Проза Татьяны Толстой

метки: Толстой, Рассказ, Творчество, Татьяна, Человек, Биография, Жизнь, Автор

80-е годы в литературе были временем зарождения новой волны писателей. Эта литература была неоднородной, и авторов часто объединяла только хронология появления их произведений и общее стремление к поиску новых художественных норм. Если говорить о мировоззрении писателей, то следует отметить, что многих авторов объединяло как отсутствие ложной жизнерадостности, присущей типичным образцам соцреализма, так и новое отношение к своим героям: беспристрастное и объективное. Литература перестала быть дидактическим руководством к жизни. Среди произведений «новой волны» были книги, которые стали называть «женской прозой». Произведения В. Токаревой, Л. Петрушевской, Г. Щербаковой, Т. Толстого…

Наш выбор пал на произведения Татьяны Толстой, поскольку ее творчество никак нельзя определить как явление, характерное для женской прозы. Человек, выросший среди известных писателей, внучка известного писателя Алексея Толстого, по-новому пишет о трагедии жизни, о стремлении современного человека к счастью. Как правило, ее героям не суждено найти золотой ключик, открывающий двери в страну процветания. Но почти все сохраняют ребячливость, наивность, легковерность, и эта внутренняя ребячливость мешает им создавать настоящую жизнь. Неслучайно известные критики П. Вайль и А. Генис определили мир его произведений как «город в табакерке». Сам выбор драматических жизненных коллизий, тонкое психологическое развитие персонажей, неожиданные исходы, одинокие трагические герои, уникальный по яркости, точности, иронии язык говорят о мудрости, лишенной иллюзий и ложного оптимизма. Все это побудило нас посвятить себя работе. Несмотря на всю серьезность ситуаций, суровость концовок, эти книги учат нас быть внимательными к окружающим нас людям, невзирая на повседневные и социальные трудности, бегать, чтобы творить добро.

Проза Толстого открыла новую страницу в русской прозе, которую впоследствии окрестили «другой литературой» (Петрушевская, Каледин, Попов, Ерофеев) псевдодемократией.

Антон Павлович Чехов как-то сказал: «Жизнь человека — это сюжет для сказки». Умение видеть необычное в обыденном помогает Татьяне Толстой сделать свои произведения неповторимой страницей человеческой жизни. В работе анализируются наиболее проблемные, на наш взгляд, сюжеты, в которых особенно ярко представлен конфликт реальности и иллюзии, рассматриваются особенности сюжета произведений, их художественные особенности, стиль. Изучив текст рассказов, ознакомившись с критической литературой, в частности с работами исследователей Булина, Вейля, Гениса, Золотоносова, Невзглядова и других критиков, мы решили представить это исследование.

Назначение Дневников в разные периоды жизни Л.Н. Толстого

... записей о собственной жизни, много интересных наблюдений над окружающей действительностью, над людьми, много раздумий на общественно-политические, философские, этические и эстетические темы. Однако преимущественное внимание Толстого ... (запись от 14 июня 1850 г.). С этого времени дневниковые записи приобретают ... письма, в художественные произведения. «Так Дневник Толстого постепенно становится ...

автор рассказов в толстой прозе

2. Биография Татьяны Толстой

Толстая Татьяна Никитична, (03.05.1951) прозаик. Толстая родилась в семье с замечательными литературными талантами. «Куда ни глянь, у нас в семье одни писатели. Алексей Николаевич Толстой — дед по отцовской линии. Бабушка Наталья Васильевна Крандиевская — Толстая — поэтесса. Дед по материнской линии Михаил Леонидович Лозинский — переводчик…» Классик кафедры филологического факультета Ленинградского университета давно работает в издательстве. С 1974 года живет в Москве. По его собственному признанию, он рано начал писать.

Толстая публикует рассказы на страницах журналов «Октябрь», «Нева», «Знамя», «Новый мир», участвует в работе Всесоюзного собрания молодых писателей, участвует в семинаре Г. Бакланова.

Первый рассказ «Сидели на золотом крыльце…» был опубликован в журнале «Аврора» (03.08.1983); был быстро замечен как читателями, так и критиками, а дебют автора был признан одним из лучших за 80-е годы. Рассказ представлял собой калейдоскоп детских впечатлений, которые были раздроблены и приумножены простыми событиями и обычными людьми, которые предстают перед детьми в образе тех или иных загадочных персонажей из мира сказок. В прозе Толстого критики открыли необычайно новую для литературы того времени новизну, сочетание высокого и ничего, романтического и повседневного, сказочного и натуралистического, реального и воображаемого. Они обратили внимание на лексическое богатство текста, на изысканность художественных решений. Рытхев в послесловии к публикации повести «Соня» отметил необычную роль автора в прозе Толстого. Автор играет с нами, шутит и прячется, пробуя то одну маску, то другую. От начала до конца нам непонятно, что повествование хочет рассказать, что это такое на самом деле (Аврора — 1984, п. 10).

Критик Елена Невзглядова так описывает свое отношение к началу своего творчества: сразу стало понятно, что это писатель, что за первым рассказом должна идти вторая, а за третьим, что человек, который так хорошо владеет пера не может отказаться от этого занятия.

Второй и третий рассказы не заставили себя долго ждать; с тех пор Т. Толстая пишет и печатается; в № 10 1984 года — рассказ «Соня»; в № 3 1985 года — «Река Оккервиль»; в № 4 1986 года — «Спи, спокойно, сынок».

В 1987 году выходит в свет первый сборник ее рассказов «На золотом крыльце сидели». Он был с восторгом принят критикой, которая отметила несомненную талантливость молодого прозаика, обладающего сложившейся манерой, уверенностью, художественным своеобразием. В произведениях Толстой проявляется устойчивый интерес к странным, нелепым героям (в основном детям, старухам, ненормальным), они отличаются и жесткой, отстраненной авторской позицией. Эта бесслезная традиция (М. Золотоносов), перепутывание важного и неважного (Е. Невзглядова), отказ от постулатов жизнеподобия, от установки на «Тепловатое сочувствие любому персонажу » (С. Чупрынин) — основные черты поэтики Т. Одним из лучших в сборник был рассказ «Река Оккервиль», повествующий о странной любви юноши к воображаемой исполнительнице старинных романсов. Конфликт непричесанной и диковатой повседневности с радостными и многоцветными картинами воображения был передан автором в многозначном и противоречивом смысле. По мнению Толстой, существуют только вечные проблемы: Добро и Зло, тираны и толпа… Есть лишь новые способы описания мира, и в их наслаждение, ибо по существу ты делаешь то же, что делал Бог в дни творения (Московские новости, 24 июня 1990) Только в мире механического повторения, только во вселенной, которая приводится в движение заводным ключом, можно вырваться из поступального — и наступального хода времени.

Толстой «Севастопольские рассказы»

... отступление русской армии из Севастополя. Новаторство Л. Толстого в изображении войны, реализм, художественные достоинства «Севастопольских рассказов» снискали высокую оценку современников. Некрасов писал: «Достоинства ... грохот орудий четвертого бастиона, окутанный пороховым дымом, Л. Н. Толстой начал писать свой первый рассказ о героической обороне города, «Севастополь в декабре месяце», ...

Толстую привлекают моменты иррациональности в человеческой жизни, которая является трагедией повседневной жизни, но истинное наслаждение для словесных упражнений. В ее творчестве постоянны мотивы смерти. Ибо, пока жизнь не завершена. Ее нельзя ни подытожить, ни оценить.

В прозе Толстой критики обнаруживали традиции Булгакова, Набокова, А. Грина, немецких экспрессионистов, русской прозы 20-х годов. Толстая подчеркивает в своем интервью важность ля своего творчества открытий новеллистики 20-х годов. По ее мнению, в развалинах этой недостроенной поэтики могут таиться клады. Высказывания Толстой о неприятии литературы, развивающейся в причинно-следственных традициях 19 века, ее призыв к элитарности «культура должна быть элитарной, но открытой для присоединения к элите» вызвали в критике полемику. Толстую упрекали в самоуверенности, учительстве и лихости в пропаганде вредоносных для литературы доктрин. С начала 90-х годов Толстая подолгу живет в Америке, преподает в различных университетах теорию литературы.

Татьяна Толстая начала писать в 1983 году — в самое что ни есть застойное время. Но она писала не о застое — она писала застоем. Ее литературная судьба чисто внешняя, в смысле успеха и популярности, сложилась независимо от ее стиля. Не успела она расписаться, как застой кончился, а вскоре и сам коммунизм: цензурных трудностей, столь обычных для советского писателя, тем более начинающего, молодого, она, в сущности, не знала. В этом отношении ее можно назвать постсоветской писательницей; но глубинно, сущностно — по крайней мере, до сегодня.

Открывая сборник «На золотом крыльце сидели…» — тотчас увидим, до какой темной мировоззренческой бочки могут довести паразитические наклонности, претензии на «пожизненное ликование». В каждом рассказе происходит конфликтное столкновение идеальных романтических представлений с прозой жизни, с реальностью, которая неминуемо оказывается тем грубее, чем возвышеннее разбивающиеся об неё фантазии. Переходим к реализации этой проблемы в ее произведениях.

3. Художественное своеобразие сборника «Ночь»

.1 Конфликт реальности и мечты в рассказе «Река Оккервиль»

В первую очередь хочется остановиться на рассказе Татьяны Толстой, в котором особенно впечатляюще выражена постмодернистская тема вечного возвращения культурных знаков, повторяемости, самопроизвольности бытия в культуре. Это «Река Оккервиль» . Герой рассказа — Симеонов, анахорет, отшельник всю жизнь занимается коллекционированием пластинок с записями забытой, и, как ему кажется, давно умершей певицы Веры Васильевны, образ которой в подробностях создан его воображением. Может быть, Симонов фантастическую Веру Васильевну даже любит. Каждый вечер он поводит у граммофона, такого же старинного, как героиня его грез. Романсами растравляет свое воображение, тоскует о жизни, которой никогда не знал, о женщине — томной наяде начала века. Потом выясняется, что она жива, и, трепеща, Симеонов направляется на встречу с ней, ожидая увидеть убогую, нищую доживающую век во всяческом забросе старушку. Но оказывается, что Вера Васильевна благоденствует, наслаждается жизнью, вниманием десятков горячих энтузиастов, которые зовут ее Верунчиком, да и выпить и закусить не дура. И вдруг выясняется, что она — предмет любви — жива, более того, живет где-то рядом, что она не подслеповатая, бедная исхудавшая и сиплая, как хотелось Симеонову, огромная, белая, чернобровая, раскатисто смеющаяся. К тому же у нее сохранился ее дивный голос. Единственное, чем, она недовольна, — у нее квартире плохая ванна, и она решает облагодетельствовать Симеонова тем, что буде пользоваться его ванной, хорошей. Это устраивает наиболее шустрый из ее поклонников некто Поцелуев. Финал рассказа таков:

Жизнь и приключения чудака

... проведешь. У меня глаз наметанный. Я давно понял: главное в жизни - не сдаваться, иначе погибнет вся индивидуальность. А ее ... На улице Веснина. Как свернешь, сразу по левую руку. Там всю жизнь была керосиновая лавка! - завопил папа. Ее снесли, - храбро ответил ... залезла под стол. А во-вторых... - сказала Нина торжественным голосом. После этого наступила тишина. Видно, Нина повернулась к нашему столу, ...

«Симеонов против воли прислушивался, как кряхтит и колышется в тесном ванном корыте грузное тело Веры Васильевны, как с хлюпом и чмоканьем отстает ее нежный, тучный, налитой бок от стенки влажной ванны, как с всасывающим звуком уходит в сток вода, как шлепают по порлу босые ноги и как, наконец, откинув крючок, выходит в халате красная, распаренная Вера Васильевна, «Фу-ух. Хорошо». «Поцелуев торопился с чаем, а Симонов заторможенный, улыбающийся, шел ополаскивать после Веры Васильевны, смывать гибким душем серые окатыши с подсохших стенок ванны, выколупывать седые волосы из сливного отверстия. Поцелуев заводил граммофон, слышен был дивный, нарастающий грозовой голос, восстающий из глубин, расправляющий крылья, взмывающий над миром, над распаренным телом Верунчика, пьющего чай из блюдечка над согнувшимся в своем пожизненном послушании Симеоновым, над теплой кухонной Тамарой, над всем. Ничему нельзя помочь, над подступающим закатом, над собирающимся дождем, над ветром, над безымянными реками, текущими вспять, выходящими из берегов, бушующими и затопляющими город, как это умеют делать реки».

Совершенно набоковский рассказ. Само движение фразы набоковское, Но, проанализировав творчество, становится ясно, что такого рода переклички — не эпигонство, а сознательный прием. Но и самый смысл рассказа тот же, постмодернистский: воспроизведение культурного образца под знаком пародийности. Александр Жолковский нашел, что Вера Васильевна — это Ахматова. В его статье «Литературное обозрение», 1995, № 6) исследуется масса соответствующих интересов, самый интересный из которых на мой взгляд связан не с Ахматовой, а с темой пушкинского «Медного всадника»: великий Петр и маленький человек Евгений со своей Парашей (аналогом которой у Толстой выступает любящая Симеонова Тамара).

Ахматова здесь может быть понята как знак культурного величья вечно возвращающегося в сознание и в жизнь как идущая вспять река. Но величественная Нева предстает никому не ведомой Оккервилью, Вера Васильевна — Верунчиком, а знаменитое, воспетое русскими поэтами наводнение — колыханием в ванной ее грузного тела. И этот перевод великой темы в пародийный, комический план — то новое, что приносит писательница в русский культурный канон.

О нравтвенном образе жизни Толстого

... самим собой, размышляют наедине, стремятся жить «здесь и сейчас». Для героев произведений Толстого – духовная жизнь, прежде всего. Вероятно, поэтому люди разных стран и разных континентов читают ... мир нищ и беден. Зато княжна Марья, не наделенная внешней красотой, отличается тонкими душевными качествами, и читатель сразу влюбляется в нее, так как для каждого ...

В рассказе «Река Оккервиль» герой — Симеонов — в противовес хмурой реальности строит в своем воображении один из тех городков в табакерке, которые с упругим постоянством встречаются чуть ли не в каждом рассказе: «Нет, не надо разочаровываться, ездить на Реку Оккервиль, лучше мысленно обсадить ее берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики, пусть неторопливых жителей. Может быть, в немецких колпаках, в полосатых чулках, с длинными фарфоровыми трубками в зубах». [2, стр.84]

В таком городке, который помнит каждый, у кого были книжки с картинками, времени не существует, ведь здесь только игрушечные люди. Живых нет — и не надо.

Вот и Симеонов из «Река Оккервиль» такое же печальное открытие, когда, влюбившись в голос Веры Васильевны, голос, вечно поющий с пластинки чудесное «Нет, не тебя я страстно так люблю», решил найти живую певицу. Пока она круглых каблуках ступала по вымощенной им брусчатой мостовой, мир был разумен, прекрасен, уютен. Но настоящая Вера Васильевна — старуха, от которой на стенках ванны остаются серые окатыши — ужасна. Только какая же из них настоящая? — спрашивает Толстая. Та, воздушная, изящная, с реки Оккервиль, или эта, жующая грибки и рассказывающая анекдоты? Настоящая она — та, чей голос «дивный, нарастающий грозовый голос, восстающий из глубин, расправляющий крылья, взмывающий над миром» удалось вырвать из власти времени и запереть на круглом диске грампластинки — навечно.

Рассмотрим, говоря словами критика Елены Невзглядовой, какие подробности выбирает автор для детального рассмотрения героя.

«…Симеонов, чувствуя себя носатым, лысеющим, особенно ощущая свои нестарые годы вокруг лица и дешевые носки далеко внизу на границе существования ставил чайник…» Можно ли так сказать: «Не старые годы вокруг лица?! Однако с помощью этого странного выражения появляется состояние души Симеонова — молчаливое, заторможенное, застоявшееся где-то в стороне и обращенное внутрь себя, какое-то жалкое, нездоровое, но вместе с тем трезвое, оценивающее — всем ли оно знакомо или только Симеонову? — и ясно. Что вне этой фразы его не достать. К нему не пробиться иначе, как через колючую проволоку стилистической неправильности.

Итак, Симеонов ставил чайник, стирал рукавом пыль со стола, расчищал от книг, высунувших белые язычки закладок, пространство, устанавливал граммофон, подбирая нужную по толщине книгу, чтобы подсунуть под хромой его уголок, и заранее, авансом блаженствуя, извлекал из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну — старый, тяжелый, антрацитом отливающий круг. Не расщепленный гладкими концентрическими окружностями — с каждой стороны по одному романсу».

Жизнь и творчество Л.Н. Толстого

... с нами". Татьяна Александровна имела самое большое влияние на жизнь Л. Толстого: "Влияние это было, во-первых, в том, что еще ... матери, но духовный ее облик по рассказам близких людей Толстой бережно хранил всю жизнь. "Она представлялась мне таким высоким, чистым, ... не осуждали. Однажды в "Житиях святых" Димитрия Ростовского Толстой прочел рассказ о монахе, который имел много недостатков, но по смерти ...

Как густо заставлено пространство между Симеоновым и стоящим перед ним граммофоном — так густо, что некуда упасть яблоку, лишь двум вопросам на периферии сознания находится место: «зачем?» и «то ли нам хотят сказать, что рассказывают?»

Зачем спрашивается, столько вещей расставлено по ходу сложных действий Симеонова, ставящего пластинку?

А дело в том, что душевные состояния слишком связаны с окружающим нас вещественным миром, их не оторвать от зрительных и звуковых образов, населяющих пространство. То, что мы чувствуем. Существует совместно с тем, что мы видим и слышим. И через окружающее может быть передано при удаче». [3, стр.64]

Действительности ошибается тот, кто в смехе, в самом издевательстве над мечтаниями, которыми старательно окружает себя человек, не почувствует собственной авторской тоски то исполнившегося и желания неисполнимого, из которого вырастает чуть ли не реквием по разрушаемым жизнью мечтам и идеалам, разрушаемым легко, небрежно, неизбежно. И эта обескураживающая легкость заставляет вносить в Реквием шутовские номера, снижать серьезный настрой, прибегать к разным условностям.

«Когда знак зодиака сменился уже на Скорпиона, становилось совсем уже ветрено, темно и дождливо (Река Оккервиль).

Это вместо «В конце октября». Но что может произойти в конце октября? Комический эпизод с Симеоновым, не больше, Дескать, мечтал, суетился, а жизнь в ответ: «Не щелкая клювом». А знак зодиака… Тут рывок в космос, к звездам, хотя настоящие они или вырезанные из золотой бумаги — неизвестно, снизу не видно. [3, стр.68]

«Кажущаяся семантика», возникающая по законам поэтического текста, отражает обманность мира. Обычными средствами бороться с ней невозможно. Но есть любовь и есть творчество, которое способно эту обманности преодолевать, овладевать ею, отстраняя ее от себя, превращая в материал — в тему, в выразительные средства. Вдохновение спасает от чувства ущербности, от банальности и абсурда.

Роман — это совместная жизнь читателя с персонажами. Но только ли с персонажами? В рассказах Татьяны Толстой мы вместе с героем — автором обдумываем вечные вопросы бытия. Разглядываем жизнь разных людей, и близких, и чужих (чаще последних, и это не случайно), — чтобы, оставив их в стороне, выяснить что-то важное для себя. Посмотрим, как эта проблема реализована в следующем рассказе.

3.3 Тема утраченных иллюзий в рассказе «На золотом крыльце сидели»

Название книги Татьяны Толстой — «На золотом крыльце сидели…» служит ей одновременно и эпиграфом. Первая строчка известной считалки относит читателя к источнику всего творчества Толстой — к детству. Тут же скрывается и основной принцип построения рассказа — Принцип свободного построения ролей: «Царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой? Каждый персонаж сам назначает себе судьбу, но по правилам игры, единственным правилам, которые признает автор, то, кто уже стал королевичем или портным, обязан нести свой жребий до конца. Ни жизнь, ни Толстая не простят измены — «так не играют».

Интересные факты из жизни Льва Толстого… (14 фото)

... бороться против просвещения. Пора нам понять это. Мы собрали для вас самые интересные факты из жизни и цитаты Льва Николаевича Толстого к 185-летию со дня его рождения. Азартный игрок ... на свете — остальное все вздор. Простая жизнь в Ясной Поляне Лев Толстой с внучкой Татьяной Сухотиной В последние годы своей жизни Л.Н.Толстой собрал самые важные для себя мысли ...

Но есть в этом заголовке-эпиграфе и еще одна важнейшая особенность — считалка представляет собой замкнутую кольцевую композицию. У нее нет ни конца ни начала, она вечно ходит по кругу — как часовая стрелка. На образ — символ круга, кольца, возвращающегося действия нанизаны все рассказы автора. В структуре любого из них центростремительная сила побеждает центробежную, потому что главная цель Толстой — защититься от мира, встать в круг и, повернувшись спиной к чужому и страшному вешнему миру, повторять бесконечные слова считалки «На золотом крыльце сидели.

Смысл высказывания — вначале был сад — по ритму и синтаксису отсылает к библейскому » В начале было слово» — это настраивает на восприятие рассказа с позиций философии, высших ценностей — «И слово было Бог».

«Сад» — «Детство было садом, продолжает тему вечности, но и сводит ее к интимному личностному восприятию. «Жизнь вечна, умирают только птицы» — детское восприятие смерти.

Как монолог мы узнаем об авторе. Автор и есть главное лицо в повествовании. Что касается сюжета, то он тоже имеет одну особенность. В рассказе — «На золотом крыльце сидели…» изображен сказочно — волшебный мир детства, которым наслаждается ребенок и который при попытке повторного визита в зрелом возрасте оказывается захламленным мещанским домом старого соседа — бухгалтера.

Тут образуется боковой мотив: претензии к жизни, разрушающей детские обманы и счеты с детством. С детской доверчивой мечтательностью, детским образом мира — говорящим, таинственным, переполненным смыслом. У Т. Толстой детство — это пространство — время, по всем признакам противоположное детскому миру вещей — символов, обступившему человека («Детство было садом, без конца и края, без границ и заборов») Но он же источник размагничивающих фантазий и будущих разочарований, лавка жулика, где человек совершает свои первые обманные покупки.

Не случайно публикации Т. Толстой начались с рассказов, посвященных детским фантазиям, милой убежденности в том, мир весь пропитан таинственным, грустным, волшебным, шумящим в ветвях, колеблющимся в темной воде («На золотом крыльце сидели», «Свидание с синей птицей»), и не случайно, что уже там наивность непременно разоблачалась. Сопоставляемая с «взрослым зрением». «Что же, вот это было тем, пленявшим? Вся эта ветошь и рухлядь, обшарпанные крашеные домики… И это пело и переливалось, горело и звало? Как глупо ты шутишь, жизнь. Какая же я старая! Что же, вот это и было тем, пленявшим? Вся эта ветошь и рухлядь, обшарпанные крашеные комодики, топорные клеенчатые картинки, колченогие жардиньерки, вытертый плюш, штопаный тюль, рыночные корявые поделки, дешевые стекляшки? И это пело и переливалось? Горело и звало?

Детство и Отрочество графа Л. Н. Толстого. СПб., 1856 Военные ...

... пополнениях: талант графа Толстого обнаружит перед нами новые качества, как обнаружил он севастопольскими рассказами стороны, которым не было случая обнаружиться в «Детстве» и «Отрочестве», как потом в ... пути; их глаз с особенным вниманием всматривается в черты, которые принадлежат сфере жизни, наиболее их занимающей. Так, например, г. Тургенева особенно привлекают явления, положительным или ...

Характерно, что в серьезный и даже торжественный момент повествования, посвященный самому волнующему вопросу: «Что же ты, такое, жизнь?» — в конце авторской тирады вдруг отчетливо звучит детский голос: » Неблагодарный, ты жив. Ты плачешь. Любишь, рвешься и падаешь, и тебе этого мало? Как? Мало? Ах так, да? А больше ничего и нет» (Так ссорятся разупрямившиеся дети).

В рассказе выросшая героиня обнаружила, что волшебный мир ее детства грубо порушен годами. От «пещеры Алладина» — комнаты соседней дачи — остались только «пыль, прах, тлен». Но среди разрухи уцелели заводные часы: «Над циферблатом, в стеклянной комнате, съежились маленькие жители — Дама и Кавалер, хозяева Времени. Дама бьет по столу кубком, и тоненький звон пытается проклюнуть скорлупу десятилетий».

Рядом с дачей двух сестер — собственный дом дяди Паши и Вероники Витольдовны, соседи рассорились из-за куриного яйца, но когда Вероника Витольдовна умерла, а дядя Паша женился на Маргарите. Девочки выросли, а дядя Паша постарел и умер, Маргарита состарилась и ослабела, а ее дочь не похоронила парах дяди Паши. В самой экспозиции произведения — сад, дом, работа дяди Паши, мотив уходящего элементы чеховских ноток — «Крыжовник», «Вишневый сад».

Система персонажей — две девочки — от лица их обоих веется повествование, их мама, их соседи — дядя Паша, Вероника Витольдовна, дочь Маргариты, а также Анна Ильинична.

Конфликт порядочного, высокого, духовного с маленьким, сиюминутным, низким. При этом Толстая часто насет местами важнное и неважное: посещение дома дяди Паши в детстве, восторг от увиденных вещей и разочарование в них в зрелости, и снова золотая Дама Времени выпив до дна кубок жизни, простучит по столу для дяди Паши последнюю полночь, образ вводящий тему конца. Последнего часа.

Налицо связь рассказа с пьесой «Вишневый сад» Чехова — «и оглянувшись однажды недоумевающими пальцами ощупали дымчатое стекло, за которым прежде чем уйти на дно, в последний раз махнул платком наш сад». Мотив ухода, исчезновения, в том числе глобального — образ всемирный и смерть дяди Паши, прах которого. как и старого Фирса, заперли в домене, тема коррозии души в факте незащищенного праха, отказа от прошлого: «Вынырнув с волшебного детства, из теплых сияющих глубин на холодном ветру разожми озябший кулак — что, кроме горсти сырого песка унесли мы с собой. Образ песка — это и образ пустыни, опустошенности и образ времени — песочные часы-) реминисценции, аллюзии и параллели.

Кроме Библии и Чехова в рассказе присутствуют реминисценции из Тютчева, Пушкина, сказок Востока, описание комнаты дяди Паши отсылает к прозе Бабеля (Гедали, в «Лавке древности»), Диккенса, Экзюпери. Лунная соната Бетховена — смерть, Традиция Булгакова — выбор имени героини, преобразившей жизнь дяди Паши — Маргарита_ а также в ситуации исчезновения — смерти Вероники Витольдовны, от которой никому не грустно. Детские ожидания чуда и крушение иллюзий.

История жизни Герасима (по рассказу И. С. Тургенева «Муму»)

... ↑↑↑ На этой странице материал по темам: сочинение на тему герасим жизнь в москве из сказки муму что работа казалась герасиму шуткой иван сергеевич тургенев муму сочинение о герасиме подготовьте рассказ о счастливом годе жизни герасима сочинение жизнь герасима в городе Характер Герасима По ...

Такие часы, хитрая механическая игрушка представляют авторский идеал — время, которое идет не вперед, в будущее, а по кругу.

3.2 Автор и рассказчик в рассказе «Соня»

Это единственный рассказ в сборнике «На золотом крыльце сидели», где мечта о любви не рушится, где жизнь не отбирает. Может быть, Толстая просто пожалела героиню, вообразив, что должна была бы почувствовать немолодая, некрасивая, наивная и одинокая женщина Соня, узнав, что многолетний ее роман в письмах с Николаем — фантом, проделка смугло-розовой, по — змеиному элегантной Ады.

Но «Соня» — рассказ характерный для Толстой сложным отношением к герою вина и беда, осуждение и жалость возникают одновременно. Действительно, есть в таком отношении автора к своему персонажу что-то нелитературное, что-то от общения с живым и близким человеком, который то разозлит, то разжалобит. Вот и приходится иногда не любить попавших в беду. Иногда — жалеть виноватых

Чтобы показать всю противоречивость жизни, в которой зачастую проигрывают наивные, бескорыстные люди, не умеющие себя «подать», писательница вводит в повествование отсутствующее в тексте лицо. своебразного резонера, дидактически и безапелляционно навязывающего «правильную» жизненную позицию. Откроем рассказ «Соня» на второй странице: » Стало быть, Соня шила…А как она сама одевалась? Безобразно, друзья мои, безобразно Что-то синее, полосатое, до такой степени к ней не идущее. Ну вообразите себе: голова, как у лошади Пржевальского, — подметил Лев Адольфович, под челюстью огромный висячий бант блузки торчит из твердых створок костюма и рукава всегда слишком длинны. Грудь впалая, ноги такие толстые, — будто от другого человеческого комплекта — и косолапые ступни. Обувь набок снашивала. Ну грудь, ноги — это не одежда… Тоже, одежда, милая моя. Это тоже считается как одежда! При таких данных надо особенно соображать, чего можно носить, а что нельзя. Брошка у нее была — эмалевый голубок».

Обращение «Друзья мои» в начале монолога о Соне воспринимается как непосредственное обращение автора к читателю, но несколькими фразами ниже и автора и читателя и авторской речи заметьте) поднасются персонажи, с которыми и тому и другому никак не слиться: «милая моя» — это не тот единственный читатель, друг — читатель, единственный собеседник, которому доверяет автор, А кто произносит: «Это тоже считается как одежда?» По неправильности скособоченной фразы мы догадываемся, что вместо себя автор находчиво выставил кого-то более, чем он, осведомленного в вопросах кройки и шитья, во всех этих тонких материях — что при каких данных следует носить, — должно быть, смешливую ушлую тетеньку, которая и произносит эту фразу настырно — убедительным голосом, узнаваемым с непроизвольным смешком. Крошечная роль, но до чего же живая. Кажется, что отсутствующей рассказчице, духовной сестре Льва Адольфовича и Ады в глаз попал осколок зеркала тролля, заставляющий видеть в выпуклом изображении преувеличенные недостатки.

Самое интересное, что сюжет строится на интонационных клише. Ими вводятся фабульные моменты. Нет повествования, а есть живая разговорная речь, посредством которой создается фабула.

«Еще раз возьмем рассказ «Соня». «Романтическое существо. Было ли у нее счастье? О да!. Это — да! Уж что-что, а счастье у нее было.

3.3 Сказка о потерянном времени «Present Tens

Писательница приводит ас к выводу, что не только в детстве, зрелости, но и в старости люди приходят к восхитительной способности не различать подлинного и иллюзорного. А все потому, что они вырвались из времени.» Весна! 11 Лето. Осень… Зима! Но и зима позади для Александры Эрнестовны — где же она теперь? («Милая Шура»).

Нигде, отвечает Толстая, нигде. Она выпала из жесткого хронологического времени., времени в котором существуют все эти раньше — позже, сейчас, потом, вчера — сегодня — в вечность.» (1, стр.247)

Повествование складывается необычно. Сюжетное движение то и дело внезапно приостанавливается, чтобы не промелькнула, не смазалась картинка, как у внезапного окна на полном ходу, оставив лишь знак проделанного отрезка пути. К некоторым моментам автор испытывает бережное чувство, как к семейной реликвии, и делает остановку в движении сюжета, маленькую стоянку, чтобы рассмотреть их подобно фотографии давних лет — вспышка внимания, миг — и всё запечатлено, даже рыбки в аквариуме получились; смотрите, рассматривайте, не пропустите ни одной подробности. Бог знает, какие мелочи привлекают и вдруг останавливает авторский взгляд.

И вот что интересно. Описание, снабжённое подробностями, относится не к собственно-фабульным элементам, а к сопутствующим, с точки зрения сюжета — второстепенным, попавшим в поле зрения заодно и как бы случайно. Сами же создающие фабулу события вводятся мимоходом, походя и между прочим.

Возьмём пример из рассказа «Милая Шура».

«Наконец она закрутилась в потоке огнедышащих машин у Никитинских ворот, заметалась, теряя направление, вцепилась в мою руку и выплыла на спасительный берег, на всю жизнь, потеряв уважение дипломатического негра, залёгшего за зелёным стеклом низкого блестящего автомобиля, и его хорошеньких кудрявых детишек. Негр взревел, пахнул синим дымком, и умчался в сторону консерватории, а Александра Эрнестовна, дрожащая, перепуганная, выпученная, повисла на мне и потащила нас в своё коммунальное убежище — безделушки, овальные рамки, сухие цветы, оставляя за собой шлейф валидола». [7, стр.43]

Почему этот абзац начинается со слова «наконец»? Как это: наконец закрутилась в потоке машин? То есть, наконец не попала, что ли под машину? Или наконец вцепилась в мою руку? Не ошибка ли это.

Нет, не ошибка. Дело в том, что прежде было сказано, что автор и героиня не раз встречались на улице, на бульваре и в кинотеатре, встречались, но не сталкивались и потому не были знакомы. И значит, именно негру с его машиной их прибило друг к другу. Соображаем: на этот раз и произошло знакомство, что к чему относится наконец. Теперь судите сами. Насколько это похоже на описание знакомство Что, собственно, описано? Что здесь так сказать, подлежащее — предмет речи, и что, обстоятельства? В фокусе оказались детали, имеющие весьма косвенное отношение к этому моменту фабулы: уважение дипломатического негра, зеленое стекло автомобиля, кудрявые детишки, консерватория, овальные рамки, шлейф валидола… Одним словом, наконец-то нам указано сюжетно важное событие, которое произошло, оказавшись в окружении плотного кольца попутных обстоятельств, как бывает окружен толпой место происшествия. Так что рассмотреть случившееся нет никакой возможности

Критики А. Вайль и Генис в своей статье «Городок в табакерке » отмечают, что, «ненавидя время, Толстая нашла особый способ борьбы с ним. Вот ее героиня сидит в кино. Александра Эрнестовна трещала мятым шоколадным серебром, склеивая вязкой сладкой глиной хрупкие аптечные челюсти. Это она их вставила своей героине, потому, что знает, что так бывает всегда. Толстая пользуется тем временем, которое в английском языке называется Present Tens. Действие в ее рассказах происходит не в прошлом, не в будущем, не в настоящем, а в том времени, которое есть всегда. Дождь падает на землю — не вчера, не сегодня падает на землю, потому что ему больше некуда падать.

Вот в таком вечно повторяющемся времени и хотела бы поселить своих героев Толстая. Она не доверяет всему живому, насющемуся «Вроде белых недолговечных собачек», которые исчезли из жизни «Милой Шуры» То ли дело ее верный Иван Николаевич, который все ждет и ждет свою возлюбленную Александру Эрнестовну. Поймав его в грамматический капкан этого Present Tens, Толстая сумела оградить Ивана Николаевича от ненавистного бега времени.

Поэтому Милая Шура как застрявшая пластинка повторяет историю про трех мужей и. Ивана Николаевича, сумевшего проскочить сквозь эти года, чтобы бестелесным призраком являться на перрон южного вокзала. Раз за разом, раз за разом, каждый раз как открывается пухлый фотоальбом с замершей в вечности жизнью.

Вещи у Толстой вообще счастливее людей — они не насются как люди. Им она и завидует. То-то ей жаль писем, оставшихся после смерти Александры Эрнестовны. Ведь там Милая Шура могла бы жить вечно — молодая, нестареющая, прекрасная.

Почему одни подробности раздражают, а другие — восхищают? Почему так нравится, например: «Кто такой Иван Николаевич? Его здесь нет, он стиснут в альбоме, распялен в четырех картонных прорезях, прихлопнут дамой в турнюре, задавлен какими-то недолговечными собачками, подохшими еще до японской войны?» («Милая Шура») [7, стр.45]

Очень важно, я думаю, что все это идет непосредственно за вопросом: «Кто такой Иван Николаевич?» в ответ на вопрос о не успевшем появиться новом персонаже. Фото собачек, подохших еще до японской войны возникают не сами по себе, претендуя на специальное внимание; они захвачены лучом авторского проектора, освещающего приход новой фигуры. При этом сюжетное развертывание идет полным ходом, нисколько не задерживаясь «Кто такой Иван Николаевич?» Стоп — кадр: смотрим альбом и недолговечных собачек. Стоп-кадр, но не замедленное движение. Движение как раз ускоренное.

Итак, жизнь человека — сюжет для небольшого рассказа. История об одинокой старушке, когда-то бывшей роковой красавицей, настраивает читателя на мудрое сочувственное отношение к жизни, размышлять о том, что все проходит: и молодость, и красота, и богатство. Инфантильность героини, которая, желая устроить второму мужу праздничную смерть, приглашает молодых уличных ротозеев, заставляет и нас задуматься над миром, помня вечные слова древних memento more — помни о смерти. Обилие натуралистических подробностей в описании неряшливого быта старушки и ее одряхлевшего облика не кажется циничным. Писательница сохраняет ту грань, которая делает рассказ не бытописательством, а подлинным произведением искусства

3.4 В погоне за синей птицей (рассказы «Круг», «Факир», «Огонь и пыль»)

Все герои сборника «На златом крыльце сидели» хотят счастья, что является весьма законным человеческим желанием в любую эпоху. И вот закономерность: как только они подумают, что им хочется больше всего, что могло бы их осчастливит? — как тотчас выплывают «розовые и голубые туманы». «белые паруса», фрегат «Летучий Голландец». Слышится манящий океанический гул, пение сирен, появляются «томные наяды», «пещера Алладина», султаны и короли, сердце жаждет дикого счастья, дикой свободы, безумия сбывающихся надежд» (Есть, верно, среди них люди несколько заземленные, обывательского толка. У таких воображение не поднимается выше «золотого дворца» с «коллекционными чашками» и романа «с роскошной женщиной».) Причем эти клубящиеся видения наяву и есть главное, настоящее в юдольном пространстве. А все прочее — дом, семья, здоровые дети, друзья, работа — все, чем человек живет каждый день это «жизнь в ожидании». О ней говорится вскользь, с непременным раздражением, как о «третьестепенном бытии».

Что же это? Каприз сытых и праздных людей?

По словам критика Золотоносова в статье «Мечты и фантомы», Толстая, по сути, занята только одним — она стремиться остановить мгновение, застыть в нем, как муха в янтаре. Но важнее всего — какое выбрать мгновенье, где или когда, точнее, долен замкнуться круг, чтобы никогда не надоело вращаться в кольце прекрасной сказки. [3, стр.163]

Хороший пример — история Риммы из рассказа «Огонь и пыль». Вот уж кто истинно романтическая натура!. Не потому, конечно, что ей приятно было помечтать о времени, когда она станет хозяйкой целой квартиры, не коммунальной… Федя защитит диссертацию, дети пойдут в школу, английский, музыка, фигурное катание…» эти желания, как сама чувствует Римма, слишком обычны. От жизни ожидается что-то большее, не очень ясное пока, но, несомненно, «другое», » наваливалась мечтательная дремота, дивные сновидения наяву, виделись розовые и голубые туманы, слышался гул океана далекий и манящий, как тот ровный гул, что исходил из далекой раковины, украшавшей сервант». [7, стр.85]

Терпение человеческое велико, но нельзя же бесконечно ждать от гула важного и великого, что шумело и сверкало впереди, — в конце концов всякому надоест, Толчок отрезвлению потребовался легонький — сорвалась покупка с рук заграничной тряпки. И все. «Дивные сновидения» Как отрезало. Гул прекратился. «Она ехала в притихшем, загрустившем такси и говорила себе: зато у нас есть Федя и дети. Но утешение было фальшивым и слабым, ведь все кончено, жизнь показала свой пустой лик…» Да ведь не одна Римма оказалась у разбитого корыта — все, все в сущности жестоко обмануты. «Люся-маленькая спускалась по лестнице боком, обняв гору выбранных вещей, чуть не плача, — опять залезла в страшные долги. Люся — большая злобно молчала. Римма тоже шла, стиснув зубы». [7, стр.102]

Или вот, Галя, рассказ «Факир». Только краешком, как гость, вкусила она вечного пиршества»: званый вечер в розовом дворце», хозяин в «Бархатном пиджаке» с «венецианским перстнем». «Коллекционные чашки, коллекционные дамы», «Рассказы о царствовании Анны Иоанновны», журчащий сверху Моцарт»… Кто не соблазнится? Поневоле доймут мысли о собственном «Третьесортном бытии», кому-то, значит, розовый дворец и ананасы», а ей, Гале, кембарий окраин, блочная многоэтажка у канавы за пустырями, где можно жить лишь несчастному волку». Словно кто-то безымянный, равнодушный, как судьба, распорядился». И тут — хочешь бейся в истерике, хочешь — затаись и тихо зверей, накапливая на зубах порции холодного яду.» [7, стр.210]

Примерно ту же мрачную участь жизнь уготовила мужскому персоналу «Золотого крыльца». Василию Михайловичу, например, из рассказа «Круг» то «Хотелось родиться пламенным южным юношей, то средневековым алхимиком, то дочкой миллионера, то любимым котом вдовы. То персидским царем». И так десятилетиями томится предчувствием персидский царь, что придут и позовут и полыхнет зарево на полмира ит.д. Но никто не звал, не полыхало, не разверзалось, не слышался глас с неба. Приходилось прозябать в трехмерном бытии, протирать окна нашатырем, грызть супружеские цепи, обманываться в любовницах и искать заветную лазейку из темницы». [7, стр.57] Фактически, единственный «Романтизм» в его жизни — это тайные любовные авантюры с женщинами, телефоны которых он набирал, читая номера бельевых штампов в прачечной. Ничего не дождался и не мог дождаться Василий Михайлович. Пробил час, к сердцу подступила тьма и бедный мечтатель вместо царской кроны и райских сирен, «увидел лишь холодный туннель с заиндевелыми стенками».

Характерных рассказов «Круг», в рассказе посвященной трагической ситуации неузнаваемости своего прекрасного мгновенья.

Герой «Круга» пытается найти тайную тропку в запредельное, вырваться из обыденного. Этот классический романтический конфликт между мечтой и действительностью Толстая разыгрывает по своим нотам.

Скучная жизнь Василия Михайловича потому и скучает, что он ищет выхода, не выходя за пределы обыденности. Ему нужно чудо, а он ищет женщин, занимается какой-то дурацкой йогой, вертит почти до одури кубик Рубика. Василию Михайловичу все попадаются псевдоключи к псевдомиру, который он принимает за настоящий, Он вертится как белка в колесе, да не в том, колесе, что надо.

И только однажды он ощутил близкое присутствие чуда: за дермантиновой дверью, может быть той самой единственной дверью на свете зияет провал в другую вселенную. За этой дверью живет карлица спекулянтка, бывшая цирковая лилипутка. Такой ее видит Василий Михайлович. Но мог бы, если бы сумел, увидеть не злобного тролля, торгующего дефицитом, а крошечного полупрозрачного эльфа, мог бы, как ему подсказывает автор, перенестись вместе с ней в очередной городок в табакерке, где бы его ждали и зарешеченные замки и стража с алебардами и вороной конь.

Вот если бы он сумел вернуться в праздничный детский мир, где живут не люди, а куклы, маленькие как эта лилипутка, несчастный Василий Михайлович смог бы проникнуть за черствую корку внешнего бытия к подлинной, то есть по Толстой, сказочной реальности, чтобы счастливо застыть в ней

Да что там зрелые, «ударенные жизнью люди». Дети — и те успевают в рамках своего короткого повествования постичь, «куда несет нас рок событий». Поначалу, само собой находят на юное существо «мечты и звуки экзотического рода: «караван верблюдов с багдадской поклажей», «Водопад бархата, страусовые перья, ливень фарфора, негры в золотых юбках»,. заколдованный принц». Ну а в заключение следует всплеск разочарования и обиды: «Как глупо ты шутишь, жизнь! Пыль, прах, тлен». («На золотом крыльце сидели…»)

Почти каждый рассказ — это болезненное крушение иллюзий. «Угольки после катастрофы.

Отчего же так безжалостна Т. Толстая к взрослым и маленьким гражданам «Золотого крыльца» Почему отказывает им в счастье?

Не она безжалостна. Писательница, несомненно, сочувствует своим питомцам, даже, по замечанию А. Михайлова, автора «Послесловия к сборнику, «любит их», улавливает их обиды и боли. Это жизнь, по мнению Толстой, коварна, непонятна, безысходна, с чашей цикуты, приготовленной для каждого, Она глушит обворожительные гулы, грубо встряхивает зарвавшихся романтиков и ставит их обнаженными перед холодными, беспощадными насмешливыми глазами судьбы. Незаметно наступает миг отрезвления. Прощай, розовый дворец, прощай, мечта. В мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали, где? За облаками, что ли? Ни Римме, ни Василию Михайловичу художник тут ничем помочь не может. Его обязанность — высветить бытие жестким рентгеновским лучом, заглянуть, если надо, и в мусорный бак, дать настоящую правду жизни

Критик Евгений Булин в своей статье «Откройте книги молодых» отмечает, что «чаще всего герои Толстой — малые и старые. Только такие персонажи удовлетворяют ее тягу к вневременному существованию.

Дети — это другие (в рассказе «Свидание с птицей», даже выясняется, что у них есть жабры).

Жизнь не властна над ними: «Он еще маленький, и душа у него запечатана, как куриное яйцо: все с нее скатывается. Они существуют в измерении сказки. Того, что взрослые называют и настоящим, они еще просто не знают. Мир конечен, искривлен, мир замкнут, — повторяет она в одном из своих.

Такие же непонявшие, обманувшиеся герои толпятся во всех рассказах Толстой. Как жители пещеры Платона, они не решаются обернуться, чтобы увидеть яркий мир, удовлетворяясь всего лишь его смутной тенью на склизкой стене.

Для Толстой норма — безумие, и только безумные нормальны. Только они остаются в выигрыше, обменивая вымышленную жизнь на настоящую.

Такова Светка — Пипка из рассказа «Огонь и пыль», которая никому не завидует, у нее есть все, только придуманное. Таков Филин из «Факира» — маленький в противовес сказочной женщине-гиперболе тридцатишестизубой Светке аккуратный волшебник, движением бровей преображающий мир до неузнаваемости. Такова прежде всего, сама Толстая, владеющая тем ключиком, с поворотом которого приходит в движение вся ее игрушечная вселенная.

Не то чтобы Толстая не знала, что так не бывает. Напротив, ее рассказы жестоки, безжалостны к тем, кто не желает подчиниться сказочным порядкам. Нет, Толстая отнюдь не добрый волшебник и сказки у нее часто с плохим концом. Мир страшен сам по себе. Жизнь изначально трагична, потому что подчиняется Хроносу. Поэтому, кстати, кажутся лишними специальные нагромождения ужасов. Например, описание блокады в рассказе «Соня».

4. Мир автора и его отношение к героям

Антагонистом героев в рассказах оказывается автор, антитезой из тупикового существования — творчество, дающее возможность пересилить что-то внутри себя, сполна выразить нечто психологически застоявшееся и мучающее тоской, страхами, сомнением перед одиночеством. Не случайно поэтому в рассказах Т. Толстой фигура автора, не подверженного болезням и неясным предутренним страхам своих персонажей и потому спокойно расхаживающего между ними, с ними заговаривающего.

Т. Толстая не стремится подсказать своим малым и сирым героям не учит их, как жить, а говорит: «Живите, как хотите». В этом ощущается наибольшая жестокость, впрочем, ощущается только в том случае. Если приступить к литературному делу с заранее сформулированной программой «направленного в мир учительного слова».

Впрочем, противоречия тут во всем: разоблачение мечтателя утверждает мечту как высшую ценность, но исполнение мечты трактуется как самоисчерпание человека, его конец, а желание любви и счастья становится источником трагедий, ибо они манят тех, чей удел — остывшие шерстяные мыши». Говоря словами Тынянова, проза Т. Толстой — это материал с ощутимой формой. Не будь этой ощутимости, рассказы с их устойчивой тягой к вечным темам и образам, и интересом к последним вопросам, к столкновению горнего и дальнего, мечты и реальности, возможно, воспринимались бы как нечто нестерпимо банальное или вторичное. Но Толстая этого не боится, потому что знает: ее надежно спасает непрозаическая загруженность, можно сказать, перегруженность текста тропами, поэтический принцип в выборе тем, и в построении образной системы. Но это нельзя понимать однозначно: что все держится на стиле, прикрывающем зияние в содержании, а глубина и многозначительность — величины абсолютно мнимые. Тут вольно или невольно передается видимость многозначительности и глубины, которая свойственна жизни, ее способность морочить человека, так до конца точно и не знающего, что серьезно, что глубоко, а что банально. Эта относительности — самое серьезное и абсолютное в прозе Толстой. Но для ее создания нужна критическая масса выразительного вещества, при которой банальность теряет однозначность.

В современной прозе даже тогда, когда писатель сосредоточил свое внимание на социальном явлении, на обнаруженных им новых человеческих типах и отношениях, от читательского проницательного слуха ни на миг не ускользает его речь, то есть он сам с его образом мыслей, характером, пристрастиями и наклонностями.

С первых строк любого рассказа Татьяны Толстой появляется рассказчик, принимаемый за персонаж, который в следующих строках начинает двоиться, троиться и, умножаясь в числе, изгоняя предшественников, уничтожает себя как тип.

Авторская речь состоит из множества чужих голосов, ее как бы вытесняют голоса персонажей и просто голоса из толпы. Какие мы постоянно слышим на улице, в транспорте, учреждениях и магазинах. «Чужая речь мне будет оболочкой» — можно сказать об этом авторском принципе, и не сразу в ней разберешься. Она лишена повествовательного тона. Ее занасет разговор. С читателями, с персонажами, с предметом речи: » Нет, постойте, дайте мне вас рассмотреть», — обращается автор к картинкам прошлого. К воспоминаниям, между прочим, неясно чьим, даже бесхозным воспоминаниям).

«И дальше — ну раз вы такие — живите как хотите» — к ним же. Разговаривают даже предметы. Тапочки, например, устами автора держат речь: «Клетчатые, уютные, они ждали его в прихожей, разинув рты: сунь ножку, Вова! Здесь ты дома, здесь ты у тихой пристани! Оставайся с нами! Куда ты все убегаешь, дурашка?!» [7. стр.] «Охота на мамонта»

Однако Толстая и не принимает такую жизнь. Наперекор ей она создает свой мир — прирученный уютный, бессмертный. В нем живут умные говорящие вещи, такие, как молодой пугливый абажур из рассказа «Любишь-не любишь», в нем всегда царит загадочный и праздничный рождественский дух, в нем говорят на языке щелкунчиков немецком — не зря герой рассказа «Петерс», человек с украденным детством мечтает выучить именно немецкий.

Конечно, весь этот мир — невелик. Он умещается под детской кроватью. Зато он умеет пускать отростки в мир взрослых. Каждый раз, когда Толстая во что-нибудь всматривается, под ее взглядом распускаются метафоры. Они берут персонажа в волшебный плен, делают его героем сказки. Только никогда они не успевают схватить протянутую автором руку помощи — хищная жизнь окунает их с головой в Лету. Никому не удастся продержаться на зыбкой границе между подлинным миром и вымышленным, никому не удается даже понять, какой из них — истинный. Маленькие вырастают, старые умирают, и только автор, как больной ребенок, от тоски и одиночества переселившийся в иллюзорный городок в табакерке, остается наедине с никому не нужными, всеми забытыми вечными вещами — выцветшими фотографиями, заезженными пластинками, пожелтевшими письмами, часами, в которых золотые дамы подносят золотым кавалерам золотые кубки.

Толстую упрекают за излишнюю метафорическую густоту, советуют проредить ее, чтобы можно было разглядеть деревья. Подлинный мир, по Толстой, только тот, что возникает из метафор-уподоблений. Все, что попадает в рассказ, не остается без сравнения. Но смысл этой метафорической истерики отнюдь не в том, чтобы поднести читателю более яркую убедительную картину, не в том, чтобы указать, что на что похоже. Метафора Толстой — это свернутая в тугой клубок сказка. В любом абзаце собирается пригоршня таких сказок, еще не рассказанных, но содержащих в себе потенциальную повествовательную энергию» «В углу стоит кудрявый конус запаха после покурившего «Беломор» соседа. Курица в авоське висит за окном, как наказанная мотается по черному ветру. Голое дерево поникло от горя.

Отчего же так безжалостна Т. Толстая к взрослым и маленьким героям «Золотого крыльца?» Почему отказывает им в счастье?

Не она безжалостна. Писательница, несомненно, сочувствует своим питомцам, даже по замечанию А. Михайлова автора послесловия к сборнику, «любит их», улавливает их и понимает их обиды и боли. Это жизнь, по мнению Т. Толстой, коварна, непонятна, враждебна, безысходна, с чашей цикуты, приготовленной для каждого. Она крушит обворожительные гулы, грубо встряхивает зарвавшихся романтиков и ставит их обнаженными перед холодными, беспощадными, насмешливыми глазами судьбы. Неизменно наступает миг отрезвления: «прощай, розовый дворец, прощай мечта!.» В мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали, где? Итак, никому из героев художник ничем помочь не сожжет. Его наипервейшая обязанность — высветить бытие жестким рентгеновским лучом, заглянуть, если назло, и в мусорный бак, дать жестокую правду жизни.

Неприбранная, непричесанная действительность, куда извлеченные из заоблачных далей помещаются персонажи, рисуется с язвительным вниманием ко всем шероховатостям, трещинам и теням. И не жалея красок розовых, голубых и перламутровых, переливающихся всеми цветами радуги, Толстая создает картины, возникающие в неподвластном уму воображении. Как поразителен у нее этот контраст, и с каким упорством он возникает во всех рассказах!

То это обманутые ожидания безучастного Петерса, то хруст костей воображаемой субтильной Веры Васильевны под увесистой ступней ее реального двойника — веселой толстухи Верунчика, то возвышенная страсть к фальшивым любовным письмам, то насмешка судьбы над отчаянной мошеннической попыткой избавиться от страданий, то выставленные на осмеяние обывательские мечты о браке

Критики 80-х годов пробовали обойти всеобщую обреченность в толковании ее произведений, увидеть в ее персонажах гоголевского Акакия Акакиевича, то есть маленького обиженного человека. И зря — автор настаивает на своем: «Я пишу не о маленьком, а о нормальном человеке, Бояться, мечтать, сомневаться, не понимать. Страдать, тешить себя иллюзиями, любить, завидовать, браться не за свое дело, врать, надеяться — это все нормально» («Московские новости», 22 февраля 1987 г.) Словом «такова жизнь».

И все же, жизнь ли во всем виновата? За что страдают эти несчастные люди, по какой причине Гали и Риммы копят «порции холодного яду»?

Нельзя объяснить истерическое отношение героинь к жизни просто дамскими капризами. Все эти безудержные влечения к «белым парусам» и «пещерам Аладдина» — это тщетная попытка убежать от чего-то ужасного. Это ужасное — действительность. Действительность — не что иное как «старая запселая коммуналка и бессмертный старичок Ашкенази, и знакомый до воя Федя, и весь вязкий поток будущих, ещё не прожитых, но известных наперёд лет, сквозь которые брести и брести, как сквозь пыль, засыпавшую путь по колени, по грудь, по шею» («Огонь и пыль») [7, стр.86] Это одинокая, жалкая и пошлая старость — «чулки спущены, ноги подворотней… О, конечно, у неё всю жизнь были романы, как же иначе?» («Милая Шура»).

Действительность — это рынок, облепленный будками… Там стояла Изольда, расставив ноги. Она сдувала пену себе на войлочные боты, страшная, с треснувшим пьяным черепом, с красной морщинистой мордой» («Круг») [7, стр.54]. Законченную формулу действительности являет судьба Петерса («Петерс»): «Моя мама убежала с негодяем, папа плавает в небе с голубыми женщинами, бабушка съела дедушку с рисовой кашей, съела все мое детство, мое единственное детство, и девочки с бородавками не хотят сидеть со мной на диване» [7, стр.228].

Такая скверная, хищная жизнь уже не может быть настоящей, уготовленной для порядочных цивилизованных людей. Это обман! Мы все обмануты! Как мышь в ловушке мечется цивилизованная личность в тесном пенале, именуемом мирозданием», «боится, мечтает, сомневается, не понимает, страдает» и т.д., но выход из этого пенального мироздания лишь — в туннель с заиндевелыми стенками», в «мусорный бак».

«Нас интересует и жизнь целиком и человек целиком», — поведала Т. Толстая в «ЛГ» от 23 июля 1986 года. Надо думать, и то, и другое мы получили в ее книге. Непонятно только вот что: почему бытие до сих пор не опрокинулось, не рассыпалась материя повседневной жизни, не заел сам себя человек? Ведь существовать, непрестанно скрежеща зубами, как Галя или Римма, или толпою мыкаться в сомнамбулическом бреду, как Петерс или Василий Михайлович, совершенно невозможно. Между тем существуем же как-то, мыкаемся. Откуда силы берем? На что надеемся?

Да, вероятно, какая-то часть общества существует так как представлено в рассматриваемом здесь сборнике. То есть кто-то до определенного возраста живет в мечтательной дремоте, воображая себя то дочкой миллионера, то флибустьером среди туземок, а затем начинает судорожно биться о тесные стенки «страшной и враждебной жизни». Настораживает упомянутое утверждение автора, что пишет она «человека в целом и жизнь в целом», и, таким образом, несостоявшиеся миллионеры и персидские цари — и есть, говоря словами Т. Толстой нормальные люди, а «больше ничего нет».

5. Язык произведений и стиль рассказов

Итак, столкновение воображаемого и реального, высокого и низкого в прозе Татьяны Толстой происходит на всех уровнях повествования — фабульном, сюжетном и стилистическом

Однообразие сюжетной схемы, предсказуемость фабулы — естественное качество Толстой, жизнь ее персонажей, истолкованная как ряд событий, у всех одинакова, как неотличимы автобиографии разных людей, собранных отделом кадров — родился — учился — женился — умер (добавляет Толстая уже от себя).

Тема произведений, казалось бы, также очень обыденная: детские впечатления, воспоминания о бабушках, устройство личного счастья, семья, заветные желания и томления, досуг, работа — то, что называется опытом. Итак, решаются вопросы о смысле жизни, мелькает множество персонажей; снасют друг друга контрастные картины; мчатся десятилетия, как это бывает в романах. Кажется, что перед нами не рассказы, а компактные романы. Ни одно из произведений сборника не ограничено каким-то эпизодом или случаем. Герои проживают целую жизнь. Читателю не отпущено романного времени, и его лишили постепенности переживания, каждое деепричастие может привести к концу фабулы, кажется, что глаз слишком свободно скользит по тексту, не давая возможности усвоить пройденное. Ничего не остается, как обострить внимание и усилить напряжение

Снова обратимся к размышлениям критика Золотоносова: «Думая о прозе Т. Толстой, я все время навязчиво вспоминаю булгаковскую фразу: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы». В рассказах многое вызывает протест, несогласие. Беспокойство, отвращение даже. И несмотря на все — желание погрузиться в этот плотный воздух, вязкий быт, который столь адекватно выражен в стиле, таком же вязком, бесконечно продуманном, безвоздушном, но который тем не менее пьешь, как приворотное зелье.

О стиле в рассказе Т. Толстой можно говорить много. И одно будет противоречить другому. Поначалу возникает ощущение, что на стиль расходуются едва ли не все запасы творческой энергии, что стиль, как глазурь, не дает возможности проникать внутрь, отчего вместо психологического бурения происходит виртуозное скольжение по поверхности.

Но с другой стороны, как точно и выразительно обилие метафор, метонимий, сравнений создает ощущение непроницаемости, плотности, духоты. Куда ни бросишь взгляд — все предопределено, все говорит и наступает, все имеет смысл, каждый предмет, каждая деталь исполнена значения, что-то сулит» [3, стр.68]

Критика разговор о Толстой, как правило, начинает с языка ее произведений. Что ж, язык у нее действительно свой, особенный: «Шуба была, понятно, чудесная — кудрявая теплая, подкладка трофейная: тканые ландыши по лиловому — век бы из такой шубы не вылезать; ноги в ботики, в руки муфту и пошла, пошла. И как сперли — по-хамски, нагло, грубо, просто из-под на выдернули» [7, стр.104] («Спи спокойно, сынок»)

Этот процитированный отрывок являет собой пример мастерски организованной прозы, виртуозный художественный текст, Интересно говорить, о том, кок и каким приемом он организован. Прием здесь вообще частый у Толстой — повтор, нагромождение синонимов, но не однословесных, а распространенных, сложно организованных, можно сказать, сложно распространенных.

Литературовед Е. Булин в уже упомянутой статье «Откройте книги молодых», отмечает: «В противовес пышному, хотя и несколько поношенному разнообразию языка сборника «На золотом крыльце…» характеры его персонажей, и как следствие, само композиционное построение рассказов достаточно однообразны. Приглядевшись, вы непременно увидите в этих характерах две отличительные черты: во-первых, детски необузданную фантазию, романтическую мечту о небывалом, «поющем из будущего», а во-вторых, глубокое ощущение неудачности жизни. Вот эти два начала сталкиваются в человеческой судьбе, в сознании; отчаяние одерживает верх — получается рассказ» [1, стр.138].

Разговорные клише, переполняющие авторскую речь, входят в нее как цитаты из другой оперы, соединяя разные речевые слои. У корректора, следящего за знаками препинания, то и дело возникает профессиональное желание закавычить речь персонажей, своевольно врывающихся в авторскую речь и разбить последнюю на диалоги, тогда отчетливо появляются в ней два голоса.

Авторская ирония незримой нитью пронизывает сами описания внешности героев и героинь. Описывая несомненно привлекательных внешне женщин, представляя героинь фразами бытового коммунального звучания (отмечено курсивом) Толстая показывает их внутреннюю претенциозность и потребительское отношение к жизни. Сознательная парцелляция предложений придает своеобразный оттенок сварливости, скороговорки, также действующий как самостоятельный авторский прием (курсив).

Критик И. Старикова в своей статье «Сто лет женского одиночества», сравнивая произведения Т. Толстой с рассказами Л. Петрушевской и И. Грековой, отмечает: «Выходит, внешность героинь для автора самодовлеющего значения не имеет. Полный разнобой и в отношении профессиональной деятельности: она может быть определена, как у Нины из «Поэта и музы», но иметь чисто функциональное значение — прекрасная женщина, врач. Нина встречает поэта Гришаню, явившись к нему по вызову. Никакого принципиального значения не имеет то, что Зоя из «Охоты на мамонта» работает хирургической медсестрой., а Галя из «Факира» роняет ненароком слова «докембрий», «ифрит», «длань «.» [6, стр.163]

Интересно отметить, что Толстая мало пишет специально для детей, но почти в каждом ее рассказе мелькнет какое-нибудь детское лицо, оставляя чувство вины и беспомощности. В «Факире» это дочь Гали, все время присутствующая на втором плане, но помещаемая в предметный ряд квартиры, собаки, мебели, белья, утюга, стиральной машины, картинки… В «Поэте и музе» — мелькает вроде случайно чужая «испуганная, толстая, непохожая дочь над школьными тетрадками». «Петерс» — вообще история о том, как из брошенного несчастного ребенка вырос несчастный, никому не нужный человек. Сюжеты Толстой строятся по определенной, весьма жесткой схеме. Обычно это история преступления и детства: герой изнасет своему детству и за это расплачивается бессмысленно прожитой жизнью — смерть почти всегда подстерегает его в финале. Ведь рассказы Толстой посвящены не эпизоду, а всей судьбе человека — от начала до конца. Это вот именно — история героя, в которой пунктиром запечатлена его внешняя биография, но зато ярко и раскрыта эволюция, чаще деградация — внутренняя. Конечно же, в этих оживающих вещах легко узнать источник Толстой — Андерсен и всю традицию литературной сказки, которая с таким искусством умеет создавать уютный, домашний, горьковато-ироничный мир умных разговорившихся вещей. Мир, в котором взрослые, серьезные, полезные вещи, такие, так Штопальная Игла превращается в игрушки вроде Оловянного Солдатика, люди становятся куклами, их дома — кукольными домиками, их города — городами в табакерке.

Метафора Толстой — волшебная палочка, обращающая жизнь в сказку. Единственный способ спастись от опошляющего вихря так называемой настоящей жизни — не поверить в то, что она настоящая, вернуться в безопасное пещерное тепло детской», в светлый круг ясных и честных сказочных правил.

Итак, как отметили критики Вайль П. и Генис А., рассказы Толстой не просто камерны — они декоративно камерны. Большое тут — знак чуждого, враждебного мира, где не срабатывают законы ее кукольной вселенной. В ее рассказах помещаются только маленькие люди — не Башмачкины, а Стойкие Оловянные Солдатики. Только про них она знает всю подноготную, только их умеет любить и жалеть. Поэтому и не удаются Толстой отрицательные персонажи. Она не знает их языка (что видно по очень редкому в ее прозе диалогу), они не из ее круга.

Впрочем, и с ними (отрицательными) — Толстая щедро делится своим видением мира. Ведь их истории она рассказывает своим голосом. Чужих слов у нее вообще немного. Рассказывая свои невеселые сказки, Толстая, как в детском кукольном театре горит за всех сама — единственная хозяйка измышленного ею простого и вечного мира, который хорош уже тем, что не похож на сложный и бессмысленный мир настоящий.

6. Заключение

Итак, в проанализированных рассказах представлена целая галерея людей, о которых можно сказать, что они промечтали всю жизнь. По пестроте социальной принадлежности представленных персонажей Т. Толстую можно сравнить с ее великим предшественником и учителем — Чеховым; мужчины, женщины, дети, врачи, бухгалтеры, музейные работники, пенсионеры Ее герои — не маленькие, не мелкие, а обычные люди, которые так и не выросли нравственно. Для них жизнь — это упрямый кубик Рубика, который не желает вертеться под энергичными руками хозяина. Но эта маленькая Вселенная живет по законам, которые придумал автор, чтобы заставить читателя ярче видеть красоту жизни, ценить ее каждое мгновение., Эта прекраснодушная маниловщина таит в себе опасность отстраненности от реального бытия. Писательница показывает, настолько бессмысленна погоня за иллюзорным счастьем, которую в мечтах постоянно сопровождают «мечтательная дремота, дивные сновидения наяву, розовые и голубые туманы, гул океана далекий и манящий, надежда на то, что явится караван верблюдов с поклажей «водопада бархата». Конечно, чтение произведений писательницы требует большой литературной культуры, и поэтому ее произведения следует перечитывать по мере взросления, но уже сейчас они помогают новому восприятию реальности, заставляют работать над собой, являясь прекрасной и безжалостной иллюстрацией к старому афоризму Гоголя, произнесенному о славянах: «Мы ленивы и нелюбопытны». Наша литература уже много лет предупреждает общество об опасности, которую несет застывшая мечтательность, фактически не помогающая, а мешающая жить.

Поэтому, исследовав основную проблематику и художественные особенности произведений Т. Толстой, необходимо сделать вывод: перед нами — один из самых необычных и оригинальных прозаиков нашей эпохи. Ее произведения необходимы сегодняшним читателям, а в особенности нашему поколению, вступающему в жизнь в начале 21 века, века, требующего энергии, умения найти свое место в мире и состояться в жизни, не унижая и не пресмыкаясь. Толстая, как строгий талантливый врач предупреждает нас об отрицательных последствиях прекраснодушного мечтания, мешающего творить и созидать.

7. Список использованной литературы

[Электронный ресурс]//URL: https://liarte.ru/kursovaya/tatyana-tolstaya-biografiya-i-tvorchestvo/

1.Булин Е. Откройте книги молодых // Молодая гвардия. — 1989. — №10

2.Вайль П. Генис А. Городок в табакерке // Звезда, 1990. — № 8.

.Золотоносов М. Мечты и фантомы // Литературное обозрение. — 1987. — № 4

.Маклова Е.В. Конфликт иллюзии и реальности в творчестве Толстой. Материалы ХХХ зональной конференции литераторов Поволжья. Самара Издательств СГПУ, 2006 г.

.Невзглядова Е. Эта прекрасная жизнь // Аврора. — 1986

.Русские писатели ХХ век. Библиографический словарь в 2-х частях под редакцией Н. Скатова. Часть2. 2002

7.Старикова И.И. Сто лет женского одиночества // Дон, 1989, № 3

8.Толстая Т. Ночь. Сборник рассказов. Москва. «Подкова». 2003

Приложение

Вот в процитированном куске синонимические пары:

Эта умственная жизнь занесет нам событийную, хотя и прикрывается ею. Пока пролезаем в игольное ушко, что-то начинаем понимать.

Томительная мысль о невозможности выйти из круга, раз и навсегда кем-то неведомым определенного, изнуряет героиню рассказа «Факир». Мысленные монологи Гали во множестве мельчайших деталей проявляют редкую для средней женщины, видимо филолога, образованность, а поступки — извечную женскую способность обольщаться мнимостями, взыскуя лучшей жизни.

Круг, за который е может выбраться Галя, раз и навсегда очерчен московской окружной дорогой: «Лежа во тьме, слушая стеклянный звон осин на ветру», гудение бессонной окружной дороги, шорох волчьей шерсти в дальнем лесу, шевеление озябшей свекольной ботвы под снежным покровом, она думала: никогда нам не выбраться отсюда. Кто-то безымянный, равнодушный, как судьба, распорядился: этот, этот и этот пусть живут во дворце. Пусть им будет хорошо. А вон те, и те, и Галя с Юрой — живите там. Да не там, а в-о-о-н там, да, да, правильно. У канавы, за пустырями. И не лезьте, нечего. Разговор окончен. Да за что же?! Позвольте?! Но судьба уже повернулась спиной, смеется с другими, … хочешь — затаись и тихо зверей. Накапливая в зубах порции холодного яду. [7, стр.221]

Герой пытается обрести свободу «внутри». В мечтах «он читает ей вслух Шиллера. В оригинале или Гельдерлина… «Оставьте же книгу», — говорит она. И лобзания, и слёзы, и заря, заря, заря

А это уже из другого рассказа, из «Петерса»: « куртуазный универсум»; весь в предчувствии любви, мечтательно и доверчиво настроенный мальчик, не понявший правил игры, обольщавший себя надеждами на то, что мечты сбываются, стоит только очень захотеть, а таинственный и непонятный мир доброжелательно настроен по отношению к нему…

Петерс.

В рассказе «Петерс» борьба между человеком и вещью, миром вещей, точно замкнутых в своих пределах, воссоздана с особой продуманностью. Тут уже все оказывается умышленным — вплоть до карточки с котом в немецкое лото, Черного Петера, который вечно доставался герою, означая дурака, Все обязательно таит второй смысл. Если Т. Толстая описывает, как Петерс, женившийся на холодной твердой женщине с большими ногами», покупал замороженного цыплёнка, то интересует её, конечно же, не цыплёнок за рубль семьдесят пять, а сам Петерс, отстранённо увиденный через подобье покупает замороженного цыпленка, то интересует ее, конечно, Не сам цыплёнок за рубль семьдесят пять, А сам Петерс, отстранённо увиденный через подобье — сюрреалистический натюрморт — зелёное, бурое, алое, голубое, — описание же которого выполнено к тому же почти правильным хореем: «Петерс нёс домой холодного куриного юношу, не познавшего ни любви, ни воли — ни зелёной муравы, ни весёлого, круглого глаза подруги. И дома под внимательным взглядом твёрдой женщины Петерс должен был сам ножом и топором вспороть грудь охлаждённого и вырвать ускользающее бурое сердце, алые розы лёгких и голубой дыхательный стебель, чтобы стёрлась в веках память о том, кто родился и надеялся, шевелил молодыми крыльями и мечтал о зелёном королевском хвосте, о жемчужном зерне, о разливе золотой зари над просыпающимся миром».

Автор очень непрост. «Да» и «нет» не говорит. Черного и белого не называет. Ничего не выкладывает прямо. О чем идет речь? А ну догадайтесь. Кто скорее? Мы втянуты в игру, в которой, как в детстве, участвуешь душой и телом. Надо поспешать и поворачиваться, замечать, соображать догонять, лицо горит — помните вопрос — волосы мокрые, пуговица оторвалась и потерян платок? Как хорошо, Что-то вроде того нам предлагают. Ведь нельзя же отозваться на это удивительное разнообразие интонаций, в которых жесты и мимика, а с ними смех, печаль и восторг!

Если бы не странная прихоть перепутывать важное с неважным, местами главное и второстепенное. Ах смысл бы, как шапку чуть — чуть надевать набекрень!), не упрекнули бы мы автора в многословии. Говорил Чехов, что писать надо просто. Человек сел на траву, а не: «низенький коренастый человек, пугливо озираясь, сел на мятую высохшую траву. Почему одни подробности раздражают, а другие радуют и восхищают?

Завязка — ссора Вероники Витольдовны с мамой девочек, смерть Вероники Витольдовны, женитьба на Маргарите.

Развитие действия — пойдем к дяде Паше.

Развязка — Дядя Паша замерз на крыльце.

Эпилог — прах дяди Паши

Повесть «Лимпопо».» А иные уцелели, сохранились, убереглись от перемен, пролежали без движения за полоской отклеившихся обоев, зпа отставшим косяком, под прохудившимся войлоком, а теперь вышли честные и старомодные, попахивающие старинными добродетелями и уцененными грехами, вышли, не понимая, не узнавая ни воздух, ни улицы, ни души, — не тот город и полночь не та! — вышли, унося под мышками сбереженные в летаргическом сне драгоценности: сгнившие новинки, прохудившиеся дерзости, заплесневелые открытия, просроченные прозрения, аминь; вышли, щурясь, странные, редкие и бесполезные, подобно тому, как из слежавшейся бумаги, из старой кипы газет выходит белый, музейной редкости таракан, и изумленные игрой природы хозяева не решаются прибить тапкой благородное, словно сибирский песец, животное».

Этот процитированный отрывок являет собой пример мастерски организованной прозы, виртуозный художественный текст, Интересно говорить, о том, кок и каким приемом он организован. Прием здесь вообще частый у Толстой — повтор, нагромождение синонимов, но не однословесных, а распространенных, сложно организованных. Так сказать, сложно распространенных. Вот в процитированном куске синонимические пары: уцененные грехи, сгнившие новинки, прохудившиеся дерзости, заплесневелые открытия. Сюда же относится и прохудившийся войлок, и эта последняя словесная пара позволяет переключить отрывок в иной метафорический ряд: появляются отклеившиеся обои, отставшие косяки, и в конце концов белые тараканы, странные, редкие и бесполезные. Эти ассоциации представляют сложную систему словесной игры, открывающей некую реальную истину о протухшей, непроветренной, то есть застойной советской жизни.

Литературовед Борис Парамонов в своей статье «Застой как культурная форма, » пишет» Я думаю, что этот прием идет у Татьяны Толстой от Гоголя, именно из того знаменитого месса в «Мертвых душах», где разворачивается параллель между кавалерами во фраках, кружащимися на балу около одетых в белое дам, и мухами, облепляющими кусок сахара, который колет подслеповатая старая ключница, Гоголь не ограничивается этим сравнением и разворачивает его, давая мухам самостоятельное действие, так что мы вроде бы уже и забываем о кавалерах. На

Том наблюдении, помнится, сильно настаивал Набоков, Прием в том, что текст начинает жить собственной жизнью, самопродается, он нацелен уже не на предмет, а на собственное автономное существование. происходит некий партеногенез, или если угодно, непорочное зачатие. Приведу сходное с гоголевскими мухами место у Толстой.

Как бы то ни было, вид Дяди Жени был страшен, как страшен, должно быть вид падающего, соскальзывающего в пропасть и держащегося только за пуки травы человека: податливая сухая почва пылит и крошится, входя из земляных гнезд; и уже выбежал из своего домика встревоженный паучок или муравей, — он-то останется, а ты-то полетишь, расцветая на короткий миг птицей, полотенцем, еще теплой и живой рогулькой, спеленутой собственным криком: ноги уже царапают пустой воздух, и мир готов, кружась и поворачиваясь, подставить тебе свою пышную, зеленую, грубую чашу».

У Толстой паучки и муравьи, наблюдающие за палением в пропасть человека, вроде этих гоголевских мух; виртуозность этого места определяется еще тем, что здесь смерть приравнивается к рождению — устрашающему младенца выпадению в мир: так называемая травма рождения.

Оба приведенные места взяты из повести «Лимпопо» — сравнительно поздней ее вещи. Отсюда и взросшее мастерство. Начинала Толстая бледновато. Она еще не выработала своих приемов и пыталась, по неопытности, взять темой. А темы, у нее, строго говоря и не было традиционнейший в русской литературе вариант детства, нее горьковского, конечно, а толстовского — не только с прислугой. Но и с гувернантками.

Впрочем, и тут была не только тематически, но и стилистическая проблема, весьма конгруэнтная Татьяне Толстой. По этому поводу можно вспомнить Шкловского, писавшего о ее деде Алексее Толстом.

«Полный, рослый, похожий на пышно взошедший и непропеченный ситный Алексей Толстой представляет собой сейчас старые традиции русской литературы. Тут даже помогает фамилия и имя: Алексей Толстой.: и кажется. Что это он написал «Царя Федора Иоанновича 2 и «Князя Серебряного». Полный и бритый, с баритоном и привычной литературной фамилией, Алексей Толстой как будто судьбой предназначен для того, чтобы от него, как от неподвинутого камня, отсчитывать путь, пройденный русской литературой».

Стилистическая проблема здесь, разумеется не та, что Татьяна Толстая кажется автором «Хождения по мукам», а в ее подчеркнутой как бы музейности. Он наследует самую форму литературы, а не сетные ее подробности и варианты. Поняла она это не сразу. Поначалу она писала только одну вещь — рассказ Чехова «Ионыч»; иногда, впрочем, «Ионыч» превращался в «Беглеца»: у Толстой это рассказ «Свидание с птицей». Правда, Чехов у нее с самого начала был осложнен Набоковым: только писатель, ошарашенный «Защитой Лужина», мог написать рассказ «Петерс».

Но дело и не в Набокове. Дело в музейности. По-другому же — в застое. Имеется в виду не политический, а культурный застой. Сегодня это называется не эпигонством, а постмодернизмом. Поэзия, вернее поэтика застоя — литература никуда не движущаяся, сама в себе отражающаяся. Нарциссизм, в то же время выступающий некоей самоиндукцией, непорочным зачатием, как уже говорилось.

Вернемся к литературе вообще и к Татьяне Толстой в частности. Интертекстуальное функционирование авторства. Татьяна Толстая не столько пишет, столько интертекстуально функционирует. Охота за интертекстами для не представляет занятие не очень трудное и обещающее богатую добычу — вроде охотничьих забав российских лидеров в Беловежской пуще.

Раскрепощение человечности выражается и в обостренном внимании к маленькому человеку. В этом и заключается та милость к падшим, о которой писал великий классик. именно эта мысль проходит красной нитью через все творчество Т. Толстой. И хотя ее творчество поражает непривычной для женской прозы наблюдательностью, большим количеством отрицательных, даже порой отталкивающих подробностей. Читатель постепенно начинает понимать, что ему нужна и такая правда об окружающей его жизни.

При анализа творчества других писателей Толстая постоянно призывает искать «ключевую метафору», которая разлита в тексте.

Не найдя этого ключа, читатель рискует заблудиться в густой и красивой словесной вязи Толстой, так и не проникнув в ее своеобразную философию жизни. Если брать литературные истоки, то обилие литературных аллюзий, словесная версификация — это скорее, уроки Владимира Набокова. Но для сегодняшнего читателя правда Толстой — это правда нового уровня.

Используем пример из той же повести «Лимпопо». Там в конце появляется очередной персонаж — полковник Змеев, вверенная его командованию воинская часть, походя уничтожает делегацию дружественных тулумбасов. Это чистой воды Аксенов. Но вот что интересно в этом примере — линия Змеева сопровождается песней о «Стальной птице», которая пролетит там, где танк не проползет и бронепоезд не промчится. Это уже прямая отсылка к повести Аксенова, то есть сознательный прием цитирования, а не смутная ассоциация в интертекстуальном бессознательном. При этом Змеев говорит, что песенка-то устарела — потому что он сумел проползти в повесть Толстой. То есть Толстая пишет все-таки не » Стальную птицу», а «Бронепоезд-14-69».

Демифилогизация реальности, раскрепощение человеческой фантазии, воображения, Полемика с мнимым народопоклонничеством и псевдодемократизмом

Только в мире и механического повторения, только во вселенной, которая приводится в движение заводным ключом, можно вырваться из поступательного — и наступательного хода времени.

Наиболее шустрый из ее поклонников некто Поцелуев. Финал Рассказа таков.

Симеонов Веры Васильевны

Слоеный пирог и авторская речь вызывает столь разные вкусовые ощущения, что зачастую не понимаешь, с чес мы имеем дело — с десертом или закуской, сладким или соленым — так в нем все перемешано, — с непривычки затрудняемся его переварить.

Если же в прозу Толстой забредет посторонний герой — хамоватый самоуверенный хозяин жизни, — то он и выглядит грубым пришельцем, разрывающим хрупкую ткань рассказа. Так, художественным провалом заканчивается попытка автора изобразить человека, проносившего — буквально душу на успех «Чистый лист». Герой, переставший быть неудачником, настолько мерзок Толстой, что она превращает его в плоскую карикатуру, говорящую на диком сленге молодежных журналов «Ты чё, шеф, гляделки посеял. «

Вот против этого страшного бессмысленного однообразия и восстает Толстая. Орудие ее бунта — прекрасный метафорический мир, выросший на полях биографии героя. На бегло прочерченном мелком сюжете она вышивает бесчисленные арабески. И вот уже не найти среди орнаментальных извивов, капризных узоров, причудливых завитков незатейливую, да и не очень-то важную историю героя, которую Толстая якобы взялась рассказывать. За сложнейшими сюжетными перипетиями скрыто фаустовское желание остановить мгновенье, стремление погрузиться в мир неумирающей красоты подлинного искусства

Проза Толстой, истоки которой уходят в конец 19 века, являет собой небывалый синтез талантливо усвоенных традиций прошлого.