Общечеловеческие корни идеализма
Нездешняя сила растворяется с шелестами и шорохами ночи, с воем ветра, с гудением леса, с криком ночных птиц, с жизнью всей природы. Идешь ты вечером над рекою: всплеснулась рыба, зашелестел дрездильник, зашумело что-то в хвощах, выхухоль бросился вводу — ну совсем как мужик. Но ты напрасно успокаиваешь себя. Так и знай, что неспроста екнуло у тебя сердце: ведь это, конечно, дедушка-водяной «мыряется» в черной влаге. Или вот по лесу заржало, заухало, захохотало, да так, что лист с дерева посыпался. А то — бывает — ровно ребенок, жалобно заплачет и застонет кто-то в лесу, завизжит и снова расхохочется. Или еще — теплина разложена среди чащи и сидит подле теплины той мужичина такой. Как схватит рукою всю теплину — куст мужжаковый горящий — да и станет бегать по лесу! Ну, натерпишься тогда страху. Что ж? Неужто ты усомнишься и не подумаешь на лесного? Попробуй скрикнуть пошибче. Если крик твой отдастся, то так и знай, что это либо черт аукается, либо окликается какой лесовой, полевой или решной.
Воровскою тенью таинственная сила проскальзывает за обыкновенным, прикрывается повседневным, стелется вдоль по-естественному. Ее и не приметишь сперва, и только сердце-вещун — «почему-то»! — застучит сильнее. И молитвы «они» не боятся: ведь они не то что черти — не злая сила. Молитва им нипочем. Боятся же они лишь скверных черных ругательств — чертыхания да матерного слова. Притаившись за здешним, иная сила порою как бы невзначай кажет себя: встанет вдруг, вытянется, во весь рот гаркнет: «Вот я!», а потом снова схоронится неприметно, и только сердцу будет словно не по себе.
Однако у крестьянина среднего это мироощущение не развивается до конца. Есть множество тайн, которые он принимает попросту, доверчиво и, мудро не любопытствуя о них далее, смиряется перед неведомым, молчит или отвечает случайно подвернувшимися мифами. Этих legendes der origines (родовых преданий) — великое множество, но все они по своей наивной символичности представляют выразительное противоречие с глубокими переживаниями и наблюдениями тех же людей в других областях. Отчего появились кочки? «Черт блевал». Откуда произошла нечистая сила? «Адам народил много детей и постыдился показать их Богу. Тогда они и обратились в нечистую силу». Откуда взялись лягушки? «Родители прокляли своих детей «за благость», т. е. за крик; проклятые и сделались лягушками». И так далее — без конца. Киты, на которых стоит земля, зверь Индрик, великорыбие — огнеродный змей Елеафал, Стратим-птица, баснословный Китоврас и др. — тут мы имеем дело, конечно, не с чем иным, как с кантовскими «предельными понятиями», с «вещами в себе», о коих не должно спрашивать, но в существовании которых невозможно сомневаться. Однако эти Grenzbegriffe (граничные понятия) необходимо разлагаются, лишь только мы начинаем анализировать их. Неведомое нисколько не томит среднего крестьянина, да, может быть, эта уравновешенность более мудра, нежели страдальческая пытливость и фаустовские порывы.
Один день из жизни крестьянина по истории
... российского крестьянина. Люди питались тем, что росло на поле и грядках за их домом. По заверениям учёных, такое питание конечно же ... с картошкой, так и с капустой. Обед, ужин В обед и ужин на столе появлялась бурда всё из той ... на одной широкой кровати, а дети — на лавках у стены, покрытых тюфяками с сеном. Все дети были при деле. Старшие сыновья помогали отцу на земле, дочери – матери справляться по ...
Ведь мы осуждаем жадность в пище. Но почему же в таком случае необузданное удовлетворение другой естественной потребности — познания — не считается пороком? Обуздывать жадность в познании есть такая же добродетель, как полагать предел похотям плоти.
Но есть и среди крестьян отдельные люди, которым ведомо и неведомое. Они ведуны и ведуньи, ведьмаки и ведьмы, ибо они ведают по преимуществу; они знахари и знахарки, ибо они знают по преимуществу. Одни из них так и отродились, нарочито отзывчивые на каждую вибрацию мира; другие достигли ведения посредством внутренней аскезы или благочестия и созерцательной жизни. Третьи вступили в союз с темною силою, поработились нечисти, подталкиваемые несчастиями, гневом или страстью. Одни пользуются своим ведением во благо, другие во зло. Но все они, добрые и злые, прирожденные и выученные, переживают такие времена, когда видят, слышат и всячески воспринимают то, что незримо и непостижимо всем прочим. Все они живут двойною жизнью. Перед всеми ними отверзаются настежь двери потустороннего. Всю силу своей воли сосредоточивая на одном желании, заклинатель наполняется этим желанием, сам становится воплощением единого акта воли. «Воля к действию» отделяется от него, выходит за пределы его ограниченности, вступаете активное взаимодействие с волями природных вещей-существ. Она действенный дух среди других духов, центр мистических сил среди других центров. Он борется с природою и вступает с ней в союз; побеждает ее и бывает побеждаем.
Он уже не человек, не просто субъект, для которого мир есть просто объект. Тут нет ни субъекта, ни объекта. Теряется это различение в дружественном или враждебном слитии с природою, в этом объятии или в этой схватке с тайными силами. Он — часть природы; она — часть его. Он вступает в брак с природой, и тут — намек на теснейшую связь и почти неразделимую слиянность между оккультными силами и метафизическим корнем пола. Двое становятся одним. Мысли мага сами собою вливаются в слова. Его слова — уже начинающиеся действия. Мысль и слово, слово и дело нераздельны — одно и то же, тождественны. Дело рождается само собою, как плод этого брачного смешения кудесника и природы. Ведь даже в обычном, «дневном» сознании нельзя только мыслить, нельзя мыслить без слов. Мысль сама собою заставляет известным образом напрягаться наши голосовые связки, сама собою заставляет нас внутренне произносить мыслимое слово. Мыслить, по выражению полинезийцев, рьяно защищаемому М. Мюллером, — это значит «говорить в животе», т. е. беззвучно артикулировать. Стоит немного забыться, и вы будете произносить вслух, ваша артикуляция выявится в звуке. Но вместе с тем мысль есть и начало действия. Когда вы обдумываете что-нибудь, вы неизбежно готовитесь начать ряд действий, так или иначе напрягаете мышцы.
Чем напряженнее желание, чем непосредственнее сознание, тем ближе друг к другу мысль, слово и дело. В экстазе магического творчества, упоении миротворческою властью нет границы между ними. Одно есть другое. Огненною лавою течет из уст заклинание и, ударяясь о вещи, плавит их и отливает в новые формы, даваемые кудесником. Кто имел дело с гипнозом, тот хорошо знает это состояние, когда слово, даже желание, осуществляется без промежуточных звеньев; но еще лучше знает его тот, кто делал опыты с движением тел по приказу словесному или мысленному, когда нечеловеческое «да будет» претворяет действительность, когда mens agitat molem (ум двигает скалу), и тот поймет, что активность кудесника — это нечто совсем-совсем иное, нежели обычное, пассивное восприятие мира.
Рассуждение по пословице «Слово делом крепи»
... не было. А Соловей умер… Из-за своих же слов – ради чужой любви. Надо подкреплять слова делом, но за словами нужно очень следить. Автор: Свободная тема Произведение: Сочинение на тему «Слово делом крепи» Это сочинение ... действий. Уважают того, кто «словом делом ... природой. ... сочинение) Есть множество замечательных профессий, и каждая из них, несомненно, является необходимой нашему миру. Кто-то строит ...
В этом соединении субъекта с объектом,в слиянии, которое зачинает уже действие, и действие которого есть воплощенное слово, кудесник живет как полубог, как особое существо, уходящее от людей и возвращающееся в лоно природы. Он насылает болезни и дает исцеления, он убивает, он заставляет хворать скотину или лишает коров молока. Он запирает утробы женщинам и делает мужчин бессильными. Он играет всеми человеческими страстями, возбуждает и прогоняет любовь, мучает и благоденствует. В нем, ушедшем от людей, как за кулисами кукольного театра, сходятся в один узел судьбы все нити человеческого общества, и не только общества, но и природы. От него зависят град и дождь, он правит ветрами и бурею. Он активный центр заклятой им природы — самодовлеющий, самодержавный, мощный. Делая символическое действие или произнося слово, напоминающее об этом действии, заклинатель вызывает природу на подражание; подобно меречащему человеку, природа не вольна в своих подражательных действиях. Так, по Фрезеру, оргии — это приемы первобытной магии, посредством которых хотели заставить небо сочетаться браком с землею и оплодотворить ее семенем — дождем. Вот почему и наши заговоры почти всегда двучленны, причем первая, эпическая, часть повествует о ранее совершившемся или ныне совершающемся действии, аналогичном тому, которое хотят произвести, а вторая внушает желаемое действие.
Вот почему заговоры почти всегда начинаются выражениями вроде «встану», «пойду», «умоюся» и т. п. И сам кудесник переживает реальность того, что описывает. «Оболкусь я оболоком, обтычусь частыми звездами», — говорит заклинатель. «И вот он, — по словам Веселовского, — и вот он уже маг, плывущий в облаке, опоясанный Млечным Путем, наводящий чары и насылающий страхи». Слово его есть дело его, и даже для рефлектирующего сознания заговоры представляются исполненными мощного пафоса. Да, кудесник — «шептун», как нашептывающий свои заговоры; «обаятель», как бающий, как сказывающий их; «врач», как врущий, т. е. заговаривающий недуги, бормочущий; Боян, «соловей старого времени», или, точнее, баян, — как писал Пушкин и как догадывался проф. Жданов, баян(от«баяти») и есть такой маг, ритмическим словом своим заклинающий стихии и творящий историю. И слово мага — это не есть «только слово», «дым и звук пустой» или flatus vocis (дуновение голоса), и язык не есть flagellum aeris — бич воздуха, как говаривал новопифагореец Секунд, а за ним — схоластики. Нет! Оно державно и мощно. По слову своему эти шепутны и баяны — великие, могучие, сильные. Санскритское mah, древнезендское meg, mag, mug, клинописное magusch, латинское magic, русское могучий означает все одно и то же — внутренне великого и могучего, владеющего силою мудрости и знания.
Магия в нашей жизни
... колдовство, чародейство, волшебство, обряды, связанные с верой в способность человека сверхъестественным путём воздействовать на людей, животных, явления природы, а также на воображаемых духов и богов. «Магия - знание и ...
И нетрудно узнать в нем мага, кудесника, волхва и заклинателя, знахаря и волшебника, этого делателя по преимуществу. Неспроста ведь глагол «делать» относится в своем истинном смысле к магическому действу, этому деланию по преимуществу. Так, на Мадагаскаре волшебники и гадатели матитанана называют себя триаза, т. е. «делатели». В санскрите волшебство усвоило себе целое гнездо слов, происходящих от kar — делать: krtya — волшебное делание, krtvan — чародейство (буквально: делание), karmana — чары (от каrman — дело), kartram — магическое средство. В романских языках глагол facere дает целый выводок магических терминов: в итальянском языке fattura — чары, в древнефранцузском faiture, в португальском feitico (oT-куда происходит fetisch и многие другие) имеют то же значение. Гримм полагает, что самое вероятное происхождение немецкого zauber есть древневерхнегерманское Soupar — от zouwan, равно готскому taujan — делать. Подобно сему и греческое θεουργια — богоделание. Точно так же и русское чары, и малорусское каровати — чаровать, литовское kereti, kirti —то же значение есть производное от корня kar — делать, вышедшего из корня qer, quer — действовать.
Действенная, творческая воля кудесника сама по себе темна, безвидна и неопределенна. Это — стихийная мощь, не знающая цели; напряжение, не являющее себя, ибо не знает, как явить себя; чистая возможность, не имеющая ничего действительного. Она дает сказуемое миротворческого суждения: «Да будет!». Но что «Да будет!»? Сказуемым определяется реальность подлежащего, но только подлежащее, своею идеальною данностью, определяет творческий перевод потенции в акт. Идея — вот что должно быть подлежащим. И только наличность идеи в духе кудесника делает действительностью его творческую возможность. Идея, мыслимая кудесником, направляет его мощь, дает определенность его напряжению. Но и сама идея требует скрепляющей ее сдержки. Идея фиксируется лишь в слове. Лишь слово, хотя бы и беззвучно произносимое, хотя бы лишь потенциальное слово, данное как напряжение голосовых мышц (и, в крайнем случае, как другое мускульное чувство), лишь оно фиксирует мысль на идее. Лишь в слове объективируется и получает определенность воля. Слово кудесника есть эманация его воли, это — выделение души его, самостоятельный центр сил — как бы живое существо с телом, сотканным из воздуха, и внутреннею структурою — формою звуковой волны. Это — элементал, по выражению оккультистов, особого рода природный дух, иссылаемый из себя кудесником. Слово — это и есть подлежащее, сказуемым которого является творческое «Да будет!».
Действие ли то, состояние, качество или вещь — слово, как подлежащее, как желаемое, непременно носит характер вещный, субстанциональный. С этим желаемым кудесник вступает в живое взаимодействие. Мысленно противопоставляя себе идеальное, объект (ибо объект всегда идеален, тогда как субъект реален), актом воления, в творческом восторге зачатия, он порождает часть своей души, подражающей этому идеальному, и, направляя это рожденное от него слово на противостоящий ему объект, заклинает его, т. е. сливается с ним посредством своей эманации.
Плод кудеснического акта — идеальное и реальное зараз, идеал-реальное, субъект-объективное, Я и не-Я, короче — слово, λογοςО, — новое, мгновенное состояние действительности, встающее перед кудесником в творческом экстазе и затем, с увяданием восторга, умирающее и распадающееся. Да и что такое εκστασις, экстаз, восторг, как не ис-торжение, выхождение из себя. Даже внутренняя форма речения «восторг» указывает на это, ибо «восторг», «восторгаться», «восторженный» происходят, конечно, от древнеславянского глагола «тръгати», «тръгнути», входящего в состав нашего «ис-торгать» и «от-торгать», родственного польскому targac, т. е. рвать, тягать взад и вперед, и, быть может, являющегося родоначальником слова «торкать», «торкаться», употребляемого в костромском наречии и означающего тянуть к себе и от себя (например, про двери), и слова «торок», на архангельском наречии означающего порыв ветра. Ср. также слово «трогать», первоначально означавшее тащить, trah-ere (извозчику говорим: «трогай!», т. е.езжай).
Сочинение на английском моя любимая вещь планшет
... и есть моя любимая вещь, ведь, глядя на неё, я невольно осознаю тот прогресс, которого смог добиться. Это – мои воспоминания, облачённые в альбомные листы. Сочинение по любимую вещь Большинство людей обладают памятными ... так как их электронные версии установлены на моём планшете. Конечно я понимаю, что это вредно для зрения длительное использование планшета, поэтому дома я читаю обычные книги. ...
Восторг (собственно, возсторг) есть мгновенное отторжение себя от себя. Слово кудесника, рожденное в восторге, несет в себе, возносит с собою отторженный кусок его воления. И потому слово кудесника само по себе есть новое творение, мощное, дробящее скалы, вверзающее смоковницу в море и двигающее горою, низводящее луну на землю, останавливающее облаки, меняющее все человеческие отношения, все могущее.
«Сие слово, — так заканчивается некий заговор, — сие слово есть утверждение и укрепление, им же утверждается и замыкается… и ничем: ни воздухом, ни бурею, ни водою дело не отмыкается». Слово кудесника — сильнее воды, тяжелее золота, выше горы, крепче металла и горючего камня алатыря. «Слово мое крепко», — говорит заговорщик.
Вещее заклятие — это судьба мира, рок мира. Да и что такое рок, как не приговор, как не изречение, как не заклятие? Вспомним, что наше «рок» происходит от «ракати», т. е. шуметь, рокотать, «рещи», т. е. изречь, совершенно так же как латинское fatum — от fari, т. е говорить, сказать. Слово кудесника — это рок вещей, их fatum, и все, на что направлено ладное и складное заклятие, ритмическая incantacio carmen (магическая формула), столь же мало убежит от него, как дрожащая серна — от настигающей ее певучей стрелы. Недаром древние эллины называли слово «крылатым»: бросишь крылатое слово — оно и летит, само настигая жертву. Но кончено волхвование, и слово умерло. Сказуемое «Да будет! » снова ушло в безвидное сплетение стихий, в чистую субъективность; подлежащее снова стало чистым объектом, т. е. идеальным, мертвым, пустым, непроницаемым. Слово это уж не есть творческое суждение, а есть только звук пустой, скорлупа, шелуха мысли — интеллигентское слово.
Слово кудесника вещно. Оно — сама вещь. Оно поэтому всегда есть имя. Магия действия есть магия слов; магия слов — магия имен. Имя вещи и есть субстанция вещи. В вещи живет имя, вещь творится именем. Вещь вступает во взаимодействие с именем, вещь подражает имени. У вещи много разных имен, но различна их мощь, различна их глубина. Есть имена более и менее периферические, и, сообразно с тем зная, мы знаем более и менее вещь и могучи более и менее в отношении к ней. Непроницаемость вещи происходит от неумения заглянуть вовнутрь ее, в ее сокровенное ядро. Чем глубже мы постигаем вещь, тем больше мы можем.
Кому известны сокровенные имена вещей, нет для того ничего не преступаемого. Ничто не устоит пред ведающим имена, и чем важнее, чем сильнее, чем многозначительнее носитель имени, тем мощнее, тем глубже, тем значительнее его имя. И тем более оно затаено. Личное имя человека — это почти необходимое средство ведения его и волхвования над ним. Достаточно сказать имя, и воление направлено в круговорот мира. Иной раз это имя-сущность описывается через перечисление признаков, равно как расчленяется и творческое «Да будет!». Получается тогда заговор, но первичная форма его — просто имя.
Я вещь а не человек бесприданница
... Такое вещественное положение не устраивает главную героиню. Она хочет чувствовать себя не только живым человеком, но и привлекательной ... общего. Они понимают очень важную вещь: жить как прежде нельзя и не стоит. Но каждая из ... А. Н. Островский очень ярко показал нам, что какими бы достоинствами не обладала женщина, она в любом случае бесправна. Она остается такой же непонятой, как Катерина. Слова “не ...
Теургия и магия столь же стары, как и человечество. Вера в силу заклятия и переживание своего мирообразующего творчества простирается так же далеко, как и человек. Но так как имя является узлом всех магико-теургических заклятий и сил, то понятно отсюда, что философия имени есть наираспространеннейшая философия, отвечающая глубочайшим стремлениями человека. Тонкое и в подробностях разработанное миросозерцание полагает основным понятием своим имя как метафизический принцип бытия и познания. И крепость системы тысячекратно усиливается великим множеством подпор, которые находит она в религиозной жизни, в быте, в своеобразной народной науке непосредственного сознания. В ней, в этой системе, своя последовательность мысли, своя убедительность, своя логика; и нельзя сказать, чтобы вовсе не было перехода от мировоззрения научного к этому, оккультическому. Если вы вспомните почти современные нам номиналистические тенденции многих лингвистов(В. Гумбольдт, М. Мюллер, Штейнталь, Потебня, Овсяннико-Куликовский и многие другие), утверждающих, что мысль невозможна без слова и что лишь в слове она осуществляется; затем теорию идей-сил (Фулье); далее, внушающую силу слова в явлениях гипнотических; наконец, целый ряд фактов в области истории и психологии религии, то я уверен — даже и не переживавшие творческого экстаза кудесника несколько смягчатся в своих суровых осуждениях философии имен, созданной далекими нашими предками.
Однако я не решаюсь излагать ее вам. Ведь непосредственное мышление оперирует не с понятиями, а с живыми, сочными, полными красок и запахов образами. Эти образы не бывают резко обособлены от со-прилежа-щих. Края их часто расплывчаты, как и в самой действительности. По многим направлениям они срастаются с соприкосновенными образами, сплетая единое, многократно связанное целое — ткань сущего, а не нить, поэму, а не полисиллогизм. Вот почему, при всей внутренней ясности первобытной философии, ее почти невозможно уложить на прокрустовом ложе наших — бедных содержанием, сухих, атомистически обособленных — понятий. Первобытная философия рвется при попытке натянуть ее на раму нашего языка и нашего способа изложения. Чтобы излагать ее — неизбежно воспользоваться эпическим, медлительно-важным, широкими кругами возвращающимся к себе изложением посредством образов, конкретных случаев, примеров, описаний. Только в этой непосредственной своей форме древнейшая философия сохраняет свой подлинный вид и свою истинную глубину. Однако при такой форме изложения собранные мною материалы потребовали бы целого курса лекций. Поэтому, обратив ваше внимание на эту философию имен, я укажу только несколько черт ее.
Имена выражают природу вещей. Имена — только условные значки вещей. Познание имен дает и познание вещей; имена имеются у вещей по естеству их, φυσει (природе).
Познание вещей позволяет дать им имена, последние придаются вещам по человеческому произволению, θεσει по закону, νομω. «По природе» и «по авторитету»,φυσει и νομω издревле противопоставленные друг другу Платоном (в его «Кратиле») в вопросе о сущности и происхождении имен, вкратце суммируют содержание дальнейших споров о том же предмете. Эти две крайности, от Платона и ранее, включительно доселе, разделяют людей мысли. Гераклитовцы и софисты, Платон и скептики, реалисты и номиналисты схоластической философии, наконец, идеализм и сенсуализм — это отголоски все того же коренного противоречия..И если в общем более новые, рефлектирующие, мыслители склонны к сенсуализму, то несомненно и то, что более древние, интуитивные, всегда были приверженцами идеализма. Какое значительное противомыслие!
«Человек чрез слово всемогущ…» (Г. Р. Державин)
... говорить, писать и думать на этом языке. В последнее время русский язык все больше и больше «засоряется» иностранными словами и молодежным сленгом. Иностранные слова потоком хлынули в наш язык. Зачем они нужны? Ведь русский язык ...
Когда интеллигент XX века хочет отметить мнимость какого-либо бытия, указать на его призрачность, он говорит, что это — «только имя». И действительно, по ходячим, так называемым научным, воззрениям, имя лишь кличка, flatus vocis — «пустой звук, не более». «Имя, — говорит поэт, — воздушное ничто».
Напротив, древнее, да и всякое непосредственное представление об имени видит в нем самый узел бытия, наиболее глубоко скрытый нерв его; имя, думали древние, сущность, сперматический логос объекта, внутренний разум-сущность, субстанция вещи. «Имя есть некоторое истинное высказывание из присущего именуемой вещи», — говорит Пахимер; «Имена, — говорит он же, — объявления лежащих под ними вещей». Поэтому имя непереводимо на другой язык, и, пытаясь перевести его, мы лишаем его присущей ему таинственной силы. Имея какую-то субстанциональность, «имя признавалось частью самого существа того человека, который носит его, так что посредством него можно было переносить его личность и, так сказать, переселять ее в другие места» (Тайлор).
Человек без имени не человек, ему не хватает самого существенного. «С именем — Иван, без имени — болван». «Без имени ребенок — чертенок», — гласит народная мудрость. Имя — материализация, сгусток благодатных или оккультных сил, мистический корень, которым человек связан с иными мирами. И поэтому имя — самый больной, самый чувствительный член человека. Но — мало этого. Имя есть сама мистическая личность человека, его трансцендентальный субъект. Но и этим еще не высказана полнота реальности имени. «Имя есть некоторое, от своего носителя сравнительно независимое, но для его благоденствия и несчастия высоковажное, параллельное к человеку существо, которое зараз представляет своего носителя и влияет на него» (Гизебрехт).
Уже не имя — при человеке, но человек — при имени. Имя — особое существо, по преимуществу со всеми прочими живое, дающее жизнь, жизнеподательное, то благодетельное, то враждебное человеку. В массивных представлениях имя почти отождествляется с феруерами и фравашами маздаизма, питрами индусской теософии, терафимами евреев, героями греков, манами, гениями и юнонами римлян, ангелами-идеями Филона, демонами неоплатонизма, фильгиями скандинавов, с ангелами-хранителями всех родов и всех видов. «Nomina—numina» — это нетолько суеверие, но и истинное определение того, чем были в древности nomina, потому что имя понималось как живое существо, как объективация мистической сущности, лежащей в основе мира, как отдельная волна или всплеск океана мировой воли. Мало того. По своему происхождению имя небесно. Оно — божественная сущность, приобщаяся которой тотемистическое животное делается бого-животным, а небесное животное — созвездие — бого-созвездием, человек же — истинным человеком, animal religiosum (религиозным существом).
Личность творится не тем, что человек слышит и говорит, а трудом ...
... хоть какой - то маленький след, что бы о тебе могли сказать потомки, что ты была личностью. Ещё А. Эйнштейн сказал: « Личность творится не тем, что человек слышит и говорит, а трудом и деятельностью». Говорят, что время – бесстрашный художник, который ...
Приобщаясь жертвенного мяса тотема, человек единится с таинственною сущностью тотема — получает тотемистическое имя (Волк, Соловей, Баран, Сокол и т. д.) и сам делается чем-то вроде тотема для своих потомков. Культ животных и растений теснейше связан с культом семейного очага, а последний — с почитанием предков. Мало того. Я позволю себе напомнить вам теорию Фрезера и Грандт-Аллена, по которой самое одомашнение животных и растений есть дело вовсе не пользы, а религиозное, имеющее в виду культ, а не выгоду. Но все эти культы вяжутся одною нитью — почитанием имени. В тотемном имени живо единство сородичей. Их одинаковое или, вернее, их единое, общее для всех имя, в котором все они со-участвуют, которому _все они подражают, которого все они приобщаются, делает их единосущными (прошу не смешивать этого имяпонимания с современностью — когда общность имени делает соучастников имени лишь подобносущными).
Отсюда единство фамилий: Волковы. Соловьевы. Соколовы, Барановы и т.д. В сущности говоря, всякое имя, хотя бы оно и не было именем бога, есть нечто божественное. Но в особенности божественны имена, принадлежащие великим богам,теофорные,т. е. богоносные, имена, несущие с собою благодать, преобразующие их носителей, влекущие их по особым путям, кующие их судьбы, охраняющие и ограждающие их. Ономатофоры [являют] самую вещую суть теофоры: именоносцы — богоносцы, и, нося в себе бога, они сами божественны, сами — боги. Чем острее глаз к восприятию имени (своего и чужого), тем обостреннее самосознание. В экстазе творчества именами теург осознает себя богом. Весь мир пронизан магическими и мистическими силами, и нет вещи, которая не была бы опутана сетями мага. Сами боги владеют всем потому, что знают имена всего; их же имен — никто не знает. Но узнайте их имена, и боги окажутся во власти человека. …
Согласно опросу, проведенному в 2013 году американской страховой компанией Nationwide, около 25% владельцев автомобилей называют свою машину по имени. Безусловно, такой опрос нельзя считать хоть сколько-нибудь научным, но бытовая статистика в данном случае может быть идеальным отражением реальности. А у вас в офисе есть фикус по имени Федор? Или, возможно, вешалка Верочка?
Многим людям нравится называть вещи, которые их окружают — , микроволновые печи, тумбочки и обогреватели — человеческими именами. Но если вспомнить примеры такого одушевления, то легко заметить, что оно строится по определенной схеме. Несмотря на то, что в мире всегда есть место оригинальности, не каждый решится дать имя, скажем, своему унитазу. В то же время другие неодушевленные предметы в смысле наименования пользуются у нас особенной популярностью.
Почему мы даем прозвища одним объектам, но не даем другим? Ответ, как выяснилось, кроется в сочетании нескольких особенностей человеческой психики.
«Чаще всего это связано с тем, чем неодушевленный предмет кажется человеку. Это может быть общее «поведение» или только одно действие, которое делает вещь похожей на человека и заставляет нас относиться к ней по-человечески», — говорит Николас Эпли (Nicholas Epley), эксперт в области поведенческой науки из Чикагского университета (University of Chicago).
Одно из исследований, опубликованное в 2014 году в журнале Experimental Social Psychology, показало, что уровень нашего доверия к транспортному средству растет тем заметнее, чем больше у него появляется антропоморфных функций (например, голосовое управление).
Сочинение слово человека мерило его ума
... лошадью. Человеческий ум – это тот огонь, который должен помогать человеку расти, освещает ему путь к познанию, его, как костер ... создается для удобства всех, но есть один нюанс. Ум человека, казалось бы, должен вести все общество к прогрессу, ... болезни ума (психики) отражаются на теле и их приходится лечить с помощью телесно-ориентированных практик, например – массажа. Разум человека неустанно ...
А исследование 2016 года, опубликованное в журнале Experimental Psychology: General, выяснило, что компьютерный текст, прочитанный человеческим голосом, скорее воспринимается людьми как текст, написанный человеком, чем если мы читаем его самостоятельно.
Эти и подобные исследования свидетельствуют о том, что когда мы формируем с технологиями какую-то связь, мы склонны оценивать их как более человечные. Это, в свою очередь, увеличивает вероятность того, что мы однажды назовем гаджет или предмет человеческим именем.
В своей книге Mindwise Николас Эпли пишет, что мы, в первую очередь, склонны антропоморфизировать объекты, которые выглядят как люди (например, фары автомобиля похожи на глаза человека).
Интересно, что на восприятие влияет и движение: эксперименты с в 2007 году показали, что они кажутся людям более человечными, когда скорость их движения близка к нашей.
Также присвоение имен может быть связано с объяснением, почему вещи не работают или работают не так, как нам того хотелось бы. Эпли поясняет, что мы автоматически воспринимаем любые механизмы как надежные, так что когда они без видимых причин начинают вести себя странно, это больше похоже не на машину, но на человека.
Нельзя забывать и о том, что имена порой помогают нам провести границу между личной и общественной собственностью. «Возможно, одни из первых вещей, которым люди стали давать имена, были лодки в гавани. Это помогало понять, какая лодка кому принадлежит», — говорит в интервью The Cut лингвист Дэвид Петерсон (David Peterson).
Со временем, добавляет эксперт, тенденция из необходимости превратилась в традицию.
И наконец, некоторые люди с большей вероятностью станут давать имена тому, что их окружает. В исследовании 2008 года, опубликованном в журнале Psychological Science, отмечается, что так склонны поступать те, кто испытывает недостаток в социальных связях и пытается компенсировать это, создавая связи с и неодушевленными объектами.
Однако вещи, которые мы используем чаще всего, не обязательно являются теми же самыми вещами, которым мы даем имена. Возвращаясь к примеру с унитазом: почему бы нам не придумать ему прозвище, учитывая, насколько часто мы его используем? Ответ, по словам Петерсона, лежит на поверхности. Если вы называете что-то по имени, то вы, вероятно, ожидаете, что кто-то это имя услышит. А туалет, согласитесь, не лучшее место для встреч с друзьями.
«Вопросом “Откуда происходит платонизм?” — спрашивается вовсе не то, каковы исторические влияния и связи, обусловившие возникновение его. Выяснять исторические влияния — в большинстве случаев дело столь безнадежно темное, что делается оно посредством многих насилий над историей. Но есть и иной смысл вопроса “откуда?”, а именно: “Из каких данных сознаний? Где эти данные проявили себя в своей первичной грубости? Где они более ярки?” Если вы согласитесь на такую постановку вопроса, то ответ мой краток и прост. “Магия” — вот то единственное слово, которое решает платоновский вопрос. Или если хотите более современного слова, то это будет “оккультизм”.
сказуемое
вещный, субстанциональный.
Плод кудеснического акта — идеальное и реальное зараз, идеал-реальное, субъект-объективное, Я и не-Я, короче — слово, λόγος, — новое, мгновенное состояние действительности, встающее перед кудесником в творческом экстазе и затем, с увяданием восторга, умирающее и распадающееся. Да и что такое ’έκστασις, экстаз, восторг, как не исторжение, выхождение из себя. Даже внутренняя форма речения “восторг” указывает на это, ибо “восторг”, “восторгаться”, “восторженный” происходят, конечно, от древнеславянского глагола “тръгати”, “тръгнути”, входящего в состав нашего “ис-торгать” и “от-торгать”, родственного польскому targać, т. е. рвать, тягать взад и вперед, и, быть может, являющегося родоначальником слова “торкать”, “торкаться”, употребляемого в костромском наречии и означающего тянуть к себе и от себя (например, про двери), и слова “торок”, на архангельском наречии означающего порыв ветра. Ср. также слово “трогать”, первоначально означавшее тащить, trahere (извозчику говорим: “трогай!”, т. е. езжай).
Восторг (собственно, восторг) есть мгновенное отторжение себя от себя. Слово кудесника, рожденное в восторге, несет в себе, возносит с собою отторженный кусок его воления. И потому слово кудесника само по себе есть новое творение, мощное, дробящее скалы, вверзающее смоковницу в море и двигающее горою, низводящее луну на землю, останавливающее облаки, меняющее все человеческие отношения, все могущее.
“Сие слово, — так заканчивается некий заговор, — сие слово есть утверждение и укрепление, им же утверждается и замыкается… и ничем: ни воздухом, ни бурею, ни водою дело не отмыкается”. Слово кудесника — сильнее воды, тяжелее золота, выше горы, крепче металла и горючего камня алатыря. “Слово мое крепко”, — говорит заговорщик.
“ракати”,
Слово кудесника вещно. Оно — сама вещь. Оно поэтому всегда есть имя. Магия действия есть магия слов; магия слов — магия имен. Имя вещи и есть субстанция вещи. В вещи живет имя, вещь творится именем. Вещь вступает во взаимодействие с именем, вещь подражает имени.У вещи много разных имен, но различна их мощь, различна их глубина. Есть имена более и менее периферические, и, сообразно с тем зная, мы знаем более и менее вещь и могучи более и менее в отношении к ней. Непроницаемость вещи происходит от неумения заглянуть вовнутрь ее, в ее сокровенное ядро. Чем глубже мы постигаем вещь, тем больше мы можем.
Кому известны сокровенные имена вещей, нет для того ничего не преступаемого. Ничто не устоит пред ведающим имена, и чем важнее, чем сильнее, чем многозначительнее носитель имени, тем мощнее, тем глубже, тем значительнее его имя. И тем более оно затаено. Личное имя человека — это почти необходимое средство ведения его и волхвования над ним. Достаточно сказать имя, и воление направлено в круговорот мира. Иной раз это имя-сущность описывается через перечисление признаков”, равно как расчленяется и творческое “Да будет!”. Получается тогда заговор, но первичная форма его — просто имя. <4>
В. Гумбольдт, М. Мюллер, Штейнталь, Потебня, Овсяннико-Куликовский
Однако я не решаюсь излагать ее вам. Ведь непосредственное мышление оперирует не с понятиями, а с живыми, сочными, полными красок и запахов образами. Эти образы не бывают резко обособлены от со-прилежащих. Края их часто расплывчаты, как и в самой действительности. По многим направлениям они срастаются с соприкосновенными образами, сплетая единое, многократно связанное целое — ткань сущего, а не нить, поэму, а не полисиллогизм. Вот почему, при всей внутренней ясности первобытной философии, ее почти невозможно уложить на прокрустовом ложе наших — бедных содержанием, сухих, атомистически обособленных — понятий. Первобытная философия рвется при попытке натянуть ее на раму нашего языка и нашего способа изложения. Чтобы излагать ее — неизбежно воспользоваться эпическим, медлительно-важным, широкими кругами возвращающимся к себе изложением посредством образов, конкретных случаев, примеров, описаний. Только в этой непосредственной своей форме древнейшая философия сохраняет свой подлинный вид и свою истинную глубину. Однако при такой форме изложения собранные мною материалы потребовали бы целого курса лекций. Поэтому, обратив ваше внимание на эту философию имен, я укажу только несколько черт ее.
Имена выражают природу вещей. Имена — только условные значки вещей. Познание имен дает и познание вещей; имена имеются у вещей по естеству их, φύσει. <*8> Познание вещей позволяет дать им имена, последние придаются вещам по человеческому произволению, θέσει — по закону, νόμω ̨ . “По природе” и “по авторитету”, φύσει и νόμω ̨ издревле противопоставленные друг другу Платоном (в его “Кратиле”) в вопросе о сущности и происхождении имен, вкратце суммируют содержание дальнейших споров о том же предмете. Эти две крайности, от Платона и ранее, включительно доселе, разделяют людей мысли. Гераклитовцы и софисты, Платон и скептики, реалисты и номиналисты схоластической философии, наконец, идеализм и сенсуализм — это отголоски все того же коренного противоречия. И если в общем более новые, рефлектирующие, мыслители склонны к сенсуализму, то несомненно и то, что более древние, интуитивные, всегда были приверженцами идеализма. Какое значительное противомыслие!
Когда интеллигент XX века хочет отметить мнимость какого-либо бытия, указать на его призрачность, он говорит, что это — “только имя”. И действительно, по ходячим, так называемым научным, воззрениям, имя лишь кличка, flatus vocis — “пустой звук, не более”. “Имя, — говорит поэт, — воздушное ничто”. Напротив, древнее, да и всякое непосредственное представление об имени видит в нем самый узел бытия, наиболее глубоко скрытый нерв его; имя, думали древние, сущность, сперматический логос объекта, внутренний разум-сущность, субстанция вещи. “Имя есть некоторое истинное высказывание из присущего именуемой вещи”, — говорит Пахимер; “Имена, — говорит он же, — объявления лежащих под ними вещей”. Поэтому имя непереводимо на другой язык, и, пытаясь перевести его, мы лишаем его присущей ему таинственной силы. Имея какую-то субстанциональность, “имя признавалось частью самого существа того человека, который носит его, так что посредством него можно было переносить его личность и, так сказать, переселять ее в другие места” (Тайлор) . Человек без имени не человек, ему не хватает самого существенного. “С именем — Иван, без имени — болван”. “Без имени ребенок — чертенок”, — гласит народная мудрость. Имя — материализация, сгусток благодатных или оккультных сил, мистический корень, которым человек связан с иными мирами. И поэтому имя — самый больной, самый чувствительный член человека. Но — мало этого. Имя есть сама мистическая личность человека, его трансцендентальный субъект. Но и этим еще не высказана полнота реальности имени. “Имя есть некоторое, от своего носителя сравнительно независимое, но для его благоденствия и несчастия высоковажное, параллельное к человеку существо, которое зараз представляет своего носителя и влияет на него” (Гизебрехт). Уже не имя — при человеке, но человек — при имени. Имя — особое существо, по преимуществу со всеми прочими живое, дающее жизнь, жизнеподательное, то благодетельное, то враждебное человеку. В массивных представлениях имя почти отождествляется с феруврами и фравашами маздаизма, питрами индусской теософии, терафимами евреев, героями греков, манами, гениями июнонами римлян, ангелами-идеями Филона, демонами неоплатонизма, фильгиями скандинавов, с ангелами-хранителями всех родов и всех видов. “Nomina — numina” — это не только суеверие, но и истинное определение того, чем были в древности nomina, потому что имя понималось как живое существо, как объективация мистической сущности, лежащей в основе мира, как отдельная волна или всплеск океана мировой воли. Мало того. По своему происхождению имя небесно. Оно — божественная сущность, приобщаяся которой тотемистическое животное делается бого-животным, а небесное животное — созвездие — бого-созвездием, человек же — истинным человеком, animal religiosum. <*9> Приобщаясь жертвенного мяса тотема, человек единится с таинственною сущностью тотема — получает тотемистическое имя (Волк, Соловей, Баран, Сокол и т. д.) и сам делается чем-то вроде тотема для своих потомков. Культ животных и растений теснейше связан с культом семейного очага, а последний — с почитанием предков. Мало того. Я позволю себе напомнить вам теорию Фрезера и Грандт-Аллена, по которой самое одомашнение животных и растений есть дело вовсе не пользы, а религиозное, имеющее в виду культ, а не выгоду. Но все эти культы вяжутся одною нитью — почитанием имени. В тотемном имени живо единство сородичей. Их одинаковое или, вернее, их единое, общее для всех имя, в котором все они соучаствуют, которому все они подражают, которого все они приобщаются, делает их единосущными (прошу не смешивать этого имяпонимания с современностью — когда общность имени делает соучастников имени лишь подобно сущными).
Отсюда единство фамилий: Волковы, Соловьевы, Соколовы, Барановы и т. д. В сущности говоря, всякое имя, хотя бы оно и не было именем бога, есть нечто божественное. Но в особенности божественны имена, принадлежащие великим богам, теофорные, т. е. богоносные, имена, несущие с собою благодать, преобразующие их носителей, влекущие их по особым путям, кующие их судьбы, охраняющие и ограждающие их. Ономатофоры самую вещую суть теофоры: именоносцы — богоносцы, и, нося в себе бога, они сами божественны, сами — боги. Чем острее глаз к восприятию имени (своего и чужого), тем обостреннее самосознание. В экстазе творчества именами теург осознает себя богом. Весь мир пронизан магическими и мистическими силами, и нет вещи, которая не была бы опутана сетями мага. Сами боги владеют всем потому, что знают имена всего; их же имен — никто не знает. Но узнайте их имена, и боги окажутся во власти человека.
представляет своего
Таким образом, имя оказывается alter ego <*10> своего носителя — то духом-покровителем его, то существом, одержимым враждебными силами и потому губительным. Отсюда исходит всюду распространенная своеобразная гигиена имени, заключающаяся в тщательном охранении имени от чужих людей, забота о тайне имени, что достигается посредством целой тонко разработанной системы охранительных мер, вроде псевдонимии, полионимии, криптонимии, метонимии и т. п.
Но если имя несет в себе мистические энергии, то можно пользоваться этими энергиями со стороны. Кудеснику — зватаю чужого имени — оно несет благополучие и власть, когда он заклинает высшие существа, но оно же может причинить ему и гибель. Отсюда — многочисленные табу на имена — запреты называть те или иные имена. Таковы названия болезней, имена темной силы, слова “непристойные”. Можно призвать имя и — не справившись с ним — погибнуть. Наконец, всемогущее Имя Божие дает полную власть над всею природою, потому что вИмени этом открывается звателю Его божественная энергия и божественная помощь. Таким образом, “для первоначального человечества имя носит демонический характер” (Гизебрехт). “Имя есть насмешливый двойник своего носителя, будь то Бог или человек, — и с именем надобно обращаться весьма осторожно. Если даже боязливо держать его под замком и запором, то оно всегда имеет демоническую наклонность сделаться действующим, вырваться у кого-нибудь в неверный момент и протискаться врагу на уста… Больше всего, по-видимому, страшатся своих имен боги; они тщательно скрывают их; имя должно быть добыто от них коварством, так как если бы боги были даже могущественнейшими, то еще сильнее их тот, кто знает их имена… Но вместе с тем люди ничего не страшились так сильно, как своего имени, и боязливо опасались выговорить его, причем верование это вовсе не ограничено отдельными частями земли, а может быть открыто почти повсюду”.
Имя вещи есть идея-сила-субстанция-слово, устанавливающая для этой вещи единство сущности в многообразии ее проявлений, сдерживающее и формирующее само бытие вещи. А раз так, то понятно само собою, что изменение глубочайшей сущности — изменение религиозного содержания вещи, изменение situs <*11> вещи в вечном порядке иного мира и изменение имени вещи необходимо соответствуют друг другу, как предмет и его тень. Но для древнего сознания, как и для всякого непосредственного мироотношения, вся жизнь имеет уклад религиозно-теургический; все житейское лишь лицевые поверхности культа; все жизненные явления так или иначе блистают светом потустороннего. Отсюда понятно — и даже с необходимостью постулируется — переименование при множестве разного рода изменений в ходе житья-бытья, даже таких, которые для интеллигентского сознания вовсе не связываются с переменами религиозной жизни. Выход девушки замуж, восшествие царя на престол или низвержение его с престола, достижение совершеннолетия, вхождение в род через усыновление, посвящение в мистерии, принятие в число граждан, натурализация в иной стране, перехода рабство или выход из него, поступление женщины в сословие meretricium, <*12> заключение дружбы, крещение, постриг в монашество, ординация, серьезная болезнь, наконец, смерть, не говоря уже об основании новой религии или секты, — все это было для древнего человека проявлением каких-то переломов в трансцендентном — подлинным религиозным скачком, и как таковое связывалось с изменением в культовой обстановке данного лица, а потому признавалось нарушением самотождества лица — неразрывности его внутренней жизни. Человек, претерпевший религиозное перемещение или смещение с прежнего своего места, перестает уже быть, с мистической точки зрения, прежним человеком, и потому это изменение его религиозного situs сражается на имени. Говорю: “отражается”. Но это слово можно употребить здесь лишь применительно к современной точке зрения, с которой имя кажется чем-то вторичным, придатком к сущности. Для древнего же сознания имя и сущность не два взаимообусловленных явления, аодно, имя-сущность, так что изменение одного есть ipsa re <*13> изменение другого: ведь в имени-звуке таинственно присутствует имя-сущность. Звук имени есть звук пресуществленный, так что в нем телесно, физически воплощено сверхчувственное. Поэтому правильнее всего сказать, что в изменении звука-имени обнаруживается изменение сущности-имени.
Тут обрисовано мною мистико-магическое воззрение на мир в его наиболее общих очертаниях. Но уже и тут, в этом беглом наброске, нельзя не признать разительного сходства с философскою системою Платона. Разница лишь в том, что философ отвлеченнее, нежели народ. Там, где магическое мировоззрение ссылается на прямые факты и переживания, философ хочет доказывать логически.
Стремление Платона к цельному знанию, к нераздробленному единству миропредставления находит себе точный отклик во всеобъемлемости и органическом единстве первобытного миросозерцания. Безграничная вера Платона в силу человеческого духа есть прямое отражение народной веры в возможность творчества силою мысли. Признанию магии как нарочито философской способности соответствует народное представление о познании в кудесническом озарении. Гносеологическое значение эроса как средства познать внутреннюю суть вещей, как дающего коснуться высшей реальности есть, конечно, любовный экстаз волхва, когда волхв познает сущность природы и воспринимает в себя высшую реальность ее. То, что познается — идея Платона, есть точное соответствие имени, внутреннюю силу которого постигает кудесник в своем волхвовании. И эти полновесные имена так же относятся к обычным именам-кличкам, как идеи Платона — к пустым рассудочным понятиям.
Магическое миросозерцание не укладывается в рассудочной плоскости. Вот почему попытка изложить его отвлеченно систематически ведет к построению многих несовместных между собою рассудочных схем — осколков цельной системы. Совершенно то же и с системою Платона. Но замечательнее всего то, что даже и осколки обоих мировоззрений оказываются аналогичными друг другу в своей несовместимости между собою. Прежде всего идеи — этот серединный болт Платонова построения — для рассудка имеют две различные точки опоры. Они — и орудия познания подлинно сущего, но они же — и познаваемая реальность. Идеи — самое что ни на есть субъективное; они идеальны, но они же и реальны. В магическом миросозерцании (мы уже видели это) как раз такою же двойственностью обладают имена. Они — орудия магического проникновения в действительность: зная имя, можно познавать вещь; но они же — сама познаваемая мистическая реальность.
Еще разительнее это совпадение двух мировоззрений выступает тогда, когда они стремятся уяснить способ сосуществования и образ взаимодействия двух миров — поту- и посюстороннего. Вы, конечно, знаете, что Платон определял это взаимоотношение идеи и явления различно: 1°, тó это сходство явления и идеи, а позднее — подражание явления идее (μίμησις), при этом идеи мыслятся как конечные причины явлений, к которым явления имеют устремление наподобие любви. 2°, тó это участие (μετέχειν) явлений в идее, при этом реальна только идея, явление же — лишь настолько, насколько оно участвует в этой сущности. 3° — тó это присутствие идеи в явлении (παρουσία): явления становятся сходны с идеей, когда она “приходит к ним”, и теряют это свойство, когда идея “удаляется от них”; вместе с тем идея — уже принцип не гносеологический, основа не познания, но принцип онтологический, причина бытия, αιτια. Идеи оказываются силами (δυνάμεις), посредством которых объясняются явления.
Все эти способы взаимоотношения идеи и явления мы встречаем и в первобытной философии, именно применительно к взаимоотношениюимени и именуемого; 1°, между носителем имени и самим именем признается сходство, и это сходство иногда мыслится как подражание именуемого своему имени. В этом смысле, например, дается ребенку имя с каким-либо особым значением, чтобы он подражал имени, чтобы “по имени было и житие”. Но и помимо этого рационального значения имени оно имеет особое мистическое содержание, и этому-то содержанию подражает — несознательно — именуемый. 2°. Однако именуемый не только подражает имени, но и участвует в нем. Так, все члены рода соучаствуют в фамильном имени. 3°. Но можно сказать и наоборот: имя присутствует в именуемом, входит в него и в этом смысле является как бы внутреннею формою именуемого. Если ранее мыслилось, что человек самостоятелен и подражает имени от себя, то теперь оказывается, что он обладает мистической сущностью имени потому, что само имя оформливает его, присутствует в нем. Так, теофорные имена дают божеские свойства их носителям.
Имя представляется то как начало идеальное, то как начало реальное; то оно трансцендентно, то имманентно носителю своему; то оно стоит рядом с именуемым, будучи сходно с ним, причем сходство это есть нечто просто данное; то имя находится с носителем своим в реальном взаимодействии, являясь причиною мистического его бытия, или потому, что носитель участвует в имени, или потому, что имяприсутствует в носителе. Таким образом, при всем многообразии своих рассудочных определений, неспособных исчерпать или даже адекватно передать часть живых впечатлений, остается все же удивительное сходство между учением Отца нашей Академии и миропониманием еще более древних предков наших, теряющихся в тумане древности. Это сходство фамильное, и если бы не недостаток времени, то его легко было бы проследить и далее, до более тонких подробностей.
Вы можете, однако, спросить меня: “Как же возникло это сходство?” Мой ответ на такой вопрос был бы краток, а именно высказывался бы в словах “эзотеризм платоновской школы”. Но чтобы развить эти немногие слова до убедительности, потребовалось бы особое чтение. Я кончил. Я знаю, меня могут упрекнуть: “Как это в похвальном слове Платону лектор осмелился сравнить его философию с мужицкою верой в заговоры?!”. Глубокоуважаемые слушатели! Для меня лично это миросозерцание кажется гораздо ближе стоящим к истине, нежели многие лженаучные системы. Но если вы (что и вероятно!) не согласны со мною, если вам это мужицкое миросозерцание все-таки представляется чем-то вроде навозу, то и тогда вам незачем быть в обиде на развитый здесь взгляд. Ведь
Свет из тьмы! Над черной глыбой
Вознестися не могли бы
Лики роз твоих,
Если б в сумрачное лоно
Не впивался погруженный
Темный корень их. <*14>
Такова именно Платонова философия, эта благоуханная роза, выросшая на всечеловеческом темном черноземе, эта “темного хаоса светлая дочь”.
«Богословский вестник», 1909, NN 2,3
*1 Страна неверных (лат .).
*2 Духи (лат .).
*3 Духи — Имена — Знаки вещей (лат .).
*4 Рассказы о происхождении (фр .)
*5 Граничные понятия (нем .).
*6 Ум двигает скалу (лат .)
“Глагол шептати употребляется в значении действительного в смысле врачевания” (Иващенко).
2 Ср. польское wrać (wra, wre) — кипеть, течь с клокотом, издавать глухие звуки — и соответствующий греческий корень ετρω — говорю.
3 “Все смолкли, слушают Баяна” (ст. 22).
“Не слышат вещего Баяна” (ст. 38) (Руслан и Людмила. Песнь первая. — Сочинения Пушкина. Изд. Имп. Акад. наук. Т. П. СПб., 1905. С. 84).
*7 Изреченные слова (лат .).
4 Хотя мне представляется неподходящим уснащать настоящую лекцию книжными справками, но должно сделать исключение для недавно вышедшей замечательной по добросовестности книги А. Ветухова “Заговоры, заклинания и другие виды народного врачевания, основанные на вере в силу слова (Из истории мысли)”. (Варшава, 1907. Вып. I—II. 522+VΙΙ с.) Тут читатель найдет обилие сырого материала и подробную (хотя и не окончательно исчерпываемую) библиографию. К крайнему сожалению, мне пришлось познакомиться с указываемой книгой уже по прочтении своей лекции.
*8 Природа (греч .).
*9 Религиозное существо (лат .).
*10 Второе Я (лат .).
*11 Состояние (лат .).
*12 Блудницы (лат .).
*13 По сути (лат .).
*14 Вл. Соловьев. “Мы сошлись с тобой недаром…”
