- Краткие содержания
- Шмелёв
- Как я стал писателем
В произведении «Как я стал писателем», написанном Иваном Сергеевичем Шмелёвым, рассказывается о событиях, которые происходили до революции. В этом рассказе Иван Шмелев делиться воспоминаниями о своем творческом пути.
Рассказчик считает, что он всегда был писателем. Няня журила мальчика, что он так много болтает, сравнивала его с балаболкой. Удивлялась, как это язык у мальчика не болит от постоянных разговоров.
А рассказчик был впечатлительным ребенком. И многие воспоминания детства запечатлелись в его памяти на долгое время. Эти воспоминания о простых вещах: детских игрушках, ободранных кубиках, азбуке с буквами. А еще в памяти рассказчика постоянно появляются прекрасные картины прошлого: солнечный зайчик на стенке, ветки березы с зелеными листиками и тараканы на полу. Эти чудесные явления помогали рассказчику представить, как пахнет краска на жестяной игрушечной дудочке и кашка в кастрюльке. Вспоминались и лики святых на иконах, висящие лампады и слова молитвы, непонятной в детстве.
Рассказчик в детстве разговаривал с игрушками, стружками и чурбачками, которые пахнут лесом. Мальчику все предметы рассказывали чудесные истории. Живыми казались доски, наваленные во дворе; пилы, грызшие бревна; метла, носившаяся летом по двору за пылью и замерзающая зимой во дворе. Рассказчик гладил метлу и пытался утешить.
В гимназии мальчика называли оратором за постоянную болтовню. Учителя постоянно наказывали его за разговоры на уроках. А в третьем классе рассказчик создал свое первое произведение о путешествии на Луну преподавателей гимназии. Они летали на воздушном шаре, созданном из огромных штанов учителя латинского языка. Эта поэма нравилась гимназистам, но вскоре попала в руки начальству. Естественно, за свою шалость мальчик был наказан. Педагогический совет, на котором обсуждался проступок рассказчика, решил оставить мальчика в выходной день в гимназии на целых шесть часов.
Мальчик любил писать сочинения и стихотворения. В них он описывал все свои впечатления от чтения книг. Но эти опусы не нравились учителю словесности. Мальчик за свои творения получал плохие оценки, из-за которых не смог перейти в следующий класс.
Но это оказалось не так уж плохо. Теперь учителем у гимназиста стал человек, который любил и знал свой предмет. Учитель позволял мальчику писать такие сочинения, которые он хотел.
После окончания гимназии рассказчик написал свой первый рассказ и отдал его в журнал на проверку. Ответ от издателя не приходил несколько месяцев. Рассказчик за это время окончил гимназию, поступил в университет и не думал, что дождется ответа из журнала. Какого же было удивление юноши, когда его творение было напечатано. Потом сам издатель пригласил рассказчика, отдал гонорар и посоветовал юноше продолжать писать дальше. Мужчина сказал, что произведение очень хорошее, и стоит творить дальше.
План рассказа Как я стал писателем Шмелева
... еще больше читать, думать, видеть, потому что теперь он стал настоящим писателем. Также читают: Картинка к сочинению План рассказа Как я стал писателем Шмелева Популярные сегодня темы В произведении Сергея Александровича Есенина « ... такое негодование преподавателя по словесности, что ему поставили кол и оставили на второй год. Новый преподаватель, Ф.В.Цветаев, дал полную творческую свободу и привил ...
Рассказ Ивана Шмелева утверждает, что если человеку что-то нравится, то надо развивать эту способность.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Краткое содержание рассказа «Как я стал писателем» И. Шмелёва
Рассказ «Как я стал писателем» Шмелев краткое содержание с цитатами:
Рассказчик вспоминает, как стал писателем. Вышло это просто и даже непредумышленно. Теперь рассказчику кажется, что он всегда был писателем, только «без печати».
В раннем детстве нянька называла рассказчика «балаболкой». У него сохранились воспоминания раннего младенчества — игрушки, ветка берёзы у образа, «лепет непонимаемой молитвы», обрывки старинных песенок, которые пела нянька.
Всё для мальчика было живым — живые зубастые пилы и блестящие топоры рубили во дворе живые, плачущие смолой и стружками доски. Метла «бегала по двору за пылью, мёрзла в снегу и даже плакала». Половую щётку, похожую на кота на палке, наказывали — ставили в угол, и ребёнок её утешал.
Всё казалось живым, всё мне рассказывало сказки, — о, какие чудесные!
Заросли лопухов и крапивы в саду казались рассказчику лесом, где водятся настоящие волки. Он ложился в заросли, они смыкались над головой, и получалось зелёное небо с «птицами» — бабочками и божьими коровками.
Однажды в сад пришёл мужик с косой и выкосил весь «лес». Когда рассказчик спросил, не у смерти ли мужик взял косу, тот посмотрел на него «страшными глазами» и зарычал: «Я теперь сам смерть!». Мальчик испугался, закричал, и его унесли из сада. Это была его первая, самая страшная встреча со смертью.
Рассказчик помнит первые годы в школе, старенькую учительницу Анну Дмитриевну Вертес. Она говорила на других языках, из-за чего мальчик считал её оборотнем и очень боялся.
Что значит «оборотень» — я знал от плотников. Она не такая, как всякий крещёный человек, и потому говорит такое, как колдуны.
Потом мальчик узнал о «столпотворении вавилонском», и решил, что Анна Дмитриевна строила Вавилонскую башню, и языки у неё смешались. Он спросил у учительницы, не страшно ли ей было, и сколько у неё языков. Та долго смеялась, а язык у неё оказался один.
Потом рассказчик познакомился с красивой девочкой Аничкой Дьячковой. Она научила его танцевать, и всё просила рассказывать сказки. Мальчик узнал от плотников множество сказок, не всегда приличных, которые очень нравились Аничке. За этим занятием их застала Анна Дмитриевна и долго бранила. Больше Аничка к рассказчику не приставала.
Чуть позже об умении мальчика рассказывать сказки узнали старшие девочки. Они сажали его на колени, давали конфеты и слушали. Иногда подходила Анна Дмитриевна и тоже слушала. Мальчику много чего было рассказать. Народ на большом дворе, где он жил, менялся. Приходили со всех губерний со своими сказками и песнями, каждый — со своим говором. За постоянную болтовню рассказчика прозвали «Римским оратором».
Разработка «Открытие писателя» (Анализ рассказов Л.Е. ...
... предложны два рассказа Людмилы Улицкой: «Народ избранный» и «Перловый суп». Это рассказы- притчи. А что характерно для притч? (Притча- это иносказательный рассказ с нравоучением.) Нашу беседу по рассказу Л, Улицкой « ... блюдо, которое любили все, особенно соседи по коммуналке . Докажите эту мысль текстом. Скажите, почему Марина Борисовна поручила маленькой дочери отнести перловый суп в коморку ...
Это был, так сказать, дописьменный век истории моего писательства. За ним вскоре пришёл и «письменный».
В третьем классе рассказчик увлёкся Жюлем Верном и написал сатирическую поэму о путешествии учителей на Луну. Поэма имела большой успех, а поэт был наказан.
Затем наступила эра сочинений. Рассказчик слишком вольно, по мнению учителя, раскрывал темы, за что был оставлен на второй год. Это пошло мальчику только на пользу: он попал к новому словеснику, который не препятствовал полёту фантазии. До сих пор рассказчик вспоминает о нём с благодарностью.
Затем наступил третий период — рассказчик перешёл к «собственному». Лето перед восьмым классом он провёл «на глухой речушке, на рыбной ловле». Рыбачил он в омуте у неработающей мельницы, в которой жил глухой старик. Эти каникулы произвели на рассказчика такое сильное впечатление, что во время подготовки к экзаменам на аттестат зрелости он отложил все дела и написал рассказ «У мельницы».
Я увидал мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда… Живые, — они пришли и взяли.
Что делать со своим сочинением, рассказчик не знал. В его семье и среди знакомых почти не было интеллигентных людей, а газет он тогда ещё не читал, считая себя выше этого. Наконец рассказчик вспомнил вывеску «Русское обозрение», которую видел по дороге в школу.
Поколебавшись, рассказчик отправился в редакцию и попал на приём к главному редактору — солидному, профессорского вида господину с седеющими кудрями. Он принял тетрадь с рассказом и велел зайти через пару месяцев. Затем публикация рассказа отложилась ещё на два месяца, рассказчик решил, что ничего не выйдет, и был захвачен другим.
Письмо из «Русского обозрения» с просьбой «зайти переговорить» рассказчик получил только в следующем марте, уже будучи студентом. Редактор сообщил, что рассказ ему понравился, и его опубликовали, а затем посоветовал писать ещё.
Я не сказал ни слова, ушёл в тумане. И вскоре опять забыл. И совсем не думал, что стал писателем.
Экземпляр журнала со своим сочинением рассказчик получил в июле, два дня был счастлив и снова забыл, пока не получил очередное приглашение от редактора. Тот вручил начинающему писателю огромный для него гонорар и долго рассказывал об основателе журнала.
Рассказчик чувствовал, что за всем этим «есть что-то великое и священное, незнаемое мною, необычайно важное», к чему он только прикоснулся. Он впервые ощутил себя другим, и знал, что должен «многое узнать, читать, вглядываться и думать» — готовиться стать настоящим писателем.
Это был краткий пересказ И. Шмелёва «Как я стал писателем».
Это интересно!
Анализ рассказа Шмелева «Как я стал писателем»
1. История создания произведения.
Иван Сергеевич Шмелёв написал рассказ «Как я стал писателем» в 1895 году, в этом же году состоялась первая публикация рассказа в журнале «Русское обозрение». Автор обратился к своему детству, взрослению и опыту создания первого своего произведения — «У мельницы», большого рассказа о народной жизни.
РОЛЬ РАССКАЗЧИКА В ПРОИЗВЕДЕНИИ А. К. ДОЙЛА “ГОЛУБОЙ КАРБУНКУЛ”
... Дойла? С одной стороны, простоватость рассказчика подчеркивает гениальность, безупречность логических рассуждений Шерлока Холмса. Так, например, в рассказе “Голубой карбункул ... стал свидетелем удивительных, загадочных событий. Итак, рассказчик в произведениях ... Дойл был по образованию врачом. Однако его врачебная практика сложилась не очень удачно. Получив диплом об образовании, будущий писатель ...
2. Жанр произведения. Признаки жанра (жанров).
«Как я стал писателем» — рассказ, так как это небольшое произведение, в котором число персонажей ограничено, поставлена одна проблема — путь к писательству.
3. Название произведения и его смысл.
Название «Как я стал писателем» довольно ясно указывает, что речь в рассказе идёт о становлении писателя.
4. От чьего лица ведётся повествование? Почему?
Автобиографический характер рассказа обусловил повествование в нём от первого лица, то есть повествователем является рассказчик (он же — персонаж), обозначающий себя местоимением «я».
5. Тема и идея произведения. Проблематика.
Тема: Путь становления писателя.
Идея: Талант писателя даётся человеку от рождения, и этот дар ведёт его к писательской стезе.
Герой с раннего детства ощущал в себе дар, ему казалось, что он «не делался писателем, а всегда им был».
Проблематика: Подростку и юноше важно иметь поддержку взрослого человека, который верит в его талант и помогает расправить крылья.
6. Сюжет (сюжетные линии) произведения. Конфликт. Ключевые эпизоды.
Путь рассказчика к писательству поэтапный. На первом (дописьменном) этапе его писательство выражалось в неуёмной разговорчивости, за что нянька обзывала его «балаболкой». Ей казалось, что ребёнок мелет невесть что, а в нём говорил творческий дар. И все предметы казались ему живыми. А в первом классе мальчика прозвали «римским оратором» за разговорчивость, часто оставляли на полчаса после уроков в наказание.
На втором (письменном) этапе, уже в третьем классе, рассказчик полюбил читать романы Жюля Верна, которые вдохновили его на сочинение поэмы о путешествии на Луну учителей. Педагоги отправились к спутнику Земли на воздушном шаре, материалом для которого послужили необъятные штаны латиниста. Среди гимназистов «поэма» стала очень популярна, но от инспектора Баталина, человека сухого, недоброго и ограниченного, юный поэт получил взыскание.
Уничижительно этот педагог отзывался и о вдохновенных сочинениях литературно одарённого гимназиста. Противостояние рассказчика и инспектора Баталина закончилось для первого второгодничеством. Но нет худа без добра. Мальчик стал учиться у другого словесника — Цветаева. Этот учитель любил литературу, был добр, и, заметив талант ученика, позволил ему писать сочинения, как он хочет. Кроме того, поощрял мальчика пятёрками.
На третьем (печатном) этапе рассказчик, уже выпускник гимназии, как-то незаметно от сочинений перешёл к «собственному». На одном дыхании написал он большой рассказ «У мельницы». После долгих колебаний, сомнений сочинитель разыскал редакцию журнала «Русское обозрение» и со смущением оставил рукопись редактору. Рассказ понравился, его напечатали, да ещё удивили автора большим гонораром — 80 рублей. Конечно, рассказчик был в состоянии эйфории, но этот напечатанный рассказ под его фамилией что-то изменил в нём. Юноша почувствовал, что стал другим, и что на нём лежит обязанность, долг что-то сделать, много знать, читать, думать.
Тема чести в произведениях русских писателей 19 века
... образы, сотворенные писателями с любовью и жизненной силой как бы обретают материальность. Они живут среди нас и являют собой пример нравственности и чести. Понятие чести воспитывается в человеке с ... поэт, создавший бессмертные произведения, вызывал раздражение и злобу праздных никчемных завистников и также, как Пушкин, принял смерть за свою честь. История русской дуэли 19 века – это история ...
7. Система образов произведения.
Рассказчик — маленький мальчик, подросток, юноша, который всегда чувствовал в себе писательский дар — особое видение мира.
Баталин — инспектор гимназии. Он сух, высок, с рыжими баками. У него острый ноготь костлявого тонкого пальца, неприятный свистящий голос. Этот педагог не любит детей, бездарный учитель. Творческие натуры в среде учеников его раздражают, он их не понимает и не воспринимает. Он даёт нудные, скучные темы сочинений.
Цветаев Фёдор Владимирович — учитель словесности. Внешне он флегматичен: плотный, медлительный. Но глаз у Цветаева «посмеивающийся». Чуткий человек и хороший педагог, он поддержал развитие сочинительского таланта в своём ученике. Он давал гимназистам темы для сочинений живые, интересные, где можно было «развернуться».
8. Композиция произведения.
Завязка — ещё в раннем детстве писателя, когда нянька звала его балаболкой за неумолчные разговоры, когда он разговаривал с досками, стружками, половой щёткой.
Развитие действия: неумеренная разговорчивость в первом классе («римский оратор»); поэма о путешествии учителей на Луну в третьем классе; сочинения, неоценённые инспектором Баталиным; поддержка словесника Цветаева.
Кульминация — написание собственного рассказа «У мельницы».
Развязка — публикация рассказа и осознание героем себя в новом качестве.
9. Художественные средства, приёмы, раскрывающие идею произведения.
Образы Баталина и Цветаева Шмелёв создавал на приёме противопоставления. Эти учителя резко отличались во всём: во внешности, в голосах, в отношении к ученикам, к предмету. Противопоставлены и чувства ученика к тому и другому. Баталин вызывает у мальчика неприязнь, а на похоронах Цветаева он плачет.
10. Отзыв о произведении.
Интересно восприятие мира ребёнком, одарённым писательским талантом. Очевидно, что этот талант и при неблагоприятных условиях (инспекторе Баталине) со временем бы прорвался, но могли быть упущены годы. А с лёгкой руки Цветаева мальчик быстро встал на верный путь. Как важен хороший учитель!
Понравилось сочинение? А вот еще:
- Анализ повести Шмелева «Лето Господне»
- Анализ повести Шмелева «Человек из ресторана»
Как я стал писателем. Шмелев И. С.
Вышло это так просто и неторжественно, что я и не заметил. Можно сказать, вышло непредумышленно. Теперь, когда это вышло на самом деле, кажется мне порой, что я не делался писателем, а будто всегда им был, только — писателем «без печати». Помнится, нянька, бывало, говорила: — И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего… как только язык у тебя не устает, балаболка!.. Живы во мне доныне картинки детства, обрывки, миги. Вспомнится вдруг игрушка, кубик с ободранной картинкой, складная азбучка с буквой, похожей на топорик или жука, солнечный луч на стенке, дрожащий зайчиком… Ветка живой березки, выросшей вдруг в кроватке у образка, зеленой такой, чудесной. Краска на дудочке из жести, расписанной ярко розами, запах и вкус ее, смешанный с вкусом крови от расцарапанной острым краем губки, черные тараканы на полу, собравшиеся залезть ко мне, запах кастрюльки с кашкой… Боженька в уголке с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «деворадуйся»… Я говорил с игрушками — живыми, с чурбачками и стружками, которые пахли «лесом» — чем-то чудесно-страшным, в котором «волки». Но и «волки» и «лес» — чудесные. Они у меня мои. Я говорил с белыми звонкими досками — горы их были на дворе, с зубастыми, как страшные «звери», пилами, с блиставшими в треске топорами, которые грызли бревна. На дворе были плотники и доски. Живые, большие плотники, с лохматыми головами, и тоже живые доски. Все казалось живым, моим. Живая была метла, — бегала по двору за пылью, мерзла в снегу и даже плакала. И половая щетка была живая, похожая на кота на палке. Стояла в углу — «наказана». Я утешал ее, гладил ее волосики. Все казалось живым, все мне рассказывало сказки, — о, какие чудесные! Должно быть, за постоянную болтовню прозвали меня в первом классе гимназии «римский оратор», и кличка эта держалась долго. В балльниках то и дело о. Это был, так сказать, «дописьменный» век истории моего писательства. За ним вскоре пришел и «письменный». В третьем, кажется, классе я увлекся романами Жюля Верна и написал — длинное и в стихах! — путешествие наших учителей на Луну, на воздушном шаре, сделанном из необъятных штанов нашего латиниста Бегемота. «Поэма» моя имела большой успех, читали ее даже и восьмиклассники, и она наконец попала в лапы к инспектору. Помню пустынный зал, иконостас у окон, в углу налево, шестая моя гимназия! — благословляющего детей Спасителя — и высокий, сухой Баталин, с рыжими бакенбардами, трясет над моей стриженой головой тонким костлявым пальцем с отточенным остро ногтем, и говорит сквозь зубы — ну прямо цедит! — ужасным, свистящим голосом, втягивая носом воздух, — как самый холодный англичанин: — И ссто-с такое.., и сс… таких лет, и сс… так неуваззытельно отзываесса, сс… так пренебреззытельно о сстарссых… о наставниках, об учителях… нашего поосстенного Михаила Сергеевича, сына такого нашего великого историка позволяесс себе называть… Мартысской!.. По решению педагогического совета… Гонорар за эту «поэму» я получил высокий — на шесть часов «на воскресенье», на первый раз. Долго рассказывать о первых моих шагах. Расцвел я пышно на сочинениях. С пятого класса я до того развился, что к описанию храма Христа Спасителя как-то приплел… Надсона! Помнится, я хотел выразить чувство душевного подъема, которое охватывает тебя, когда стоишь под глубокими сводами, где парит Саваоф, «как в небе», и вспоминаются ободряющие слова нашего славного поэта и печальника Надсона: Друг мой, брат мой… усталый, страдающий брат, Кто б ты ни был — не падай душой: Пусть неправда и зло полновластно царят Над омытой слезами землей… Баталин вызвал меня под кафедру и, потрясая тетрадкой, начал пилить со свистом: — Ссто-с такое?! Напрасно сситаете книзки, не вклюсенные в усенисескую библиотеку! У нас есть Пускин, Лермонтов, Дерзавин… но никакого вашего Надсона… нет! Сто такой и кто такой… На-дсон. Вам дана тема о храме Христа Спасителя, по плану… а вы приводите ни к сселу «ни к городу какого-то «страдающего брата»… какие-то вздорные стихи! Было бы на четверку, но я вам ставлю три с минусом. И зачем только тут какой-то «философ»… с «в» на конце! — «филосов-в Смальс»! Слово «философ» не умеете написать, пишете через «в», а в философию пускаетесь? И во-вторых, был Смайс, а не Смальс, что значит — свиное сало! И никакого отношения он, как и ваш Надсон, — он говорил, ударяя на первый слог, — ко храму Христа Спасителя не имели! Три с минусом! Ступайте и задумайтесь. Я взял тетрадку и попробовал отстоять свое: — Но это, Николай Иваныч… тут лирическое отступление у меня, как у Гоголя, например. Николай Иваныч потянул строго носом, отчего его рыжие усы поднялись и показались зубки, а зеленоватые и холодные глаза так уставились на меня, с таким выражением усмешки и даже холодного презрения, что во мне все похолодело. Все мы знали, что это — его улыбка: так улыбается лисица, перегрызая горлышко петушку. — Ах, во-от вы ка-ак… Гоголь!., или, может быть, гоголь-моголь? — Вот как… — и опять страшно потянул носом. — Дайте сюда тетрадку… Он перечеркнул три с минусом и нанес сокрушительный удар — колом! Я получил кол и — оскорбление. С тех пор я возненавидел и Надсона и философию. Этот кол испортил мне пересадку и средний балл, и меня не допустили к экзаменам: я остался на второй год. Но все это было к лучшему. Я попал к другому словеснику, к незабвенному Федору Владимировичу Цветаеву. И получил у него свободу: пиши как хочешь! И я записал ретиво, — «про природу». Писать классные сочинения на поэтические темы, например, — «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу»… — было одно блаженство. Это было совсем не то, что любил задавать Баталин: не «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», не «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову „О пользе стекла»» и не «Чем отличаются союзы от наречий». Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на «о», посмеивающийся чуть глазом, благодушно, Федор Владимирович любил «слово»: так, мимоходом будто, с ленцою русской, возьмет и прочтет из Пушкина… Господи, да какой же Пушкин! Даже Данилка, прозванный Сатаной, и тот проникнется чувством. Имел он песен дивный дар И голос, шуму вод подобный, — певуче читал Цветаев, и мне казалось, что — для себя. Он ставил мне за «рассказы» пятерки с тремя иногда крестами, — такие жирные! — и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрек: — Вот что, муж-чи-на… — а некоторые судари пишут «муш-чи-на», как, например, зрелый му-жи-чи-на Шкро- бов! — у тебя есть что-то… некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах… пом-ни! С ним, единственным из наставников, поменялись мы на прощанье карточками. Хоронили его — я плакал. И до сего дня — он в сердце. И вот — третий период, уже «печатный». От «Утра в лесу» и «Осени по Пушкину» я перешел незаметно к «собственному». Случилось это, когда я кончил гимназию. Лето перед восьмым классом я провел на глухой речушке, на рыбной ловле. Попал на омут, у старой мельницы. Жил там глухой старик, мельница не работала. Пушкинская «Русалка» вспоминалась. Так меня восхитило запустенье, обрывы, бездонный омут «с сомом», побитые грозою, расщепленные ветлы, глухой старик — из «Князя Серебряного» мельник!.. Как-то на ранней зорьке, ловя подлещиков, я тревожно почувствовал — что-то во мне забилось, заспешило, дышать мешало. Мелькнуло что-то неясное. И — прошло. Забыл. До глубокого сентября я ловил окуней, подлещиков. В ту осень была холера, и ученье было отложено. Что-то — не приходило. И вдруг, в самую подготовку на аттестат зрелости, среди упражнений с Гомером, Софоклом, Цезарем, Вергилием, Овидием Назоном… — что-то опять явилось! Не Овидий ли натолкнул меня? не его ли «Метаморфозы» — чудо! Я увидел мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда… Помню, — я отшвырнул все книги, задохнулся… и написал — за вечер — большой рассказ. Писал я «с маху». Правил и переписывал, — и правил. Переписывал отчетливо и крупно. Перечитал… — и почувствовал дрожь и радость. Заглавие? Оно явилось само, само очертилось в воздухе, зелено-красное, как рябина — там. Дрожащей рукой я вывел: У мельницы. Это было мартовским вечером 1894 года. Но и теперь еще помню я первые строчки первого моего рассказа: «Шум воды становился все отчетливей и громче: очевидно, я подходил к запруде. Вокруг рос молодой, густой осинник, и его серые стволики стояли передо мною, закрывая шумевшую неподалеку речку. С треском я пробирался чащей, спотыкался на остренькие пеньки осинового сухостоя, получал неожиданные удары гибких веток…» Рассказ был жуткий, с житейской драмой, от «я». Я сделал себя свидетелем развязки, так ярко, казалось, сделал, что поверил собственной выдумке. Но что же дальше? Литераторов я совсем не знал. В семье и среди знакомых было мало людей интеллигентных. Я не знал и «как это делается» — как и куда послать. Не с кем мне было посоветоваться: почему-то и стыдно было. Скажут еще: «Э, пустяками занимаешься!» Газет я еще не читал тогда, — «Московский листок» разве, но там было смешное только или про «Чуркина». Сказать по правде, я считал себя выше этого. «Нива» не пришла в голову. И вот вспомнилось мне, что где-то я видел вывесочку, узенькую совсем: «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Буквы были — славянские? вспоминал-вспоминал… — и вспомнил, что на Тверской. Об этом журнале я ничего не знал. Восьмиклассник, почти студент, я не знал, что есть «Русская мысль», в Москве. С неделю я колебался: вспомню про «Русское обозрение» — так и похолодею и обожгусь. Прочитаю «У мельницы» — ободрюсь. И вот я пустился на Тверскую — искать «Русское обозрение». Не сказал никому ни слова. Помню, прямо с уроков, с ранцем, в тяжелом ватном пальто, сильно повыгоревшем и пузырившемся к полам, — я его все донашивал, поджидая студенческого, чудесного! — приоткрыл огромную, под орех, дверь и сунул голову в щель, что-то проговорил кому-то. Там скучно крякнуло. Сердце во мне упало: крякнуло будто строго?.. Швейцар медленно шел ко мне. Пожалуйте… желают вас сами видеть. Чудесный был швейцар, с усами, бравый! Я сорвался с диванчика и, как был, — в грязных, тяжелых ботинках, с тяжелым ранцем, ремни которого волоклись со звоном, — все вдруг отяжелело! — вступил в святилище. Огромный, очень высокий кабинет, огромные шкафы с книгами, огромный письменный стол, исполинская над ним пальма, груды бумаг и книг, а за столом, широкий, красивый, грузный и строгий — так показалось мне, — господин, профессор, с седеющими по плечам кудрями. Это был сам редактор, приват-доцент Московского университета Анатолий Александров. Он встретил меня мягко, но с усмешкой, хотя и ласково: Ага, принесли рассказ?.. А в каком вы классе? Кончаете… Ну, что же… поглядим. Многонько написали… — взвесил он на руке тетрадку. — Ну, зайдите месяца через два… Я зашел в самый разгар экзаменов. Оказалось, что надо «заглянуть месяца через два». Я не заглянул. Я уже стал студентом. Другое пришло и захватило — не писанье. О рассказе я позабыл, не верил. Пойти? Опять: «Месяца через два зайдите». Уже в новом марте я получил неожиданно конверт — «Русское обозрение» — тем же полуцерковным шрифтом. Анатолий Александров просил меня «зайти переговорить». Уже юным студентом вошел я в чудесный кабинет. Редактор учтиво встал и через стол протянул мне руку, улыбаясь. Поздравляю вас, ваш рассказ мне понравился. У вас довольно хороший диалог, живая русская речь. Вы чувствуете русскую природу. Пишите мне. Я не сказал ни слова, ушел в тумане. И вскоре опять забыл. И совсем не думал, что стал писателем. В первых числах июля 1895 года я получил по почте толстую книгу в зелено-голубой — ? — обложке — «Русское обозрение», июль. У меня тряслись руки, когда раскрывал ее. Долго не находил, — все прыгало. Вот оно: «У мельницы», — самое то, мое! Двадцать с чем-то страниц — и, кажется, ни одной поправки! ни пропуска! Радость? Не помню, нет… Как-то меня пришибло… поразило? Не верилось. Счастлив я был — два дня. И — забыл. Новое приглашение редактора— «пожаловать». Я пошел, не зная, зачем я нужен. Вы довольны? — спросил красивый профессор, предлагая кресло. — Ваш рассказ многим понравился. Будем рады дальнейшим опытам. А вот и ваш гонорар… Первый? Ну, очень рад. Он вручил мне… во-семь-де-сят рублей! Это было великое богатство: за десять рублей в месяц я ходил на урок через всю Москву. Я растерянно сунул деньги за борт тужурки, не в силах промолвить ни слова. Вы любите Тургенева? Чувствуется, у вас несомненное влияние «Записок охотника», но это пройдет. У вас и свое есть. Вы любите наш журнал? Я что-то прошептал, смущенный. Я и не знал журнала: только «июль» и видел. Вы, конечно, читали нашего основателя, славного Константина Леонтьева… что-нибудь читали?.. Нет, не пришлось еще, — проговорил я робко. Редактор, помню, выпрямился и поглядел под пальму, — пожал плечами. Это его, кажется, смутило. Теперь… — посмотрел он грустно и ласково на меня, — вы обязаны его знать. Он откроет вам многое. Это, во-первых, большой писатель, большой художник… — Он стал говорить-говорить… — не помню уже подробности — что-то о «красоте», о Греции… — Он великий мыслитель наш, русский необычайный! — восторженно заявил он мне. — Видите — этот стол?.. Это его стол! — И он благоговейно погладил стол, показавшийся мне чудесным. — О, какой светлый дар, какие песни пела его душа! — нежно сказал он в пальму. И вспомнилось мне недавнее: Имел он песен дивный дар, И голос, шуму вод подобный. — И эта пальма — его! Я посмотрел на пальму, и она показалась мне особенно чудесной. — Искусство, — продолжал говорить редактор, — прежде всего — благо-говение! Искусство… ис-кус! Искусство — молитвенная песнь. Основа его — религия. Это всегда, у всех. У нас — Христово слово! «И Бог бе слово». И я рад, что вы начинаете в его доме… в его журнале. Как-нибудь заходите, я буду давать вам его творения. Не во всякой они библиотеке… Ну-с, молодой писатель, до сви-да-ния. Желаю вам… Я пожал ему руку, и так мне хотелось целовать его, послушать о нем, неведомом, сидеть и глядеть на стол. Он сам проводил меня. Я ушел опьяненный новым, чувствуя смутно, что за всем этим моим — случайным? — есть что-то великое и священное, незнаемое мною, необычайно важное, к чему я только лишь прикоснулся. Шел я как оглушенный. Что-то меня томило. Прошел Тверскую, вошел в Александровский сад, присел. Я — писатель. Ведь я же выдумал весь рассказ!.. Я обманул редактора, и за это мне дали деньги!.. Что я могу рассказывать? Ничего. А искусство — благоговение, молитва… А во мне ничего-то нет. Деньги, во-семь-десят рублей… за это!.. Долго сидел я так, в раздумье. И не с кем поговорить… У Каменного моста зашел в часовню, о чем-то помолился. Так бывало перед экзаменом. Дома я вынул деньги, пересчитал. Во-семьдесят рублей… Взглянул на свою фамилию под рассказом, — как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я — другой. Я впервые тогда почувствовал, что — другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать… — готовиться. Я — другой, другой.
Рассказ о красоте животных окружающий мир. Рассказ о красоте животных
... написать рассказ по этому плану: План сочинения для 5 класса на тему «Мое любимое животное» Можно использовать и такой план: План сочинения для 5 класса на тему «Мое любимое животное» Вот примеры сочинений для 5 класса школы на тему «Мое любимое животное»: Сочинение про ...
«Юшка» анализ рассказа Платонова – тема, план, жанр, проблемы произведения
... нравственному выводу. Главные герои В рассказе несколько главных героев: Юшка, кузнец, его жена, приемная дочь Юшки. Юшка ... всем больным. Юшку никто не помнит, но все знают о девушке, ... не было. Юшка очень добр и милосерден. В разговоре с Дарьей, ... жившей в городе. Любовь Татьяны к Онегину – сочинение на тему В ... проблемы, тема, смысл названия повести Портрет Ефима Дмитриевича — Юшки Многое в этом рассказе ...
Пример равнодушия» по рассказу А.П. Чехова «В Аптеке
... людей к проблемам окружающих. Его переживания нашли своё выражение в целой серии рассказов, среди которых и был «В аптеке». Рассказ ... стал проделывать то же самое и с порошками. Получите! — проговорил он наконец, не глядя на Свойкина. ... несколько медных монет в столе, упал в бреду на постель и уснул. Рассказ заканчивается так: «Медяки ... быть-то? Не знаю! — отчеканил провизор, принимаясь за газе
Рассказ Валентина Распутина «Женский разговор»
... рассказа «Женский разговор» Свой рассказ писатель назвал «Женский разговор». — Какие читательские проекции можно сделать по заглавию произведения? — Подберите синонимы к слову «разговор». Разговор ... персонажей. Для постановки был предложен рассказ русского писателя В.Г.Распутина «Женский разговор». — Как вы думаете, почему ... (а значит, понятым и принятым), получить ответы на мучившие его вопросы, ...
Шмелев краткий пересказ как я стал писателем?
Вышло это так просто и неторжественно, что я и не заметил. Можно сказать, вышло непредумышленно. Теперь, когда это вышло на самом деле, кажется мне порой, что я не делался писателем, а будто всегда им был, только — писателем «без печати». Помнится, нянька, бывало, говорила: — И с чего ты такая балаболка? Мелет-мелет невесть чего… как только язык у тебя не устает, балаболка!.. Живы во мне доныне картинки детства, обрывки, миги. Вспомнится вдруг игрушка, кубик с ободранной картинкой, складная азбучка с буквой, похожей на топорик или жука, солнечный луч на стенке, дрожащий зайчиком… Ветка живой березки, выросшей вдруг в кроватке у образка, зеленой такой, чудесной. Краска на дудочке из жести, расписанной ярко розами, запах и вкус ее, смешанный с вкусом крови от расцарапанной острым краем губки, черные тараканы на полу, собравшиеся залезть ко мне, запах кастрюльки с кашкой… Боженька в уголке с лампадкой, лепет непонимаемой молитвы, в которой светится «деворадуйся»… Я говорил с игрушками — живыми, с чурбачками и стружками, которые пахли «лесом» — чем-то чудесно-страшным, в котором «волки». Но и «волки» и «лес» — чудесные. Они у меня мои. Я говорил с белыми звонкими досками — горы их были на дворе, с зубастыми, как страшные «звери», пилами, с блиставшими в треске топорами, которые грызли бревна. На дворе были плотники и доски. Живые, большие плотники, с лохматыми головами, и тоже живые доски. Все казалось живым, моим. Живая была метла, — бегала по двору за пылью, мерзла в снегу и даже плакала. И половая щетка была живая, похожая на кота на палке. Стояла в углу — «наказана». Я утешал ее, гладил ее волосики. Все казалось живым, все мне рассказывало сказки, — о, какие чудесные! Должно быть, за постоянную болтовню прозвали меня в первом классе гимназии «римский оратор», и кличка эта держалась долго. В балльниках то и дело о. Это был, так сказать, «дописьменный» век истории моего писательства. За ним вскоре пришел и «письменный». В третьем, кажется, классе я увлекся романами Жюля Верна и написал — длинное и в стихах! — путешествие наших учителей на Луну, на воздушном шаре, сделанном из необъятных штанов нашего латиниста Бегемота. «Поэма» моя имела большой успех, читали ее даже и восьмиклассники, и она наконец попала в лапы к инспектору. Помню пустынный зал, иконостас у окон, в углу налево, шестая моя гимназия! — благословляющего детей Спасителя — и высокий, сухой Баталин, с рыжими бакенбардами, трясет над моей стриженой головой тонким костлявым пальцем с отточенным остро ногтем, и говорит сквозь зубы — ну прямо цедит! — ужасным, свистящим голосом, втягивая носом воздух, — как самый холодный англичанин: – И ссто-с такое.., и сс… таких лет, и сс… так неуваззытельно отзываесса, сс… так пренебреззытельно о сстарссых… о наставниках, об учителях… нашего поосстенного Михаила Сергеевича, сына такого нашего великого историка позволяесс себе называть… Мартысской!.. По решению педагогического совета… Гонорар за эту «поэму» я получил высокий — на шесть часов «на воскресенье», на первый раз. Долго рассказывать о первых моих шагах. Расцвел я пышно на сочинениях. С пятого класса я до того развился, что к описанию храма Христа Спасителя как-то приплел… Надсона! Помнится, я хотел выразить чувство душевного подъема, которое охватывает тебя, когда стоишь под глубокими сводами, где парит Саваоф, «как в небе», и вспоминаются ободряющие слова нашего славного поэта и печальника Надсона: Друг мой, брат мой… усталый, страдающий брат, Кто б ты ни был — не падай душой: Пусть неправда и зло полновластно царят Над омытой слезами землей… Баталин вызвал меня под кафедру и, потрясая тетрадкой, начал пилить со свистом: – Ссто-с такое?! Напрасно сситаете книзки, не вклюсенные в усенисескую библиотеку! У нас есть Пускин, Лермонтов, Дерзавин… но никакого вашего Надсона… нет! Сто такой и кто такой… На-дсон. Вам дана тема о храме Христа Спасителя, по плану… а вы приводите ни к сселу “ни к городу какого-то «страдающего брата»… какие-то вздорные стихи! Было бы на четверку, но я вам ставлю три с минусом. И зачем только тут какой-то «философ»… с «в» на конце! — «филосов-в Смальс»! Слово «философ» не умеете написать, пишете через «в», а в философию пускаетесь? И во-вторых, был Смайс, а не Смальс, что значит – свиное сало! И никакого отношения он, как и ваш Надсон, — он говорил, ударяя на первый слог, — ко храму Христа Спасителя не имели! Три с минусом! Ступайте и задумайтесь. Я взял тетрадку и попробовал отстоять свое: – Но это, Николай Иваныч… тут лирическое отступление у меня, как у Гоголя, например. Николай Иваныч потянул строго носом, отчего его рыжие усы поднялись и показались зубки, а зеленоватые и холодные глаза так уставились на меня, с таким выражением усмешки и даже холодного презрения, что во мне все похолодело. Все мы знали, что это — его улыбка: так улыбается лисица, перегрызая горлышко петушку. – Ах, во-от вы ка-ак… Гоголь!., или, может быть, гоголь-моголь? — Вот как… — и опять страшно потянул носом. — Дайте сюда тетрадку… Он перечеркнул три с минусом и нанес сокрушительный удар — колом! Я получил кол и — оскорбление. С тех пор я возненавидел и Надсона и философию. Этот кол испортил мне пересадку и средний балл, и меня не допустили к экзаменам: я остался на второй год. Но все это было к лучшему. Я попал к другому словеснику, к незабвенному Федору Владимировичу Цветаеву. И получил у него свободу: пиши как хочешь! И я записал ретиво, — «про природу». Писать классные сочинения на поэтические темы, например, — «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу»… — было одно блаженство. Это было совсем не то, что любил задавать Баталин: не «Труд и любовь к ближнему, как основы нравственного совершенствования», не «Чем замечательно послание Ломоносова к Шувалову „О пользе стекла”» и не «Чем отличаются союзы от наречий». Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на «о», посмеивающийся чуть глазом, благодушно, Федор Владимирович любил «слово»: так, мимоходом будто, с ленцою русской, возьмет и прочтет из Пушкина… Господи, да какой же Пушкин! Даже Данилка, прозванный Сатаной, и тот проникнется чувством. Имел он песен дивный дар И голос, шуму вод подобный, — певуче читал Цветаев, и мне казалось, что — для себя. Он ставил мне за «рассказы» пятерки с тремя иногда крестами, — такие жирные! — и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрек: — Вот что, муж-чи-на… — а некоторые судари пишут «муш-чи-на», как, например, зрелый му-жи-чи-на Шкро- бов! — у тебя есть что-то… некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах… пом-ни! С ним, единственным из наставников, поменялись мы на прощанье карточками. Хоронили его — я плакал. И до сего дня — он в сердце. И вот — третий период, уже «печатный». От «Утра в лесу» и «Осени по Пушкину» я перешел незаметно к «собственному». Случилось это, когда я кончил гимназию. Лето перед восьмым классом я провел на глухой речушке, на рыбной ловле. Попал на омут, у старой мельницы. Жил там глухой старик, мельница не работала. Пушкинская «Русалка» вспоминалась. Так меня восхитило запустенье, обрывы, бездонный омут «с сомом», побитые грозою, расщепленные ветлы, глухой старик — из «Князя Серебряного» мельник!.. Как-то на ранней зорьке, ловя подлещиков, я тревожно почувствовал — что-то во мне забилось, заспешило, дышать мешало. Мелькнуло что-то неясное. И — прошло. Забыл. До глубокого сентября я ловил окуней, подлещиков. В ту осень была холера, и ученье было отложено. Что-то — не приходило. И вдруг, в самую подготовку на аттестат зрелости, среди упражнений с Гомером, Софоклом, Цезарем, Вергилием, Овидием Назоном… — что-то опять явилось! Не Овидий ли натолкнул меня? не его ли «Метаморфозы» — чудо! Я увидел мой омут, мельницу, разрытую плотину, глинистые обрывы, рябины, осыпанные кистями ягод, деда… Помню, — я отшвырнул все книги, задохнулся… и написал — за вечер — большой рассказ. Писал я «с маху». Правил и переписывал, — и правил. Переписывал отчетливо и крупно. Перечитал… — и почувствовал дрожь и радость. Заглавие? Оно явилось само, само очертилось в воздухе, зелено-красное, как рябина — там. Дрожащей рукой я вывел: У мельницы. Это было мартовским вечером 1894 года. Но и теперь еще помню я первые строчки первого моего рассказа: «Шум воды становился все отчетливей и громче: очевидно, я подходил к запруде. Вокруг рос молодой, густой осинник, и его серые стволики стояли передо мною, закрывая шумевшую неподалеку речку. С треском я пробирался чащей, спотыкался на остренькие пеньки осинового сухостоя, получал неожиданные удары гибких веток…» Рассказ был жуткий, с житейской драмой, от «я». Я сделал себя свидетелем развязки, так ярко, казалось, сделал, что поверил собственной выдумке. Но что же дальше? Литераторов я совсем не знал. В семье и среди знакомых было мало людей интеллигентных. Я не знал и «как это делается» — как и куда послать. Не с кем мне было посоветоваться: почему-то и стыдно было. Скажут еще: «Э, пустяками занимаешься!» Газет я еще не читал тогда, — «Московский листок» разве, но там было смешное только или про «Чуркина». Сказать по правде, я считал себя выше этого. «Нива» не пришла в голову. И вот вспомнилось мне, что где-то я видел вывесочку, узенькую совсем: «Русское обозрение», ежемесячный журнал. Буквы были — славянские? вспоминал-вспоминал… — и вспомнил, что на Тверской. Об этом журнале я ничего не знал. Восьмиклассник, почти студент, я не знал, что есть «Русская мысль», в Москве. С неделю я колебался: вспомню про «Русское обозрение» — так и похолодею и обожгусь. Прочитаю «У мельницы» — ободрюсь. И вот я пустился на Тверскую — искать «Русское обозрение». Не сказал никому ни слова. Помню, прямо с уроков, с ранцем, в тяжелом ватном пальто, сильно повыгоревшем и пузырившемся к полам, — я его все донашивал, поджидая студенческого, чудесного! — приоткрыл огромную, под орех, дверь и сунул голову в щель, что-то проговорил кому-то. Там скучно крякнуло. Сердце во мне упало: крякнуло будто строго?.. Швейцар медленно шел ко мне. Пожалуйте… желают вас сами видеть. Чудесный был швейцар, с усами, бравый! Я сорвался с диванчика и, как был, — в грязных, тяжелых ботинках, с тяжелым ранцем, ремни которого волоклись со звоном, — все вдруг отяжелело! — вступил в святилище. Огромный, очень высокий кабинет, огромные шкафы с книгами, огромный письменный стол, исполинская над ним пальма, груды бумаг и книг, а за столом, широкий, красивый, грузный и строгий — так показалось мне, — господин, профессор, с седеющими по плечам кудрями. Это был сам редактор, приват-доцент Московского университета Анатолий Александров. Он встретил меня мягко, но с усмешкой, хотя и ласково: Ага, принесли рассказ?.. А в каком вы классе? Кончаете… Ну, что же… поглядим. Многонько написали… — взвесил он на руке тетрадку. — Ну, зайдите месяца через два… Я зашел в самый разгар экзаменов. Оказалось, что надо «заглянуть месяца через два». Я не заглянул. Я уже стал студентом. Другое пришло и захватило — не писанье. О рассказе я позабыл, не верил. Пойти? Опять: «Месяца через два зайдите». Уже в новом марте я получил неожиданно конверт — «Русское обозрение» — тем же полуцерковным шрифтом. Анатолий Александров просил меня «зайти переговорить». Уже юным студентом вошел я в чудесный кабинет. Редактор учтиво встал и через стол протянул мне руку, улыбаясь. Поздравляю вас, ваш рассказ мне понравился. У вас довольно хороший диалог, живая русская речь. Вы чувствуете русскую природу. Пишите мне. Я не сказал ни слова, ушел в тумане. И вскоре опять забыл. И совсем не думал, что стал писателем. В первых числах июля 1895 года я получил по почте толстую книгу в зелено-голубой — ? — обложке — «Русское обозрение», июль. У меня тряслись руки, когда раскрывал ее. Долго не находил, — все прыгало. Вот оно: «У мельницы», — самое то, мое! Двадцать с чем-то страниц — и, кажется, ни одной поправки! ни пропуска! Радость? Не помню, нет… Как-то меня пришибло… поразило? Не верилось. Счастлив я был — два дня. И — забыл. Новое приглашение редактора— «пожаловать». Я пошел, не зная, зачем я нужен. Вы довольны? — спросил красивый профессор, предлагая кресло. — Ваш рассказ многим понравился. Будем рады дальнейшим опытам. А вот и ваш гонорар… Первый? Ну, очень рад. Он вручил мне… во-семь-де-сят рублей! Это было великое богатство: за десять рублей в месяц я ходил на урок через всю Москву. Я растерянно сунул деньги за борт тужурки, не в силах промолвить ни слова. Вы любите Тургенева? Чувствуется, у вас несомненное влияние «Записок охотника», но это пройдет. У вас и свое есть. Вы любите наш журнал? Я что-то прошептал, смущенный. Я и не знал журнала: только «июль» и видел. Вы, конечно, читали нашего основателя, славного Константина Леонтьева… что-нибудь читали?.. Нет, не пришлось еще, — проговорил я робко. Редактор, помню, выпрямился и поглядел под пальму, — пожал плечами. Это его, кажется, смутило. Теперь… — посмотрел он грустно и ласково на меня, — вы обязаны его знать. Он откроет вам многое. Это, во-первых, большой писатель, большой художник… — Он стал говорить-говорить… — не помню уже подробности — что-то о «красоте», о Греции… — Он великий мыслитель наш, русский необычайный! — восторженно заявил он мне. — Видите — этот стол?.. Это его стол! — И он благоговейно погладил стол, показавшийся мне чудесным. — О, какой светлый дар, какие песни пела его душа! — нежно сказал он в пальму. И вспомнилось мне недавнее: Имел он песен дивный дар, И голос, шуму вод подобный. – И эта пальма — его! Я посмотрел на пальму, и она показалась мне особенно чудесной. — Искусство, — продолжал говорить редактор, — прежде всего — благо-говение! Искусство… ис-кус! Искусство — молитвенная песнь. Основа его — религия. Это всегда, у всех. У нас — Христово слово! «И Бог бе слово». И я рад, что вы начинаете в его доме… в его журнале. Как-нибудь заходите, я буду давать вам его творения. Не во всякой они библиотеке… Ну-с, молодой писатель, до сви-да-ния. Желаю вам… Я пожал ему руку, и так мне хотелось целовать его, послушать о нем, неведомом, сидеть и глядеть на стол. Он сам проводил меня. Я ушел опьяненный новым, чувствуя смутно, что за всем этим моим — случайным? — есть что-то великое и священное, незнаемое мною, необычайно важное, к чему я только лишь прикоснулся. Шел я как оглушенный. Что-то меня томило. Прошел Тверскую, вошел в Александровский сад, присел. Я — писатель. Ведь я же выдумал весь рассказ!.. Я обманул редактора, и за это мне дали деньги!.. Что я могу рассказывать? Ничего. А искусство — благоговение, молитва… А во мне ничего-то нет. Деньги, во-семь-десят рублей… за это!.. Долго сидел я так, в раздумье. И не с кем поговорить… У Каменного моста зашел в часовню, о чем-то помолился. Так бывало перед экзаменом. Дома я вынул деньги, пересчитал. Во-семьдесят рублей… Взглянул на свою фамилию под рассказом, — как будто и не моя! Было в ней что-то новое, совсем другое. И я — другой. Я впервые тогда почувствовал, что — другой. Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать… — готовиться. Я — другой, другой.
