ВЕЧНОЕ И ВРЕМЕННОЕ
Эссе
В обычном представлении вечность включает в себя время. Не заглядывая в словари и справочники. Но уже в постановке первого предложения существует некая смысловая двоякость. (Сравни – «Сознание определяет бытие и наоборот».) И это от того, куда мысль поставит свое ударение, например, при повторном прочтении или произношении. Я думаю, что Иосиф Бродский назвал бы такую двоякость тавтологией. А филолог привел бы пример наподобие «казнить нельзя помиловать», разделяя смысловое соотношение сказанного пунктуационно. (Первое, что приходит на ум.) Но если бы фраза о времени оказалась каким-то образом в стихотворении, то «не простой» филолог, но философ, непременно спросил бы нас: «Что же все-таки включает в себя: вечность – время или же время – вечность?» Двусмыслие какое-то. Хотя, следуя детскому «первое слово дороже второго», понятно достаточно. И о каком-либо другом контексте не может быть и речи. Все просто. Но, возможно, именно эта двоякость, это повторное подныривание-прочтение, суть расширение нашего сознания, равно как и расширение его языковых границ. Собственно, языка как такового.
И. Бродский в своей работе «Об одном стихотворении», посвященной Марине Цветаевой, пишет так: «Говоря проще, «Новогоднее» оправдывает свое название прежде всего тем, что это стихотворение о времени, одно из возможных воплощений которого – любовь, и другое – смерть. И та, и другая, во всяком случае, ассоциируют с вечностью, являющейся лишь толикой Времени, а не – как это принято думать – наоборот…» Сказано – сделано. Предельно сжато, по-иезуитски, что и «яблоку негде упасть»… Но посмотрим, в контексте какого времени вечность у Бродского является его «толикой»? Мне думается, что автор имеет в виду время физическое, со всеми линейными вытекающими обстоятельствами. Конечно же, вечность должна присутствовать и в этом случае. Но как быть с любовью и смертью, в их временном воплощении, которое, по словам автора, только ассоциируется с вечностью? Любовь и смерть являются сгустками жизненного вещества, где время либо сворачивается, как бы стоит на месте, либо вообще отсутствует. Любовь и смерть – это имена, которые носит вечность. Это – позывные вечности, останавливающие время. Останавливать время – их единственное жизнеутверждающее предназначение. И не только в линейном порядке, технологическом или каком другом, но и в вышнем – в общечеловеческом и в божественном. Именно поэтому «Счастливые часов не наблюдают». Потому «и горше смерти женщина, и руки ее – силки». Это и «помни о смерти». Именно пограничные ситуации заставляют человека, и творческого человека особенно, «останавливать мгновение»: в стихотворении, в картине, в музыке – дабы запечатлеть свое чувство, запомнить его, в той или иной форме, навсегда. Ведь действительно «мы стали людьми настолько, насколько людей любили» (Пастернак).
«Прощай,письмо любви» (по стихотворению А.С.Пушкина ...
... и тонко проанализировать его «Сожженное письмо». Летом 1823 года Пушкин находился в южной ссылке. Друзья ... Для него – это письмо живой любви, «все радости мои». «Прощай письмо любви, прощай! Она велела…» Почему ... письма, боясь разоблачения. Их переписка длилась 6 лет. П.Бартенева вспоминала: «Воронцова до конца своей долгой жизни сохраняла о Пушкине теплое воспоминание и ежедневно читала его сочинения. ...
И отдаленность любимого человека – смерти подобна, и смерти подобно – разлюбить или не любить человека. Бродский знал это. Хотя основой его поэтического гения стало скорее отсутствие любви и отсутствие любимой вообще, а также отсутствие любви к жизни, в частности. Возведенное, подчас, в ницшеанскую степень. Метафизика поэтики Бродского – это метафизика отсутствия. (Она потому и линейна, что временное всегда нигилистически заслоняло в ней вечное.) Все это достаточно приложимо к литературе нашей страны в конце ХХ – начале ХХI веков.
Здесь можно говорить о миграции русских писателей и поэтов за рубеж и обратно, в поисках «земли обетованной», где бы писалось хорошо и, при этом, хорошо елось и спалось. Да еще и деньги за это бы платили. Так то оно так, но Бродский, по большому счету, доказал нам, в конце концов, как раз обратное, когда завещал похоронить его в промозглой Венеции, которая климатически так похожа на Ленинград – город его юности, город его поэтического и человеческого взросления. Как говорится, от себя не убежишь – в Америке находясь или еще где либо, а также какие бы «поэтические Америки» ни открывая. Вернее было бы «прийти» на «Васильевский остров». Презрение помешало, однако. Презрение, как экзистенциальное состояние духа, наряду со «страхом и трепетом» Кьеркегора, «абсурдом» Камю, «тошнотой» Сартра. Презрение, конечно же, не к Санкт-Петербургу и людям, обитающим в этом великом городе. Но презрение к корню жизненному – к любви, к своей памяти, наконец, к дорогому сердцу Ленинграду.
Также, возвращаясь к литературной ситуации в нашей стране, можно говорить о неком ритмическом колдовстве текстов Бродского, о желании учеников копировать его текстуальные ритмы в собственных стихотворных опытах. В связи с этим, можно говорить о незапоминаемости стихов Иосифа Александровича, в содержательном смысле особенно. (Я называю это методом бублика. Когда форма настолько изощрена (она – везде), что содержание становится чем-то второстепенным: содержание – нигде; в смысле действительного душевно-переживательного центра стихотворного произведения).
Можно говорить также о переполнении нашей сегодняшней литературы выхолощенными текстами, о псевдошаманской (интеллектуальной) фонетической практике молодых адептов мэтра Бродского. А также о скабрезностях, которые допускал «учитель», и о том, что это вылилось затем в «срамные прозы» и в «страшные поэзы», к несчастью нашему и нашего великого русского языка, в особенности. Бродский, однозначно, «язык как дом бытия» (Хайдеггер) увел в речь, в языковую конструкцию. О легкости овладения этой речью говорят многие и многие современные апологеты Иосифа Александровича.
И, если рассуждать о Языке, именно с большой буквы, то вышененазванные авторы еще более обескровили его и обесточили, опустошили, одним «словом». Разве можно сказать, читая произведения данных писателей, что «вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»? Нет, нельзя. Ибо только подлинному писателю присущ этот вид деятельности: говорить или проговаривать то, что не вместило сердце; иначе говоря – иметь Язык.
Эстетические взгляды И.А. Бродского (на материале нобелевской лекции 1987 года)
... Нобелевской лекции поэта с позиции трех основных моментов – отношения поэта к языку, искусству и категории эстетического. Композиция 1. Иосиф Бродский ... чувствуется смерть».[5] «тавталогичности» жизни Сегодня, превращаясь во вчера,, Себя не утруждает переменой… И.Бродский говорил, что ... от начала, свободно, "из ничего", как выражался Бердяев, - вырабатывать их и менять по мере собственного человеческого ...
По моему мнению, Бродский для русского языка стал настоящим демоном, который силой своей нигилистической распущенности (этической), связанной с отрицанием всего литературного, а значит и языкового прошлого нашей страны, ввел современную литературу нашу с состояние кризиса Языка, как такового. Маэстро в «американских палестинах» стал настоящим злым Гением по отношению к родному слову, к российской поэтической традиции, берущей свое начало от Ломоносова, Тредиаковского, Державина и Батюшкова, а также от Пушкина – нашего дорогого и любимого Пушкина – «солнца русской поэзии» и словесности. Несомненно, что Бродский многому научился у Александра Сергеевича в плане легкости письма, легкости формы, но, к сожалению, с легкостью же позабыл о задушевности и искренности пушкинского письма, связанного с переживанием и вдохновением, с любовью к земле родной, к природе, к женщине, наконец (конечно же, все это у Иосифа Александровича есть, но с приставкой «не»).
Мастер, увы, осваивал речевые «окраины» языка, как бы отнимая у «Слова» его душу – его сакральную глубину, используя для достижения своей цели методы Сальери, на манер последнего, поверяя «алгеброй» живую языковую «гармонию».
Можно с уверенностью сказать, что Иосиф Бродский является «героем нашего времени», нашего сегодняшнего литературного времени. Он стал его поэтом и пророком по форме своей жизнедеятельности, и по ее поэтическому содержанию…
Но вернемся к обычным представлениям. На самом деле, как я думаю, человеком владеет и должно владеть психологическое внутреннее время. Этим геометрия Лобачевского отличается от евклидовой геометрии, теория относительности Энштейна от механики Ньютона, интуитивизм Бергсона от психоанализа Фрейда, идеализм Флоренского от нравоучений Карнеги. «Троица» Андрея Рублева от «Черного квадрата» Малевича. Язык человеческий отличается от человеческой речи многомерностью и многозначностью, суть которого (языка) – душа человеческая, собственно – вечность в нас. И мы, созданные по образу и подобию Божьему, способны вдохнуть ее в свою речь, чтобы говорить на языке родном и полнокровном, равно как и вкладывать ее, как делали это наши великие предшественники, в дело мира. И дело здесь, конечно же, в относительности любого знания и всего того, что уже написано, сказано и произведено. В основе этого нашего знания – удивление и высокое не-ведение. И преклонение перед жизнью, как таковой. Именно в этом – целое, та святая капля, которая от Адама существует в нас благодаря Божественному промыслу, как искра, зароненная в сердце наше на веки вечные. Именно эта искра принуждает нас жить во что бы то ни стало, и любить – людей, животных, природу. И – творить. В этом , и только в этом я вижу действительную человеческую экзистенцию: в божественном принуждении творить жизнь и любить ее, несмотря ни на что. И уважительно относиться к смерти, как к вечному движителю времени, в той или иной форме. Защищая при этом то святое зерно, что осталось в нас со времен Эдема, – нашу неискушенность и незащищенность перед миром; наше не-знание.
Иосиф Бродский. Часть 7. Проза
... нем с детства. Для Бродского же английский был иностранным. Тем более поразительна его изящная проза на неродном языке. Но и в ... те годы, семейная, мы были больше американцами, чем сами американцы.» Жизнь в сссрии была серая, нищая и однообразная, поэтому любой ... поэты помнят. Вот одно из самых ранних воспоминаний, описанное в эссе под названием «Трофейное»: «А к концу блокады была американская ...
«Будьте как дети» – написано в Библии. И мысли о смерти заставляют нас жить полной и яркой жизнью.
И потому, как ни крути, но любая жизненная правда и концепции жизни, в которой нет памяти любви и памяти смерти, как вечных категорий, обречена на музейное содержание, на показ, ввиду вечного здесь отсутствия – в реальной, живой жизни.
Ввиду этого, в противовес мысли Бродского, «Новогоднее» М. И. Цветаевой – это стихотворение о вечном и вечности, о любви и смерти, которые вмещают в себя время однозначно. И в действительном и в метафизическом смысле, потому что посвящено великому человеку и гениальному поэту Р. М. Рильке, который покинул этот мир и этот свет. В освященности «этим светом» – нерв всего стихотворения. Автор вольно или невольно сетует на Хроноса, пожирающего нашу жизнь, минуту за минутой, и жизни наших дорогих и любимых людей; и обращается к «свету тому» в мистическом порыве…
Повторюсь, только медленное-внутреннее время способно останавливать или приостанавливать процесс старения, равно как и процесс беспамятства и забвения, соприкасаясь с вечностью тем самым: в вере, в надежде и в любви. При помощи работы души неустанной и несуетливой. Помните: «Сильна как смерть любовь». Об этом стихотворение. И если говорить о «вечности» Бродского, то она в его работе скорее похожа на «дурную бесконечность», концептуально являясь прерогативой времени линейного. Здесь я согласен с Иосифом Александровичем, равно как и с иезуитской безукоризненностью его анализа «Новогоднего». Мне бы только хотелось ненадолго сместить акцент своей собственной статьи: от понятий в сторону определений – и сделать тем самым шаг к одомашниванию и одушевлению слов «вечность» и «время». Итак, напишем: вечное и временное. Временное явно не тянет на то, чтобы являться целым по отношению к вечному, так и просится на язык: временное – значит преходящее. Не зря, видимо, Бродский в приведенном отрывке его статьи слово «Время» начертал с большой буквы.
Прав, я думаю, Александр Сергеевич Пушкин, написавший, что в высоком знании жизни нет. Холодно от статьи Бродского. «Чем ближе к звездам, тем холоднее», – писал Дельвиг. (См. разбор стихотворения И. А. Бродского «Осенний крик ястреба»).
Может быть, именно от этого?
