Элегия — самый распространенный лирический жанр эпохи романтизма — в русской поэзии начала ХIХ века. Элегия была неразрывно связана с эпохой романтизма пришедшей на смену эпохе Просвещения Большую роль в развитии элегии имело творчество Жуковского, Батюшкова, Дельвига, Кюхельбекера, Пушкина.
1. Жанр элегии
История элегии насчитывает не одно тысячелетие. Элегический дистих — вид античной строфы; двустишие, первая строка которого имеет форму гекзаметра (см. одноименную статью), а вторая — пентаметра: Пентаметр (греч. pentametros) — пятимерник; последний в древнегреческом стихе долгий слог иногда превращался в краткий, и тогда 6-стопный (6-мерный) стих сокращался на 1 стопу. Пентаметр отдельно от гекзаметра не использовался, поэтому встречается только в элегическом дистихе. Можно заметить, что оба полустишия пентаметрической строки симметричны (3-стопный дактиль с мужской клаузулой) и одинаково соотносятся с левым полустишием в гекзаметре. Особенно четко симметрия частей пентаметра проявилась в русской силлабо-тонической поэзии. Поэтому допустимые стопные замены встречаются в пентаметре значительно реже, чем в гекзаметре В элегическом дистихе строки гекзаметра и пентаметра противопоставлены по ряду признаков. Прежде всего, по интонационному узору, что ярко проиллюстрировано в работе стиховеда О.И. Федотова
Будучи динамическим жанром, элегия существенно различается в те или иные исторические эпохи и в разных национальных традициях. Не должно смущать и то обстоятельство, что жанр элегии может быть сразу представлен несколькими жанровыми разновидностями. Так, элегия — самый распространенный лирический жанр эпохи романтизма — в русской поэзии начала ХIХ века предстает преимущественно в виде кладбищенской элегии (в духе «Сельского кладбища» Т. Грея).
В 1810-1820-е годы начинает господствовать форма унылой элегии, получившая свое классическое выражение в лирике В. А. Жуковского и породившая огромное количество эпигонов.
Если произведение составлено из нескольких строф элегического дистиха, то могут быть противопоставлены по смыслу не стихи, а смежные двустишья. Так устроены некоторые эпиграммы Пушкина (“Царскосельская статуя”, “Отрок”).
Наконец, парадоксальность, изначально свойственную форме элегического дистиха, могут выражать парные произведения. Парные эпиграммы у Пушкина — “На перевод Илиады” (восторженный отзыв) и “К переводу Илиады” (критический отзыв), “На статую играющего в свайку” (“книжное”, идеализирующее описание древнегреческого юноши) и “На статую играющего в бабки” (живое, реалистическое описание русского юноши из простонародья).
Занятие 26. Малые литературные жанры
... значение, и ей на смену пришли баллады и элегии. Сегодня мало кто пользуется этим жанром для того, чтобы вознести героя или ... первый план выступает изобразительно-словесная фактура. Для Эдгара По новелла — это вымышленная история, которая может быть прочитана за один ... олицетворениями и т. п. Первые попытки внесения жанра оды в русскую поэзию принадлежат Кантемиру, однако самый термин впервые введен ...
Выбор Пушкиным формы элегического дистиха для названных произведений далеко не случаен: они так или иначе связаны с темой Античности (царскосельская статуя и статуя играющего в свайку — подражания античным скульптурам, адресат эпиграмм на “Илиаду” Н.И. Гнедич — переводчик с древнегреческого языка).
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
(А.С. Пушкин. К переводу Илиады)
Ту же связь обнаруживаем и в стихотворениях “Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?..”, “Рифма”, “Труд”.
Эта связь была определена широкой популярностью формы в древнегреческой, а затем и в древнеримской поэзии. Сперва чередование строк гекзаметра и пентаметра распространилось в лирическом жанре элегии (с патриотической тематикой — у Каллина и Тиртея, с любовной — у Мимнерма).
В римской поэзии элегический дистих проникает как в предельно малые формы (эпиграммы Катулла), так и в большие (“Наука любви” Овидия).
Средневековые поэты-латинисты создают многочисленные подражания древним классикам, активно используя элегический дистих в жанрах эпитафии, сатирической эпиграммы, послания, даже научного трактата в стихах.
Пик интереса к элегическому дистиху — как в западноевропейской, так и в русской поэзии — приходится на период романтизма. Немецкие поэты И.В. Гете и Ф. Шиллер создают широкий цикл эпиграмм “Ксении”, вместивший несколько сотен сатирических двустиший.
2. Элегическое наследие В.А. Жуковского
Поэзия Жуковского поражала современников и привлекает сегодняшних читателей своей музыкальностью, мелодичностью. Он создал музыкальный словесный поток, в котором “слова — это ноты”.
Уж вечер… облаков померкнули края,
Последний луч зари на башнях умирает;
Последняя в реке блестящая струя
С потухшим небом угасает.
Все тихо: рощи спят; в окрестности покой;
Простершись на траве под ивой наклоненной,
Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой,
Поток, кустами осененный.
Это строки из элегии “Вечер”, где музыка и слово будто слились воедино. Содержание ее составляет лирическое переживание при созерцании поэтом природы, которое вызывает меланхолические воспоминания и раздумья о дружбе, “о счастье юных дней”, об умерших друзьях, о своей судьбе и своем призвании:
- Сижу задумавшись;
- в душе моей мечты;
- К протекшим временам лечу воспоминаньем.
О дней моих весна, как быстро скрылась ты
С твоим блаженством и страданьем!
Мне рок судил: брести неведомой стезей,
Быть другом мирных сел, любить красы природы,
Дышать под сумраком дубравной тишиной
И, взор склонив на пенны воды,
Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.
В элегии “Невыразимое” Жуковский сам определил своеобразие своего творчества: предметом его поэзии было не изображение видимых явлений, а выражение мимолетных неуловимых переживаний.
Невыразимое подвластно ль выраженью?
Поэт желает удержать в полете
Поэзия родной природы
... рассказать нам о природе родного края: Улыбнулись сонные березки, Растрепали шелковые косы. Шелестят зеленые сережки, И горят серебряные росы. Поэзию XIX века невозможно представить без стихотворений о природе. Ф. ... – писал поэт, и в его душе рождались гениальные стихи, среди которых много посвящено русской природе. Отличительной чертой стихотворений А. Пушкина о природе является то, что в них есть ...
Не красоту невидимых явлений,
Но то, что слито с сей блестящей красотою, —
Сие столь смутное, волнующее нас,
Сей внемлемый одной душою
Обворожающего глас,
Сие к далекому стремленье,
Сей миновавшего привет…
В этом суть поэзии Жуковского. Она — история души поэта, его волнений, мечтаний и дум, лирическим выражением которых становятся его элегии. Тема очарования души, одаренной вдохновением, видением прекрасного, всегда мгновенного и невыразимого, с которой связывается у Жуковского понимание поэзии, была основной для его творчества. Она особенно ярко раскрывается в элегии “Таинственный посетитель”, о неуловимом чувстве очарования и томления души по неведомому идеалу говорят и стихотворения “Минувших дней очарованье…”, “К мимо пролетевшему знакомому гению”, “Я музу юную, бывало…”.
Тот же характер элегического очарования и идеальности несет в себе любовная лирика Жуковского, посвященная М.А. Протасовой. К ней относятся стихотворения “Мой друг, хранитель ангел мой…”, “О, милый друг! теперь с тобою…”, “К ней”, “Ты предо мной стояла тихо”
Жуковский знал и изображал внутренний мир человека, не удовлетворенного действительностью и очарованного невыразимой красотой любви, дружбы, природы, воспоминаний о пережитом счастье, надежд и романтических упований на далекое, неведомое, “очарованное Там”.
В медитативно-пейзажных элегиях Жуковского («Сельское кладбище», «Вечер», сюда же примыкает «Славянка») есть и описания сельской природы в духе державинской «вещественности». Этот стиль, естественно, не был открытием Жуковского, хотя в ином контексте и он приобретал новый колорит.
Одним из замечательнейших романтических произведений Жуковского является элегия «Славянка». «Могущество и разнообразие слога», о которых писал Пушкин, ей свойственны в высочайшей степени. И это разнообразие — прежде всего разнообразие впечатлений внешнего мира, на которые остро реагирует человеческое сознание. В «Славянке» воедино слиты впечатления сельской природы и размышления о славе отечества, грустные воспоминания, удивительные по зоркости наблюдения.
Воспоминанье здесь унылое живет;
Здесь, к урне преклонясь задумчивой главою,
Оно беседует о том, чего уж нет,
С неизменяющей Мечтою…
За патриотическими мечтами «бессмертия и славы» следуют почти «державинские» строки о стуке цепов и бегущих стадах, о возах со снопами и т.д., а затем — поразительно точное и в то же время опоэтизированное изображение зримого, внешнего мира:
- Здесь храм между берез и яворов мелькает;
Там лебедь, притаясь у берега в кустах,
Недвижим в сумраке сияет.
Восприятие почти незаметных и для «прозаического» ума несущественных «событий», происходящих вокруг, подготовляет кульминацию стихотворения — романтический контакт «души» поэта с «душою» мира:
- И воцарилася повсюду тишина;
- Все спит…
лишь изредка в далекой тьме промчится
Невнятный глас… или колыхнется волна…
Иль сонный лист зашевелится…
Тема поэта и поэзии в творчестве М. Цветаевой
... назначении поэта и поэзии. Мысль Цветаевой также сосредоточена на постижении своей роли, своего места в литературе. По мере роста и созревания ее поэтического таланта растет и драматическое ощущение себя в мире, выраженное, например, в раннем ...
- ..Смотрю… и мнится, все, что было жертвой лет,
Опять в видении прекрасном воскресает;
И все, что жизнь сулит, и все, чего в ней нет,
С надеждой к сердцу прилетает.
Но где он?.. Скрылось все… лишь только в тишине
Как бы знакомое мне слышится призванье,
Как будто Гений путь указывает мне
На неизвестное свиданье.
Лирические мотивы так естественно и незаметно меняются, что стихи становятся единым, живым, плавно льющимся музыкально-лирическим потоком, в котором отражается душа с малейшими оттенками и нюансами ее переживаний.
Элегия «На кончину ее величества королевы Виртембергской», по словам Белинского — «скорбный гимн житейского страдания и таинства утрат».
Жуковский рисует смерть Екатерины Павловны, сестры Александра I, не как смерть королевы (само это слово фигурирует только в названии), но как смерть молодой и красивой женщины; тема стихотворения — трагичность и несправедливость безвременной смерти молодой матери и жены. Жуковский последователен и верен своему несоциальному принципу изображения человека: мы видим в элегии как бы другой полюс его надсоциального гуманизма: на одном полюсе был «селянин», на другом — королева Виртембергская, в обоих Жуковскому важно их объединяющее «святейшее из званий — человек» (слова из послания Александре Федоровне, 1818 г.).
Скажи, скажи, супруг осиротелый,
Чего над ней ты так упорно ждешь?
С ее лица приветное слетело;
- В ее глазах узнанья не найдешь;
И в руку ей рукой оцепенелой
Ответного движенья не вожмешь.
На голос чад зовущих недвижима…
О! верь, отец, она невозвратима.
Супруг, зовут! иди на расставанье!
Сорвав с чела супружеский венец,
В последнее земное провожанье
Веди сирот за матерью, вдовец…
Жуковский в этой элегии с большой силой воссоздает смятенную несправедливостью судьбы человеческую мысль:
- Ты улетел, небесный посетитель;
- Ты погостил недолго на земли;
Мечталось нам, что здесь твоя обитель,
Навек своим тебя мы нарекли…
Пришла судьба, свирепый истребитель,
И вдруг следов твоих уж не нашли:
Прекрасное погибло в пышном цвете…
Таков удел прекрасного на свете!
Губителем, неслышным и незримым,
На всех путях Беда нас сторожит;
- Приюта нет главам, равно грозимым;
- Где не была, там будет и сразит.
Вотще дерзать в борьбу с необходимым:
- Житейского никто не победит;
- Гнетомы все единой грозной Силой;
Нам всем сказать о здешнем счастье: было!
У Жуковского есть замечательные произведения «поэзии мысли» — попытки воплотить сложную, стремящуюся познать законы человеческой жизни мысль, часто трагическую и философски значительную. Эти устремления в наибольшей степени выражены в «античных» балладах, в стихотворении «Цвет завета», послании к Александре Федоровне и в особенности в элегии «На кончину ее величества королевы Виртембергской».
В этой элегии сама мысль человека дана как способность «души». Жуковский не отделяет мысль от чувства. Подобная тенденция свойственна и медитативной элегии сентиментализма, но там «чувствительность» была эмоциональным дополнением к вполне рациональным суждениям. Сочетание «мысли» и «чувства» там несколько механистично
Романтическая лирика начало 19 века.В. А. Жуковский. Баллада ...
... творчество в рамках романтизма, позднее подверг его критическому пересмотру. Теодор Жерико Плот «Медузы» (1817), Лувр В Англии романтизм во многом обусловлен германским влиянием. В Англии его первыми представителями являются поэты ... котором поэт плыл в Гурзуф. Там он и написал элегию «Погасло дневное светило…». В стихотворении «Погасло дневное светило…» романтическая лирика Пушкина проявляется в его ...
Но если вдруг, нежданная, вбегает
Беда в семью играющих Надежд;
Но если жизнь изменою слетает
С веселых, ей лишь миг знакомых вежд
И Счастие младое умирает,
Еще не сняв и праздничных одежд…
Тогда наш дух объемлет трепетанье
И силой в грудь врывается роптанье.
О наша жизнь, где верны лишь утраты,
Где милому мгновенье лишь дано,
Где скорбь без крыл, а радости крылаты
И где навек минувшее одно…
3. Элегии К.Н. Батюшкова
Среди произведений Батюшкова выделяется несколько написанных в разное время интимных элегий, где личное чувство поэта выражено более непосредственно. Это — «Воспоминания 1807 г.» и «Выздоровление» (оба между 1807-1809 гг.); «Вечер» (1810); «Тень друга», «Элегия» («Я чувствую, мой дар в поэзии погас…», 1815), «Разлука» («Напрасно покидал страну моих отцов…»), «Пробуждение» (1815).
Чувство горести обусловлено несчастливой любовью, потерей дружбы, личным душевным опытом. Батюшков достигает здесь не только эмоциональной напряженности, но и подлинного психологизма.
Элегии этого типа можно разделить на две группы. Первую составляют стихотворения, в которых переживание воссоздается с помощью эпических или драматических приемов. В «Воспоминаниях 1807 г.», «Разлуке» («Напрасно покидал страну моих отцов…») и «Элегии» (1814) рассказана история верной любви. Поэт посещает разные страны, он сражается, любуется природой, но и в «столице роскоши», и на «Марсовых полях» его чувство постоянно:
- Твой образ следовал с любовию за мною;
- С печальным странником он неразлучен стал.
Как часто в тишине, весь занятый тобою,
В лесах, где Жувизи гордится над рекою,
И Сейна по цветам льет сребреный кристалл…
- ..Я имя милое твердил
В прохладных рощах Альбиона,
И эхо называть прекрасную учил
В цветущих пажитях Ричмона.
(Элегия «Я чувствую, мой дар в поэзии погас…»)
Здесь лирическая тема решена эпически (даже с «цитированием» прямой речи — «я сказал»):
Исполненный всегда единственно тобой,
С какою радостью ступил на брег отчизны!
«Здесь будет, — я сказал, — душе моей покой…»
- ..Как снова счастье мне коварно изменило…
- ..В твоем присутствии страдания и муки
Я сердцем новые познал…
Элегия «Таврида», насыщенная сугубо литературными реминисценциями, в то же время вся строится на личной, «простодушно» доверительной интонации, на прямом обнаружении авторского «я» («Со мною делишь… Со мной в час вечера… Со мной, всегда со мной…» и т. д.).
Одна из лучших и наиболее типичных для Батюшкова элегий — «Тень друга»:
Вечерний ветр, валов плесканье,
Однообразный шум и трепет парусов,
И кормчего на палубе взыванье
Ко страже, дремлющей под говором валов, —
Все сладкую задумчивость питало.
Как очарованный, у мачты я стоял
И сквозь туман и ночи покрывало
Светила Севера любезного искал.
Вся мысль моя была в воспоминанье
Под небом сладостным отеческой земли,
Лирика Пушкина как отражение многогранности личности поэта
... высшее назначение Пушкина. Гоголь утверждал, что лирика Пушкина – «явление чрезвычайное». Определяя многогранность творчества поэта, он с восхищением писал: «Что же было предметом его поэзии? Всё стало ... работы – показать отражение многогранности личности А.С.Пушкина через множество тем и разнообразия жанров его лирики, стремление поэта «охватить жизнь в ее бесчисленных проявлениях», а самое главное ...
Но ветров шум и моря колыханье
На вежды томное забвенье навели…
Монолог, обращенный к тени друга, явившейся поэту (с описанием погребения), исчезновение тени, данное почти в державинском стиле, и трогательны и эпически обстоятельны:
Лиризм наиболее интимных элегий Батюшкова — очень мягкий, нежный, сдержанный, чуждый какой бы то ни было аффектации, не только патетической, но и «чувствительной». Лирическое самораскрытие осуществляется не столько погружением в себя, сколько изображением внешнего мира, пробуждающего чувства поэта. Так, в «Выздоровлении» и особенно в «Моем гении» композиционным центром является образ любимой женщины, к которой обращен благодарный восторг поэта. В «Пробуждении» интенсивность любовной тоски дана как бесчувственность к дивной красоте природы, ставшей главным предметом изображения:
Ни сладость розовых лучей
Предтечи утреннего Феба,
Ни кроткий блеск лазури неба,
Ни запах, веющий с полей,
Ни быстрый лет коня ретива
По скату бархатных лугов,
И гончих лай, и звон рогов
Вокруг пустынного залива —
Ничто души не веселит,
Души, встревоженной мечтами…
Отражением воззрений, характерных для последних лет творчества поэта, явились две его элегии — «На развалинах замка в Швеции» (1814) и «Переход через Рейн» (1816).
Перед читателем разворачиваются картины далекого исторического прошлого норманнов и германских племен, рожденных [в воображении поэта.
Там пели звук мечей и свист пернатых стрел,
И треск щитов, и гром ударов!
Кипящую брань среди опустошенных сел
И грады в зареве пожаров…
4. Элегии в творчестве поэтов пушкинского круга
В России к этой форме часто обращаются стихотворцы пушкинского круга А.А. Дельвиг (“Купидону”, “Мы”, “Утешение”, “Смерть” и др.) и В.К. Кюхельбекер (“Разлука”, “К Матюшкину”, “Отчизна”, “Memento mori” и др.).
Приведем здесь “Элегию“ Кюхельбекера.
Цвет моей жизни, не вянь! О время сладостной скорби,
Пылкой волшебной мечты, время восторгов,- постой!
Чем удержать его, друг мой? о друг мой, могу ли
привыкнуть
К мысли убийственной жить с хладной, немою душой,
Жить, переживши себя? Почто же, почто не угас я
С утром моим золотым? Дельвиг, когда мы с тобой
Тайными мыслями, верою сердца делились и смело
В чистом слиянии душ пламенным летом неслись
В даль за пределы земли, в минуту божественной
жажды
Было мне умереть, в небо к отцу воспарить,
К другу созданий своих, к источнику вечного света!-
Ныне я одинок, с кем вознесуся туда,
В области тайных знакомых миров? Мы розно, любезный,
С грозной судьбою никто, с жизнью меня не мирит!
Ты, о души моей брат! Затерян в толпе равнодушной,
Твой Вильгельм сирота в шумной столице сует,
Холод извне погашает огонь его сердца: зачем же
Я на заре не увял, весь еще я не лишен
Лучшей части себя — благодатных святых упований?
В памяти добрых бы жил рано отцветший певец!
Виды и жанры исскуства
... поэзии, диалога и прозы). К эпической литературе относят жанры романа, повести, рассказа, очерка. До лирических произведений относят стихотворные жанры: элегия, сонет, ога, ... видах синтетического искусства, например, в телевизионном искусстве или в определенных современных инсталляциях). Коснемся кратко характеристик основных видов искусства. Виды искусства Архитектура как вид искусства ...
По натуре Дельвиг был безмятежный созерцатель; Пушкин любил его за «детскую ясность» души и трунил над его спокойствием и солидностью, говоря, что он «родился женатым». Основной тон его элегий — идиллический; его любимые темы — лень, покой, тишина; его занимали онтологические мотивы, дальше которых не шел его чисто внешний «эллинизм». Немец по происхождению, Дельвиг, однако, за свои симпатии к народной русской поэзии и талантливые подражания народной песне может быть назван одним из первых русских поэтов-народников, правда, не без примеси немецкой сентиментальности и романтической меланхолии. «Идиллии Дельвига для меня удивительны, — писал Пушкин, — какую силу воображения должно иметь, чтобы так совершенно перенестись из XIX столетия в золотой век, и какое необыкновенное чутье изящного, чтобы так угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания и немецкие переводы». Этот отзыв не лишен дружеского преувеличения, но идиллии — действительно лучшая часть поэтического наследия Дельвига.
5. Элегия в творчестве Пушкина и Баратынского
К середине 1820-х годов уже ощутимо проявляется кризис элегического жанра . В статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824) В.К. Кюхельбекер усиленно критикует замкнутость элегического типа сознания, его исключительную сосредоточенность на самом себе, на «своих скорбях и наслаждениях» и предлагает обратиться к жанру общественной оды. Однако творчество ведущих поэтов эпохи, Пушкина и Баратынского, показывает, что жанр элегии еще не исчерпал всех своих потенциальных возможностей. Поиск новых средств художественной выразительности, кардинальный пересмотр устаревшей концепции личности приводит этих поэтов к обретению новой философии жанра.
Историческое развитие жанра элегии убеждает в том, что элегия (как и многие другие динамические жанры) подвижна в своем идейно-эстетическом составе и, несмотря на известный традиционализм, все-таки способна к внутренней перестройке, а нередко и к кардинальному обновлению собственного «лица». В творчестве отдельных поэтов мы встречаемся, как правило, с совершенно индивидуальными вариантами элегии — оригинальными модификациями как жанровых разновидностей, так и жанра в целом.
В самом общем виде жанр — это устоявшийся в культуре ценностный тип отношения человека к миру. Так, наверное, никто не спутает элегическое состояние с пафосом гневной инвективы, черты идиллического мира с трагизмом балладной ситуации. Культурная картина мира (конечно, ее отдельный фрагмент или какой-нибудь существенный аспект) прессуется и отшлифовывается в философии жанра, навсегда запечатлевается в его эстетической структуре.
Между тем нельзя забывать, что концепция жанра далеко не исчерпывается аспектом нормативной поэтики. В литературе нового времени художник мыслит уже не жанровыми канонами, точнее, не в строго очерченных границах определенных канонических моделей, а в свободном культурно-историческом пространстве родовой «памяти жанров» (понятие М.М. Бахтина), перед ним открыто широкое поле эстетических экспериментов по жанровому синтезу.
Основоположник одного из направлений в отечественной жанрологии М.М. Бахтин предлагал выделять в концепции жанра несколько аспектов: аспект социологической поэтики (или конвенциональные отношения автора и читателя), аспект генетико-эволюционный (приведем в этой связи только одну бахтинскую цитату: «Жанр — представитель творческой памяти в процессе литературного развития») и собственно эстетический аспект (или архитектоническую форму произведения).
Жанры в искусстве, их связь с содержанием художественного произведения
... в осмыслении понятия жанра в искусстве и прослеживании связи жанра и содержания произведения. Задачами являются: рассмотрение определений понятия жанра, ... синтез светского жанра эпической поэмы и религиозного жанра видения. В том же веке Франческо Петрарка канонизирует жанр сонета (Книга песен), ... комедия; лирический род, к которому относят оду, элегию, балладу, басню, пастораль, сатиру и эпиграмму. ...
По принципиальному убеждению ученого, «существенная жизнь произведения» (заметим, не сам текст, понятый формалистически, а именно эстетический объект) раскрывается во всей глубине лишь в процессе субъектно-личностного понимания, как «событие динамически-живого отношения героя и автора», как встреча по крайней мере двух сознаний. Именно такой эстетико-феноменологический подход к природе лирического жанра противопоставляется ученым традиционно академическому, в основе своей позитивистскому методу анализа.
Существенная жизнь лирического жанра не исчерпывается его канонической моделью. В динамической концепции жанра, более соответствующей эстетическим реалиям нового времени, уже не нормативная поэтика, а индивидуально-творческая эстетика начинает занимать ведущее место. Таким образом, наряду с вполне очевидными и давно выделенными конвенциональным (или коммуникативным) и генетико-эволюционным (или культурологическим) аспектами в концепции лирического жанра заявляет о себе еще один, может быть самый важный и основополагающий, аспект — эстетико-феноменологический.
Но одно дело теоретически признать историческую изменчивость жанра, его динамическую природу, а другое (и значительно более сложное) — объяснить сам механизм этой изменчивости в индивидуальной художественной практике поэтов, в конкретно разворачивающейся динамике «существенной жизни произведения». Может показаться, что концепция жанрового синтеза дает ответ на поставленный вопрос. Но согласно этой концепции новационный процесс жанрообразования в лучшем случае предстает как умелое комбинирование различных жанровых элементов, причем сам процесс комбинации воспринимается как безличный, иными словами, безотносительно к творческому сознанию художника. Вместе с тем процесс новационного жанрообразования в поэзии нового времени должен быть осмыслен как имманентный художественному сознанию творца, что находит свое адекватное выражение в развертывании индивидуально-эстетического опыта, в своего рода феноменологии жанра.
Продолжим разговор о жанре элегии в поэзии Пушкина и Баратынского. Разбор конкретных лирических произведений этих авторов позволит уточнить само определение природы элегического жанра, ибо широко бытующее в школьной среде представление об элегии как «песни печального содержания» (В.Г. Белинский), с нашей точки зрения, не выдерживает какой бы то ни было серьезной критики.
Обратимся к знаменитому болдинскому шедевру Пушкина «Безумных лет угасшее веселье…», имеющему характерное заглавие «Элегия». Несколько форсируя результаты исследования, заметим, что «элегия» — не только жанровое обозначение, но и тема стихотворения, объект пушкинской феноменологии лирического жанра.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино, печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Александр Сергеевич Пушкин в моей жизни
... Пушкина. И сейчас я с гордостью могу заявить, что мое познание великой русской литературы началось с великого русского писателя! К счастью, на этом роль Великого поэта в моей жизни ... знакомство с ним началось в раннем детстве, когда мама читала мне его сказки. Помню, как ждала вечера, что ... запали мне в душу. пушкин литература творчество поэт ... том, что Пушкин работал во всех литературных жанрах - ...
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
- Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть -на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной (3,169).
Форма стихотворения — четырнадцатистрочник, выполненный 5-стопным драматическим ямбом парной рифмовки. Графически «Элегия» поделена самим поэтом на две части — секстину (или шестистишие) и октаву (восьмистишие), что отдаленно напоминает структуру «перевернутого», или «опрокинутого», сонета. Сама аналогия с сонетной формой, как мы постараемся показать в дальнейшем, не может быть признана случайной. В какой-то мере генезис подобной стиховой композиции у Пушкина находит следующее объяснение: в альманахе «Северные цветы на 1829 год» Баратынский публикует фрагмент 36-й элегии А. Шенье «Под бурею судеб, унылый, часто я…» — тоже четырнадцатистрочник, только 6-стопного ямба парной рифмовки, с характерным синтаксическим членением 6+8. Связь пушкинского текста и текста-прецедента Баратынского отмечена в специальной статье Л.Г. Фризмана
Но опосредована эта связь (помимо элегии А. Шенье) еще и диалектическим развитием поэтической мысли, свойственным жанровой структуре сонета.
Композиция сонета, этого в высшей степени драматического и диалектического жанра, представляет, наверное, самую совершенную форму воплощения поэтической мысли. Обращение Пушкина к этому жанру (в его классическом варианте) состоялось сравнительно поздно -болдинской осенью 1830 года (кстати, тогда же им написано и стихотворение «Элегия»).
«Сонет» («Суровый Дант не презирал сонета…»), «Поэту» и «Мадонна» — вот три классических образца пушкинского сонета. Причем показательно, что во всех трех случаях поэт отходит от формального канона — нарушает порядок чередования рифм в катренах, свободно варьируя перекрестный и охватный типы рифмовки, или практикует сплошную рифму в катренах и терцетах. В сонете «Мадонна» поэт допускает еще большую вольность — перенос из второго катрена в соседнюю секстину, а также повтор, по крайней мере дважды, одних и тех же лексем. Все это дало в свое время основание поэту П.П. Бутурлину — замечательному русскому сонетисту — заявить, может быть слишком категорично, что «сонеты Пушкина -не сонеты».
Еще более показательно, что задолго до болдинской осени 1830 года Пушкин обратился к форме четырнадцатистрочника, синтаксически подражающего строфике сонета. Первым на данную стиховую форму, т. е. целостное сочетание четырнадцати ямбических стихов с семью различно расположенными рифмами, обратил внимание Р. О. Якобсон. Исследователь выделил у Пушкина целый ряд таких стихотворений: «Муза» (1821), «Умолкну скоро я…» (1821), «Из письма к Вяземскому» (1825), «Я был свидетелем златой твоей весны…» (1825), «Элегия» (1830), «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» (1830?).
Более того, он даже причислил форму четырнадцатистрочника к разряду «излюбленных композиционных единиц» Пушкина-поэта. Представляется, что подобная конвергенция форм — четырнадцатистрочника вольной рифмовки и сонета — объясняется не столько их прямой генетической связью, сколько внутренним типологическим родством.
Возвращаясь к пушкинскому стихотворению «Элегия», следует особо отметить, что, в плане формы отходя от установленного канона, в плане содержания Пушкин соблюдает свойственную сонету диалектику развития лирической темы, условно говоря, ее трехчастность (тезис-антитезис-синтез), что подтверждается и синтаксической схемой 4+4+6 (интересно, что графическая разбивка стиха надвое, т.е. 6+8, вступает в отношения дополнительности с его тройственным синтактико-семантическим членением).
При этом примечательно, что каждая из трех выделенных композиционных частей содержит внутреннее противоречие, гармонически разрешаемое поэтом.
Так, первые два двустишия, разделенные противительным союзом но, моделируют временной переход от прошлого к настоящему — сам процесс претворения тяжелого душевного опыта в «светлую печаль». Третье двустишие вводит тему будущего (грядущего волнуемое море), которое рисуется пока фатально и однозначно как труд и горе -по контрасту с угасшим весельем минувших лет. Но следующее двустишие, кстати говоря, опять-таки вводимое противительным союзом, дает совершенно новую обработку уже заявленной темы предвидений судьбы. Непреложному фатуму действительности, трагической мысли о смерти поэт решает противопоставить категорический императив: «Но не хочу, о други, умирать; / Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать».
Заметим, что данное двустишие приходится ровно на середину всей лирической композиции. Оно резко отличается от предшествующих и в грамматическом плане. Модальные конструкции маркируют ввод иной реальности — реальности поэтической мечты, преодолевающей трагические законы земного материального мира. Об этом Пушкин прекрасно скажет в другом болдинском стихотворении: «Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман» (3, 189).
Особая волевая решимость лирического субъекта подчеркнута тавтологической внутренней рифмой, приходящейся на мужские цезуры первых полустиший рифмующихся попарно стихов: Но не хочу… -Я жить хочу… При этом важно отметить, что полное звуковое тождество (или тавтологическая рифма) оборачивается у Пушкина существеннейшим для всего стихотворения семантическим контрастом. Специфически пушкинским представляется также следующее обстоятельство: элегическая медитация, осваивая экзистенциальную проблематику, не случайно разворачивается в тесных рамках уединенного сознания, но удивительно, что начиная с 7-й строки она выходит в широкий мир дружеского общения, предполагающего установку на диалог (в этом плане показательна фигура обращения о други).
Последнее шестистишие открывается вводной конструкцией и ведаю. Семантика глагола указывает не на рациональный характер познания, а на целостное постижение бытия, мудрое ведание самой жизни. Поэт с упованием устремляет свой взгляд в будущее, вера помогает ему обнаружить еще не раскрытые грани бытия, его богатые, поистине неисчерпаемые потенциалы смысла. В структурном отношении указанное шестистишие представляет единое синтаксическое целое. В семантическом плане это конкретизация темы, начатой предшествующим двустишием, неожиданно открывающаяся сознанию поэта возможность гармонического преображения жизни силою творческой мечты. Как того требует жанровый канон сонета, заключительное шестистишие вбирает в себя и тему предшествующих катренов (ср.: «Меж горестей, забот и треволненья», «на мой закат печальный»), включая ее в новообразующийся плодотворный синтез. Несмотря на трагическое осознание неизбежности смертного часа, жизнь, по Пушкину, таит в себе непоколебимое благо, неисчерпаемые потенциалы наслаждения, вечно высвобождающееся чудо катарсиса.
Прослеженная нами диалектика развития лирической мысли, свойственная сонету, находит подтверждение и в философии элегического жанра -прежде всего в описании смешанных ощущений. Было бы глубоким заблуждением считать, что элегия ограничена только эмоцией печали и соответствующим этой эмоции содержанием. В опубликованном в журнале «Сын Отечества» за 1814 год «Рассуждении об элегии» (автор Мальт-Брен) читаем: «Размер сей, составленный из гекзаметра и пентаметра (речь идет о традиционном для жанра элегии стихотворном размере -элегическом дистихе; здесь и далее в цитате курсив автора. -О.З.), как кажется, изобретен в подражание двойной лидийской флейте, на которой играли перед войсками попеременно в два тона: в мажоре и в миноре. Величественный размер гекзаметра и живой ход пентаметра были, так сказать, изображением двутонной лидийской флейты и, подобно ей, услаждали слух смешением силы и легкости, живости и спокойствия». Пушкин, по всей видимости, был знаком с содержанием данного рассуждения.
Подобные замечания можно найти и в эстетических работах Гердера, а также в «Опыте науки изящного» А.И. Галича -ученика немецких философов и, как известно, лицейского учителя Пушкина. «Элегия, -писал А.И. Галич, -как тоскливое (здесь и далее в цитате курсив наш. -О.З.) или веселое пение, возбужденное воспоминанием, относится своей поэзией к былым или минувшим страдательным состояниям души, которые охладели теперь до того, что мы можем уже представлять себе их в мыслях, не чувствуя дальних потрясений и, например, хотя со слезами еще на глазах, но у же с расцветающею на устах улыбкою воспевать блага, которых лишаемся». В программной элегии «Меланхолия» Н. М. Карамзин давал следующее определение эмоционально-эстетической природе элегического состояния:
О Меланхолия! нежнейший перелив
От скорби и тоски к утехам наслажденья!
Веселья нет еще, и нет уже мученья;
- Отчаянье прошло… Но, слезы осушив,
Ты радостно на свет взглянуть еще не смеешь
И матери своей, Печали, вид имеешь.
В свете всего вышеприведенного становится понятной пушкинская феноменология элегического жанра. В своем стихотворении поэт воспроизводит с удивительной точностью, доходящей подчас до эмблематической выраженности, жанровое лицо элегии: причудливое сочетание еще не высохших на глазах слез и уже расцветающей на устах улыбки. Сама переходность элегического состояния, смешанная природа чувств лирического субъекта подчеркивается у Пушкина грамматической формой будущего времени, сулящей желанную, но во многом еще недоступную перспективу, а также вводным оборотом может быть («И может быть -на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной»), который указывает на неустойчивость обретенной гармонии, хрупкость самой поэтической мечты.
Тем самым окончательно проясняется феноменологический образ элегии, рисующийся в творческом сознании Пушкина. Взаимными усилиями двух жанров -философией элегии и композиционной структурой сонета -поэт добивается поразительного ощущения гармонии противоречий, «двусмысленного апофеоза бытия».
Отмеченный эстетический эффект пушкинской «Элегии» особенно наглядно проявляется на фоне стихотворения Баратынского «Из А. Шенье»:
Под бурею судеб, унылый, часто я,
Скучая тягостной неволей бытия,
Нести ярмо мое утрачивая силу,
Гляжу с отрадою на близкую могилу,
Приветствую ее, покой ее люблю,
И цепи отряхнуть я сам себя молю.
Но вскоре мнимая решимость позабыта
И томной слабости душа моя открыта:
- Страшна могила мне; и ближние, друзья,
Мое грядущее, и молодость моя,
И обещания в груди сокрытой музы —
Все обольстительно скрепляет жизни узы,
И далеко ищу, как жребий мой ни строг,
Я жить и бедствовать услужливый предлог.
Элегическая медитация Баратынского четко делится на две части, границей между которыми выступает противительный союз но в 7-й строке. Развитие поэтической мысли идет от тезиса к антитезису, что подчеркнуто системой лексико-семантических оппозиций: так, унынию и скуке от тягостной неволи бытия, стимулирующим решимость лирического субъекта (пусть и мнимую) на самоубийство, противопоставлена томная слабость души и обольстительность самой жизни с ее грядущими упованиями и воспоминаниями молодости. Если в первой части ярмо бытия оказывается непосильно, а образ цепей настоятельно связан с ощущением неволи, то во второй части цепи рока, давящие и порабощающие, заменяются на узы жизни, которые, напротив, скрепляют индивидуальное бытие. Роль синтеза в поэтической композиции у Баратынского выполняет последнее двустишие, оно подводит итог тому, что заявлено в двух предыдущих частях: отзвуки недавней трагедии еще слышны (ср.: «как жребий мой ни строг»), но сила жизни берет свое. Заключительное резюме вбирает в себя достойный итог и первого и второго размышления, что подтверждается окончательно найденной формулой «жить и бедствовать».
Итак, рассмотренные нами образцы элегий Пушкина и Баратынского убеждают в том, что жанр элегии в своем историческом развитии обнаруживает необыкновенную динамичность, стыкуясь с различными темами, начиная с любовной и кончая философско-метафизической. Подвергаясь существенной трансформации, изменяясь почти до неузнаваемости (если исходить из канонических представлений о жанре), элегия во всех ее индивидуальных модификациях все равно остается единым жанром. Вот что писал о законах жанрового развития Ю.Н. Тынянов: «Представить себе жанр статической системой невозможно уже потому, что самое-то сознание жанра возникает в результате столкновения с традиционным жанром (т.е. ощущения смены -хотя бы частичной -традиционного жанра «новым», заступающим его место).
Все дело здесь в том, что новое явление сменяет старое, занимает его место и, не являясь «развитием» старого, является в то же время его заместителем. Когда этого «замещения» нет, жанр как таковой исчезает, распадается»http://www.eunnet.net/proceedings/?base=mag/0011(03_06-1999)&xsln=showArticle.xslt&id=a01&doc=../content.jsp — ref15#ref15.
При этом вот что примечательно: возобновляясь все в новых и новых формах, иными словами, постоянно «смещаясь», элегия предполагает и нечто устойчивое и неизменное. Это то, что М.М. Бахтин называл «памятью жанра». Образно это можно было бы представить так: в структуре изучаемого произведения собственно жанра нет, но есть «тень», которую этот жанр отбрасывает. Каким бы неузнаваемым нам ни казалось жанровое лицо того или иного произведения, «память жанра» в нем все равно остается: она образует тот устойчивый фон жанровой традиции, на котором отчетливее оттеняются возникающие структурно-содержательные новации.
И еще одно очень важное соображение. Механизмом жанровой динамики в поэзии нового времени становится феноменологизация жанрового сознания. Жизнь жанра протекает в творческом сознании поэта. Этим, собственно, и обусловлена постоянная «смещаемость» жанра в процессе его бытования (то, что В.Н. Турбин называл «обратимостью жанра -его способностью превращаться в другие жанры, способностью рождаться, крепнуть, утверждаться, а затем умирать, мешая жить другим»).
История пушкинской элегии красноречиво свидетельствует о том, что задача, достойная современного поэта, — не воспроизведение устойчивых канонических моделей, не рабское подражание классическим образцам (все это в лучшем случае выглядело бы более или менее удачной стилизацией), а поиск индивидуального авторского жанра, раскрытие его неповторимого феноменологического опыта.
Заключение
жанр элегия романтизм пушкин
Жанр элегии был очень органичен романтической поэзии начала девятнадцатого века. Восприятие почти незаметных и для «прозаического» ума несущественных «событий», происходящих вокруг, подготовляет кульминацию элегии — романтический контакт «души» поэта с «душою» мира. В элегиях поэтов-романтиков осуществились попытки воплотить сложную, стремящуюся познать законы человеческой жизни мысль, часто трагическую и философски значительную. Следуя канонам античного стихосложения, поэты-романтики обогатили жанр элегии новыми находками.
Список литературы
[Электронный ресурс]//URL: https://liarte.ru/kursovaya/elegiya-lyubimyiy-janr-romantikov/
1. Балакина Т.И., “История русской культуры”, М., 1995.
2. Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. 5-е изд., доп. Киев, 1994. С. 314.
3. Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М., 1986. С. 13.
4. Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры: «Элегическая школа». СПб., 1994.
5. Галич А.И. Опыт науки изящного // Русские эстетические трактаты первой трети ХIХ века: В 2 т. Т.2. М., 1974. С. 262.
6. Зырянов О.В. Пушкинская феноменология элегического жанра /О.В. Зырянов // Известия Уральского государственного университета. — 1999. — № 11.
7. Карамзин Н.М., Дмитриев И.И. Стихотворения. Л., 1958.
8. Кюхельбекер В.К. Сочинения. Л., 1989. С. 437.
9. Семенко И.М. Поэты пушкинской поры. М., 1970.
10. Тынянов Ю.Н. Литературный факт // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.
11. Федотов О.И. Основы русского стихосложения. М., 1997.
