. Из всех автобиографических писем Петрарки оно является самым пространным и очень дополняет предыдущее «Письмо к потомкам». Диалогизированный трактат «Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру», чаще именуемый просто «Моей тайной», не предполагался автором к широкому распространению. Написан он был в Воклюзе в 1342—1343 годах, в период наибольших душевных смятений Петрарки. В 1353—1358 годах в Милане Петрарка еще раз просмотрел и подправил рукопись.
» Моя тайна» является одним из замечательнейших литературных памятников, лежащих у истоков европейского Возрождения. Она замечательна как по своей психологической проницательности, так и по глубине морально-этических проблем, в ней затронутых. Блистательная эрудиция — не без некоторого даже щегольства — не помешала ни искренности тона, ни простоте изложения. Книга построена в форме диалога, который ведут в присутствии молчаливой Истины Франциск (Петрарка) и Августин Блаженный.
Нечего и говорить, что этот диалог — литературный прием, что это даже не воображаемый разговор ученика и учителя, правого и неправого, а скорее беседа человека со своим «двойником», спор между сознанием и чувством. Впрочем, нельзя не признать, что в обрисовке двух «спорящих» есть определенные черты индивидуализации, что-то похожее на «характеры» (недовольный собой, зачастую упрямый Франциск и умудренный, готовый понять заблудшего собеседника, но твердый Августин).
Книга состоит из трех Бесед. При всей внешней непринужденности и как бы даже произвольности разговора она имеет четкое тематическое разделение: Беседа первая посвящена выяснению того, каким образом безволие Франциска привело его к душевным блужданиям.
В этой Беседе утверждается тезис: в основе человеческого счастья и несчастья (понимаемого в моральном смысле) лежит собственная свободная воля человека. Беседа вторая посвящена разбору слабостей Франциска, исходя из представления о семи смертных грехах. Беседа третья касается двух наиболее укоренившихся в душе Петрарки слабостей: любви к Лауре и его славолюбии. В этом вопросе спор становится наиболее острым. Петрарка оправдывает свою любовь к Лауре тем, что именно она помогла и помогает ему избавиться от земных слабостей, именно она возвышает его (такое толкование любви к Лауре лежит в основе второй части «Книги песен»).
Что касается славолюбия, то Петрарка оправдывается тем, что любовь к знанию должна поощряться и заслуживать всяческого человеческого признания (любопытно, кстати, что век спустя гуманисты признают эту тягу достойной даже божественного признания).
Петрарка упорно отстаивает эти две свои страсти, видя в них смысл существования. Примирение между высшими моральными требованиями и необходимостью активной земной деятельности — смысл предлагаемого Петраркой компромисса. Августин вынужден не то чтобы уступить, но, во всяком случае, признать невозможность моментального и полного «обращения». Таким образом, вплоть до выработки иной шкалы человеческих ценностей, когда возвышенная любовь и стремление к активной человеческой деятельности и знанию смогут быть примирены с категориями морального абсолюта, окончательное решение начатого спора откладывается.
Сочинение мое отношение к поэзии серебряного века
... СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК» РУССКОЙ ПОЭЗИИ Начало XX столетия вошло в историю литературы под красивым именем «серебря- ного века». На ... Северянин) рвали отношения с наследием прошлого, ... в выборе тем и выразительных ... Мое единое отечество — Мол пустынная душа. Это видно и на - примере следующих строк, где обращенность Бальмонта к ... Бунин, И. Шмелев, Б. Зайцев. Однако это уже не тот, «классический», реализм XIX века. ...
Этот спор предстояло решить уже наследникам Петрарки, и решить в его пользу. Думается, что без «Моей тайны» читателю трудно было бы приобщиться и к тайне «Книги песен» .
ПЕТРАРКА В РУССКОМ ПОЭТИЧЕСКОМ СЛОВЕ Различные поколения в зависимости от своего литературного сознания, господствующих эстетических вкусов прочитывали Петрарку по-разному. Одни видели в нем изощреннейшего поэта, ставившего превыше всего форму, словесное совершенство, видели в Петрарке некую идеальную поэтическую норму, едва ли не обязательную для подражания. Другие ценили в нем прежде всего неповторимую индивидуальность, слышали в его стихах голос нового времени. Одни безоговорочно причисляли его к «классикам», другие с не меньшей горячностью к «романтикам». Первое серьезное знакомство с Петраркой в России (если не учитывать ряда совершенно частных случаев) произошло в начале XIX века, когда восприятие его было в значительной степени подсказано именно «романтической» репутацией Петрарки, сложившейся под пером теоретиков и практиков западноевропейского романтизма.
Последующая история русского Петрарки внесла в это восприятие существенные поправки, порой предлагая в корне иные прочтения.
О двух наиболее ярких эпизодах из этой истории и пойдет речь в дальнейшем.
* * * В «Селе Степанчикове» («глава «Фома Фомич созидает всеобщее счастье») Достоевский вкладывает в уста своего героя следующую тираду: «Я видел, что нежное чувство расцветает в ее сердце (речь идет о сердце Настеньки. — Н. Т.), как вешняя роза, и невольно припоминал Петрарку, сказавшего, что «невинность так часто бывает на волосок от погибели». Я вздыхал, стонал, и хотя за эту девицу, чистую, как жемчужина, я готов был отдать всю кровь мою на поруки, но кто мог бы поручиться за вас, Егор Ильич?
Ф. М. Полн
Ю. Н. Тынянова
В тексте Батюшкова появляются «опаленные лучами», «хладный север», «алчная смерть», «гробовой камень», «полночные рыданья», «вечные слезы», «хладный камень», «сладостное обольщенье», «блаженство», «покой», «утешенье» — то есть лексика в своей совокупности сентиментально-романтического плана. В переложении канцоны является тот же речевой набор, обязательный для «унылой» поэзии: «безмолвные стены», «задумчивая луна», «орошенные туманом пажити». Этот словарь находится в очевидном противоречии с четкой лексикой и фразеологией петрарковских стихов: их окрашенность контрастная, яркая, не размытая полутонами неясных чувств (ср., например, фрески Фра Анжелико с пейзажами Тернера).
Все это подменяется у Батюшкова унылыми ламентациями (симптом «болезни века»).
Но именно таким пожелал видеть и увидел Петрарку романтический век. В значительной степени продолжателем такой романтической трактовки Петрарки, только в еще более сгущенном виде, без отрезвляющего батюшковского классицизма, выступил поэт Иван Козлов. Кстати, он перевел тот же CCLXIX сонет, что и Батюшков, добавив к нему еще два четверостишия четырехстопного ямба, а заодно и «мечтание души», «томление», «бурное море», «восточный жемчуг», «тоску», «утрату сердца», «слезы» и «обманчивую красу». Козлов же переложил один сонет Петрарки в стансы. Начинается он так: Тоскуя о подруге милой Иль, может быть, лишен детей, Осиротелый и унылый, Поет и стонет соловей. Такое сентиментально-романсовое исполнение Петрарки не опровергается и уже настоящим переводом других сонетов Петрарки (CLIX и CCCII), сделанным И. Козловым на этот раз шестистопным ямбом, имитирующим плавный французский александрийский стих, и с соблюдением сонетной формы. В этих переводах мы тоже видим и «таинственную мечту», и «жестокость», и «блаженство дивное», и «пламенного мечтателя», и «томный огнь пленительных очей» .
Времена года в поэзии Бунина живописи Левитана и музыке Чайковского
... творчества приходился на два известнейших века русской культуры, однако они были представителями одной школы – реализма, которая развивалась и в музыке и в живописи и в поэзии. Все они обращались к теме «Времена года», да ...
А если взять оригинальные стихотворения Козлова (изобилующие, к слову сказать, прямыми реминисценциями из Петрарки), вроде посланий к графине Фикельмон и ее дочери, то там мы найдем и многократно повторенные «невинности», и «чистоту», и «жемчуг», и «необузданные страсти», и «вздохи», и «стоны» -словом, весь словарь и фразеологию, который так точно уловил цепкий слух Достоевского. Нет сомнений, что Петрарка был прочитан как свой, вполне романтический поэт. «Болезнь века» была привита Петрарке. Впрочем, это и понятно.
Новые направления, новые литературные школы всегда подыскивают себе «благородных родителей», вычерчивают себе достойное генеалогическое древо. Петрарка попал в надуманную родословную романтиков «унылого» направления. Между тем петрарковское недовольство собой, его acidia, и лежащая в основе «Книги песен» контроверза между влечениями сердца и нравственными абсолютами, земным и надмирным, страстным стремлением к жизни, полной деятельности и любви, и возвышенными помыслами о вечном не имеют ничего общего с «болезнью века», разочарованностью и инертностью.
Русских поэтов того времени привлекли лишь некоторые мотивы, которые они, изъяв из общего художественного контекста, вычитали у Петрарки. Так, вычитали они мотив «поэта-затворника», мотив мирной сельской жизни в противовес суетной городской. Лирику Петрарки прочитали как свою «вздыхательную» (определение Батюшкова).
Такой «вздыхательный» Петрарка и попал на зуб Достоевскому.
* * * Вторая половина XIX века изобилует переводами из «Книги песен» .
Этому способствовало как развитие филологической науки в целом, так и русской итальянистики в частности. Научный и просветительски-популяризаторский подход, мало сообразующийся с потребностями живой отечественной литературы, наложил на новые переводы определенный отпечаток. С точки зрения буквы они стали точнее, быть может, формально строже, но при этом они стали несомненно бездушнее, то есть они приобрели культурно-информационный характер, в сущности, не связанный с потребностями живой русской поэзии. За исключением, пожалуй, единичных удач от них веет холодным ремеслом и какой-то вневременной бесстильностью. Чем иначе, например, можно объяснить в переводе умелого литератора В. Буренина такой стих: «Купаяся в ручье прозрачнее стекла…»? Петрарка мог сравнить родниковую воду с чем угодно, но только не с этим бытовым изделием.
Возможно, что это небрежность, а скорее всего безразличие к поэтическому вкусу. Словом, если мы имели право говорить в свое время о Петрарке Батюшкова и Козлова (как бы мало они ни перевели), то нет Петрарки Буренина, Михайлова, Берга или Мина. Наступила пора, когда другие западные имена стали волновать слух русских поэтов. А Петрарка был отдан на откуп популяризаторам.
Литература рубежа XIX — XX веков
... судить о ней следует с большой осторожностью. По прошествии века русский рубеж XIX – XX веков кажется временем расцвета – во всех областях. Литература, искусство, архитектура, музыка – но не ... внимание на умонастроении мещанина Ростовцева, у которого гимназист Алеша Арсеньев, "лирический герой" Бунина, живет "нахлебником" – умонастроении, очень характерном для эпохи Александра III: "Гордость в ...
И. А. Бунин
Пробовал рисовать внешность Лауры. Говорит, что думает, что в большой степени все эти сонеты были литературой, жизни в них мало… и только торжественный и горестно-величавый звук в его собственных словах о смерти Лауры убеждает его в ее подлинном существовании» {» Литературное наследство», т. 84, «Иван Бунин», кн. 2. М., 1973, с. 282. Кстати, размышления Бунина о Петрарке и Лауре вылились через год в рассказ «Прекраснейшая солнца», написанный в Авиньоне.}. Автор «Грасского дневника» не указывает, к сожалению, какую книгу перечитывал в тот день Бунин и какие именно сонеты и в чьем переводе он ей читал.
Полагаю, однако, что эта оценка, сделанная в свойственной ему афористической резковатой манере, с большим правом может быть отнесена к работе Вячеслава Иванова, а не к оригиналу. Вряд ли Бунин мог отталкиваться от собственного не слишком удачного юношеского опыта, когда в 1892 году он перевел один сонет (XIII) Петрарки для готовившегося тогда коллективного стихотворного сборника. Перевод этот, впрочем, был забракован А. Волынским, и Бунин опубликовал его только несколько лет спустя.
Сонет и вправду получился несколько тяжеловатым, «размытым». Вопреки уже сложившейся традиции он был сделан плавным шестистопным ямбом, и его скорее следует рассматривать как подготовку Бунина к переводу сонетов Мицкевича, как известную прикидку к сонетной форме вообще, чем как продуманное обращение к поэзии Петрарки. Сомнительно, чтобы Бунин в оценке Петрарки ориентировался и на, в сущности, ремесленные переводы второй половины прошлого века. Не настолько знал Бунин и итальянский язык, чтобы судить о Петрарке в подлиннике. А вот что касается переводов Вяч. Иванова, то их-то он знал наверняка. Для тогдашнего русского читателя (а каким усерднейшим и пристрастным читателем был Бунин, известно) петрарковские переводы Вяч. Иванова были новым открытием Петрарки.
О них говорили, о них спорили, ими восторгались, на них нападали. Словом, в пору своего появления они стали не просто культурным событием, но прежде всего литературным фактом, сближающим поиски сторонников «нового искусства» с великим опытом прошлого. У модернистов — как в прошлом и у романтиков — появились свои предтечи. Одним из них под пером Вяч. Иванова стал Петрарка. Надо полагать, что это обстоятельство не ускользнуло от острого глаза Бунина. Известно, что для Бунина все, что было связано с декадентами, символистами и другими школами и направлениями «нового искусства», являлось «литературой» в отрицательном (если не бранном) смысле этого слова. В своем отзыве «О сочинениях Городецкого» Бунин саркастически обрушивается на представителей «нового искусства» в литературе, и в частности на Вяч. Иванова, которого упрекает в том, что тот «вспоминает семинарские и вытаскивает из словаря Даля старинные слова, чтобы нелепо сочетать их с гекзаметром», ругает единоверцев Иванова по «новому искусству» за пристрастие ставить во множественном числе слова, его не имеющие.
Если взглянуть с этой точки зрения на переводы Вяч. Иванова из Петрарки, то наше предположение не покажется натяжкой. В классический пятистопник и строгую сонетную форму то и дело врываются и церковнославянизмы, и кальки (вроде: «Порой сомненье мучит: эти члены (тело. — Н. Т.) как могут жить, с душой разлучены?»), «славы» (мн. число от «слава»).
А если к этому добавить еще нарочитое использование многозначительных заглавных букв в словах, того не требующих, то создается и в самом деле впечатление намеренной литературности, известной выспренности и неестественности, что всегда так сильно коробило Бунина. Бунин был азартным литературным бойцом, и его непримиримость к фальши заносила его даже в тех случаях, когда к делу следовало бы подойти с большим спокойствием и осмотрительностью. В самом деле, несомненная заслуга Вяч. Иванова как переводчика Петрарки заключается в том, что он первый из крупных русских литераторов подошел к Петрарке не «вдруг», а во всеоружии основательнейших филологических и историко-культурных познаний, оставаясь при этом изрядным стихотворцем. Мало тогоподчиняя задачи перевода не просто познавательным культурным целям, но насущным потребностям живой отечественной литературы. Отсюда и споры вокруг его переводов, которые справедливо были расценены прежде всего как факт русской поэзии, пусть того направления, которое раздражало Бунина. Это одна сторона дела.
Другая заключается в собственно переводческих решениях. В самом деле, как, например, воссоздать ту ориентированность петрарковских стихотворений на опыт прошлого, которая выразилась в откровенной цитатности или в неприпрятанных реминисценциях из далекого и близкого прошлого (например, из Вергилия или Данте)? «Инкрустировать» перевод Петрарки переводами цитируемых им поэтов невозможно по той простой причине, что уху современного русского читателя это решительно ничего не даст. У Петрарки был другой, современный ему читатель, который не нуждался в пояснениях. Потому-то Вяч. Иванов и попытался передать эту известную «книжность» подлинника стилистическими средствами, используя исторический привкус тех или иных слов и сочетаний. Понятно, что в ряде случаев он мог ошибиться, нарушить дозировку, излишне увлечься, впадая подчас в словесное кокетство. поэтический мыслитель ученый петрарка, Но в принципе он, как думается, прав. Любопытно и другое: ивановские архаизмы не припорашивали Петрарку архивной пылью, но, напротив, приближали его к тому типу поэтического сознания, которое было свойственно времени переводчика. Вяч. Иванову удалось сделать то, что не удалось сделать никому из его даже самых сильных предшественников: воссоздать — при всех неизбежных потерях — поэтическую систему петрарковского сонета, ее стилистическую многослойность. Романтики делали Петрарку целиком своим, заставляли болеть «болезнью века», их века. Те из переводчиков конца позитивистского века, кто особенно радел о платонизме петрарковской любви, вслед за романтиками усматривали в Лауре едва ли не Дульсинею Тобосскую, плод чистого воображения. Вяч. Иванов, вернув Петрарку в треченто, сумел внушить русскому читателю живой к нему интерес и веру в реальность печальной повести о Лауре. После Вяч. Иванова уже нельзя переводить Петрарку так, как переводили до него. Это очевидно при любой оценке частностей его огромной работы, даже учитывая скепсис Бунина, о котором говорилось выше.
А. М. Эфрос
Принципиального значения в истории русского Петрарки они не получили. Таким образом, и по сей день в более чем полуторавековой жизни Петрарки в русской поэзии наиболее примечательными эпизодами остаются два: первый связан с периодом русского романтизма, второй — со спорами о «новом искусстве» .
В обоих случаях русский Петрарка оказался живым участником литературных схваток. Все другие факты из жизни Петрарки в России относятся не столько к истории русской поэзии, сколько к истории русской образованности.
