Все на Конкурс к 100-летию Александра Солженицына

метки: Солженицын, Произведение, Человек, Творчество, Сочинение, Краткий, Мастер, Русский

11 декабря 2018 года исполняется 100 лет со дня рождения Александра Исаевича Солженицына. Редакция «Нового мира» объявляет конкурс эссе, посвященный этой дате. Очерк можно посвятить биографии и творчеству Александра Солженицына. Эссе победителей будут опубликованы на Новом Мире в номере за декабрь 2018 года.

Вы можете ознакомиться с условиями Конкурса .

43. Маргарита Каганова. (Вне конкурса), В железнодорожной форме

У Солженицына есть рассказ под названием «Инцидент на станции Кочетовка» (в первом выпуске журнала станция была изменена на Кречетовку, и поэтому рассказ существует под двумя названиями), этот рассказ, по сути, «Архипелаг ГУЛАГ», сжатые до определенного момента. Маленькая житейская ситуация, случай с обычными и приятными для читателя персонажами, одна из миллионов мелких аварий, человеческих катастроф, из которых, собственно, и выросла огромная бесчеловечная система ГУЛАГа. Особенность, из которой может возникнуть большой взрыв. А может и не случиться. Но, конечно, это происходит в мелкомасштабной модели одиночной жизни.

Во-первых, действие происходит во время войны, когда в тылу до предела колышется человеческая жизнь. Во-вторых, мы имеем дело не только с текстом. В отличие от других русских писателей, имя Солженицына вызывает самые жаркие споры, начиная с истерического неприятие поклонения. Видимо потому, что человек, получивший Нобелевскую премию по литературе, распространился на соседние области: философию, историю, политику — и эту глобальность ему нельзя простить, ссылаясь на исторические и статистические неточности его основной работы, отсутствие способности писать и т.д.его социальное положение в целом. В то же время его отличительной чертой является глобальность. Как писатель он поднимается намного выше художественной фантазии или хроники свидетеля того времени, сочетая личную биографию, наблюдения, имеющуюся статистику, психологию подчиненного человека — в этом котле частично теряется надежность (если говорить так, например, по конкретным числам), но истинное понимание «приварено» к сути вещей.

1962 год — год написания рассказа — это Солженицын, уже побывавший на фронте и в лагере, писатель и все более известный диссидент, пишущий рассказ для «Нового мира» — еще не известный враг советской системы кто вернулся в 90-е (последний, все-таки, вышел победителем, чего даже они не могут простить).

По рассказу Матренин двор Солженицына рассуждение

... рассказ Солженицына А.И. Материал подготовила: Мельникова Вера Александровна Сочинение по рассказу Матренин двор Солженицына рассуждение «Матренин двор» Солженицына ... Рассказ «Матренин двор» Солженицына является довольно известным его произведением. Любопытно, что описанные в нем события реальные, Солженицын написал рассказ ... как-то умеет Солженицын показать самую суть жизни человеческой, которая ...

Солженицын 60-х годов пытался не столько бороться, сколько понять, распутать нити человеческого сообщества, сдерживающие существование системы, которую он ненавидел, он искал и выбирал сюжеты для своих жизненных историй, и в этой истории он показывает обычный человек, со свободной душой и несвободными действиями.

В его сказках нет картонных героев, а в «Дело…», пожалуй, это тонкое мастерство просматривается более отчетливо. Главный эпизод близится к концу истории, когда молодой лейтенант на далекой промокшей от дождя станции встречает незнакомца, который упал за поезд.

А перед этим прочтем про обычный осенний день этого тесного мира, сжатого военными отношениями (Кочетовка, кстати, настоящая, как и сама сказка) — каждая фигура на своем месте, все живое, дышащее и вся она неизбежно перемещается в центр истории, так что она оказывается прямо в точке необычности: девушка в железнодорожной форме, которой противостоят ее белые кудри, разговаривает по старомодной трубке старомодного телефон; прямолинейная женщина с мужским лицом жалуется на «проливной» дождь; кладовщик отвечает любезным видом на дерзком и враждебном лице; из окна видно, как маленькая темная фигурка кузовщика ныряет под поезда; пожилой фронтовик мрачно смотрит на лейтенанта арьергарда: запишет он припасы или нет; кто-то приходит, кто-то звонит, докладывает, приказывает, мы говорим и о соседях села, и о тех, кого сюда привозят или привозят эвакуационные поезда; на стене портреты Сталина и Кагановича и так далее .. Каждый работает на другого, на победу, на фронт, на власть, на кого-то на себя, и в этом механизме более или менее реконструированных часов есть инопланетянин, из какого звена непонятно, без документов, но сразу настолько привлекательно для себя, что честный лейтенант все еще готов поверить случайному просителю. Он рад общению, ему нравится семья на маленьких желтых фотографиях — единственный документ, который может представить незнакомец, — и сейчас, в разгар дружеской беседы, когда читатель почти верит, что все так и будет продолжаться (скажем, он почти считает, потому что противостояние двух миров уже соскользнуло, когда седеющий собеседник упоминает 37-й год, а молодой человек удивленно спрашивает: «А 37-я? Испанская война?»), в общем, когда…

В момент всё собирается в точку, происходит слом в будничной беседе, и история начинает стремительно разматываться в иную сторону. Рассеянный вопрос незнакомца, назвавшегося актером и солдатом из окружения, – «А как раньше назывался Сталинград?» – заводит служебный механизм в голове бедного лейтенанта. «Советский человек не может не знать», соображает он, а вслух отвечает, что Царицын.

Вот тут надо отвлечься на одну интересную аллегорию, ее заметил при обсуждении «Случая…» один мой друг, более наблюдательный читатель: этот разговор лейтенанта с незнакомцем и этот Царицын перекликаются с булгаковским разговором Понтия Пилата с Иешуа – на слове «кесарь». Даже близко по смыслу: Царицын – кесарь. «– Все о нем? – спросил Пилат у секретаря. – Нет, к сожалению, – неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента. – Что еще там? – спросил Пилат и нахмурился. <…> Ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?..» И в обоих случаях ход повествования разворачивается, отношение должностного лица к посетителю резко меняется после произнесения слова (Солженицын не мог прочесть «Мастера и Маргариту» в начале 60-х, так что речь идет лишь об удивительном совпадении художественных приемов двух великих авторов).

Александр Исаевич Солженицын

... в котором, по мысли Солженицына, как бы в сжатом, спрессованном виде пронеслись события русской истории, разворачивавшиеся потом на протяжении всего последующего столетия. Солженицын, ... В октябре 1941 года мобилизован в армию, вскоре попадает в офицерскую школу в Костроме. Летом 1942 года присваивают звание лейтенанта, а в 1943 году Солженицын ... реальные люди, с которыми Солженицын познакомился в ...

Но это всего лишь литературная параллель. Цель «Случая..» нелитературна. Солженицына часто укоряют в нелитературности, и, может быть, в отношении «Архипелага» справедливо, но только не в отношении рассказов. Он с помощью художественного текста раскрывает страшные стороны нашей реальности, соединяя писателя с историком, сложная и очень неоднозначная миссия.

Так что происходит, что именно делает этот прием-выключатель: щелк, и он перенаправляет внешнее описание событий вглубь души, психологии, совести – можно назвать как угодно, но это направление уже ушло за пределы одной биографии, одной станции, одного поселка, одной страны… Если с начала рассказа отдельные фигурки и события стягивались к кульминационной точке, то после роковой ошибки в разговоре предчувствие беды, заключенное в прощальном восклицании арестованного незнакомца «Что вы делаете? Что вы делаете? Ведь этого не исправишь!!», — разрастается далеко над всеми нами и над этой небольшой историей.

42. Олег Слепынин, писатель, Об одном пророчестве

В литературном мире той поры было делом обычном показать своё сочинение писателю, к которому особое отношение… Друзья, у которых я останавливался, приезжая в Москву, жили на Плющихе. Зашёл разговор, что в новом доме по соседству Солженицын купил квартиру… Я тыкался со свежим рассказом по редакциям. Ребята показали на окна, сказали: «Попытка не пытка, правда, товарищ Берия?». В одно из окон в том огромном доме выглядывал Чубайс, не сдерживая плутовства на своём лице, но нас он не интересовал. У консьержки узнали, — А. И. тут не бывает, в квартире живёт его тёща, которая если что надо – ему передаст: ездит на дачу, отвозит кипы корреспонденции… Кипы?! Ясно: дело безнадёжное. Но рассказ я оставил.

На следующий день в коммунальной квартире друзей зазвонил телефон… Александра Исаевича интересовало живое мнение человека, приехавшего с Украины. А.И. в ту пору, как я потом понял, собирал материалы к «России в обвале». Был разгар лета 95-го. Книга вышла в 1998. И вот прошло 20 лет…

+++

Интересно и сейчас перечитать или просмотреть (или прочитать впервые).

А вообще-то хорошо, если бы книга эта стояла стартовый страницей на компьютерах чиновников всякого уровня. Как энциклопедия.

Болевые точки, рассмотренные под увеличительным стеклом 20 лет назад, стали заметны всем, некоторые полыхнули огнём, стали факторами геополитики. Но какие-то и подлечены и даже значительно.

Примечательно, что всякое слово Солженицына глушилось разнобойным хором суровых голосов. Словно бы цель была – чтобы не услышан был, чтобы со скепсисом воспринимался. Но стоило читателю, который в силу возраста не застал 1960-х, в 1990-е наткнуться на «Пасхальный крестный ход» или «Матрёнин двор», — тот вскоре проникался к автору огромным доверием. Со временем осозналось, что из «Матрёнина двора» вышла «деревенская проза». А «Крестный ход» многих ввёл и в Церковную ограду. Оказалось, что и «Архипелаг Гулаг» светоносен.

Рассуждение Мир без книг

... Я не представляю мира без книг. Он точно стал бы бедней – во всех смыслах. Мне нравится именно с книгами! Также читают: Картинка к сочинению Мир без книг Популярные сегодня темы За свою жизнь ... нуля, то далеко и не уйдешь. Даже если б книг не было, то истории всё равно люди бы придумывали, но их было б сложней запомнить. Благодаря книгам, мы знаем, что нам (потомкам) хотели ...

Когда в 1990 Солженицыну было возвращено гражданство, вдруг открылось, что он обладает безусловным пророческим даром. Вспомнили, — «выдворенный за пределы Советского Союза» в 1973, он на Западе не раз говорил, что предчувствует свой возврат на родину еще при жизни… Свершилось. И тот факт, что он буквально как былинный герой Святой Руси прошёл через три жестоких испытания – жуткую войну, гулаговскую неволю, лютую болезнь – подталкивало общество повнимательнее отнестись ко всему, им написанному и говоримому. Было и четвёртое – изгнание, в котором – как не услышать! – ощутим отзвук евангельской заповеди: «Блаженны изгнанные за правду…» В подоснове творчества Солженицыны, конечно же, русская жажда свободы во Христе. Тем убедительней, что воззвание «Жить не по лжи» было опубликовано в день ареста (12 февраля 1974), за день до высылки… Ещё и «медные трубы» – искушение славой, растянутое во времени: начиная от первой публикации в «Новом мире» к Нобелевской премии и далее…

И со знаком «минус» в том числе.

В нескончаемых атаках на Солженицына кому-то хотелось повесить на него табличку с шутовской фразой А. Зиновьева: «Целили в коммунизм, а попали в Россию».

Пёрышко Солженицына очищало Русь ото лжи как от проказы.

Книга «Россия в обвале», в частности, и о тех, кто целил и попал. А в общем – многомерный анализ эпохи посткоммунистической смуты. Энциклопедия.

+++

В 1990-м Солженицын осторожно предупреждал: «И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его (коммунизма) развалинами». Расплющило, Россия в обвале. Лучшего сценария «прорабы» не сумели придумать. Скорее всего, провернули именно тот, что нравился, попрыгивая в подтанцовке на радость себе и Западу.

Солженицын говорит о русофобском настроении, которое «с 70-х годов широко разлилось по столичной интеллигенции, выражаясь в самиздате, а через уехавших на Запад эмигрантов <…> по всему Союзу через миллионы радиоприёмников». Общие их усилия в августе 1991 увенчались успехом: «Весь нынешний мир смотрит на нас и изумляется <…> Земная история, может быть, не знает другого такого самоубийственного поведения этноса». И – пошло… Развал системы управления вызвал хаос в силовых структурах, что дало толчок к расцвету уголовщины; уничтожение науки, промышленности, сельского хозяйства, школы, медицины – толкнуло миллионы в торгашество не по призванию, в «челноки». Что создали? «Рыночную Идеологию (без рынка): «человек человеку волк». Кто создал? «Олигархия – сплочённая хунта, захватившая и деньги, и национальные богатства…»

По ныне самому огненному вопросу у Солженицына суждение: «В самостоятельном развитии – дай Бог Украине всяческого успеха. Отяжелительная ошибка её – именно в этом непомерном расширении на земли, которые никогда до Ленина Украиной не были <…> Стратегическая ошибка в выборе государственной задачи будет постоянной помехой здоровому развитию Украины <…> По пословице: Нахватанное – ребром выпрет». И выперло. Новое поколение выросло. И тут видел зорко: «Что делать молодым русским на Украине? Из России – поддержки никакой, и не будет. Видно, покориться? и менять язык, менять национальность?» И вот в 2014 пальба на Донбассе – команда «огонь» на русском с обеих сторон.

Театральная жизнь России в XIX столетии

... сторона, но и репертуар театров, состав трупп и все детали театральной жизни. Очень часто этот контроль оборачивался мелочной, исполненной произвола опекой. Эта ... в театре. Это обусловлено тем, что влияние эпохи, обозначившейся для России нарастающим кризисом феодально-крепостного строя и ростом национального самосознания, так ... Цель моего реферата обогатить свои знания в этой области, дать оценку ...

О Церкви: «И упорно теснят Украинскую Православную Церковь, ту, что осталась верна Московской Патриархии…» Филаретовскому расколу только 6 лет, анафеме – год.

Что же дальше? Огни и кровь впереди?

Воистину: «Сживлять – это не разрубливать».

Словно бы прислушиваясь к будущему, напрягая свой феноменальный дар: «В каком бы надломе ни пребывала сейчас многообразная жизнь России – у нас ещё есть время остояться и быть достойным нашего нестираемого 1100-летнего прошлого. Оно – достояние десятков поколений, прежде нас и после нас».

Собственно, здесь и ответ о будущем, пророчество, если угодно: «и после нас». Не обрыв под ногами – дорога.

А коль так, самое время ставить вопрос о смысле дальнейшего, собственно, об идеологии, которая, вероятно, не может быть искусственно сочинена, но лишь угадана при взгляде вглубь истории и осознана как дар провидения. Солженицын вспоминает письмо Чаадаева, адресованное Тютчеву, об осознании нашего назначения в мире, о духе самоотречения как отличительной русской черте. А. И. высказывает замечательную догадку: «Может быть, и наше самоотречение, и ещё какие-то ростки душевные кому-то в мире тоже пригодятся?»

Мы вправе именно так думать! Для чего-то же возрождается Русь раз за разом, словно б фокусируя наш взор на некоей задаче. Назначение, конечно, никак не «бензоколонка» или «холодильник», забитый «консервами» с полезными ископаемыми. Почему бы не предположить, наблюдая за замесом истории ХХI века, что благонамеренному человечеству, тяготеющему к жизни по совести, по Божиим заветам, не на что больше надеяться, кроме как на русский народ, на жизнестойкость нового государства?

+++

Да, надо закончить и о судьбе рассказа, с чего начато. Отзыв Александра Исаевича был более чем ободряющим: «У вас сильное слово…» Разговор был по телефону. Детали ушли. Рассказ «Лютиха» вышел в 1996, в февральской книжке журнала «Москва».

41. Александра Казунина, МБОУ СОШ с УИОП № 10, г. Красногорск, Московской области., Солженицын в миниатюрах

«Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком… Протрите циферблаты! – ваши часы отстали от века.». А.И. Солженицын

Двадцать первый век положил начало преследованию новых идеалов и погоне за мнимой правдой. Свобода слова и мысли плохо повлияла на общество, обезумевшее под прессом нескончаемого потока информации. Появились новые националистические веяния, провозглашающие лживый и хвастливый «патриотизм» основой всякого государства. Словно стая собак, ополчилась общественность на многих писателей двадцатого века, именуя их предателями и клеветниками. Такой же участи «удостоился» Александр Исаевич Солженицын. Находя неопровержимые доказательства его предательства в абстрактных воспоминаниях знакомых, современные журналисты забывают о том, что рукописи автора и есть его биография. Самая точная и правдивая, признанная поколениями читателей. Так давайте же погрузимся в историю жизни Солженицына, спрятанную на страницах его «Крохоток».

Александр Исаевич Солженицын

... у нас умные люди еще до нашего рождения. Самый модный лозунг теперь, и мы все охотно повторяем: "права ... Думы мало выражали собой глубины и пространства России, только узкие слои нескольких городов, большинство ... сильной президентской власти нам еще на немалые годы окажется полезным. [...] Конечно, какая-то ... Никакие конституции, законы и голосования сами по себе не сбалансируют общества, ибо людям ...

«Крохотки» — это цикл миниатюр, написанных Александром Солженицыным во время его пребывания в Рязани. Некоторые литературоведы относят их к стихотворениям в прозе. Чем же замечательна форма изложения, выбранная писателем? Емкостью, лаконичностью и глубоким философским подтекстом, который содержится буквально в каждой строчке. Здесь не просто жизнь Солженицына, но его внутренние переживания и глубинные переосмысления жизни простого советского человека.

Первая миниатюра называется «Дыхание». После многочисленных скитаний по лагерям и больничным корпусам Солженицына наконец-таки реабилитировали, и в 1957 году он отправляется в Рязань. Измученный жизнью в неволе, спертым воздухом больничных палат, тусклыми пейзажами за окнами, постоянной болью, одиночеством и страхом смерти, Александр Исаевич с радостью и трепетом вдыхает запах свободы, свежести и обновления природы. Это символизирует его освобождение от тюремных оков и возвращение на литературное поприще.

Следующая его зарисовка имеет название «Прах поэта». Она интересна своей образностью, ироничностью и горечью, которые читаются между словами. В этой крохотке Солженицын сравнивает себя с прахом поэта Полонского. Он перегорел, чудом остался в живых и нашел в себе силы не сдаться, не опустить руки, а продолжить вечную борьбу за собственные идеалы. Между тем, он понимает, что от огня, который горел в его сердце, остались лишь тлеющие угли. Александр Исаевич, как и прах Полонского забыт, осквернен и переправлен в Рязань. «Освободился, значит…»

Большое значение в жизни Солженицына играл Сергей Александрович Есенин. Писатель восхищался неповторимым языком знаменитого поэта, его возвышенными целями и идеями, а также отношением к России. Именно ему Солженицын посвящает еще одну свою миниатюру «На родине Есенина». Важно обратить внимание на само название. Автор отделяет есенинское понятие родины от общепринятого. Описание хмурых деревенских видов, убогость крестьянского быта – противопоставляется гениальному художественному описанию, которое создавал Сергей Александрович в своих стихах. Возможно, произведения Есенина во многом способствовали становлению личности Александра Исаевича, поскольку их восприятие и понимание родины сравнительно похожи.

— Сергей, а как вы относитесь к Маяковскому?

— К Маяковскому? Да никак не отношусь. А вы знаете, почему я поэт, а «Маяковский» — так себе, непонятная профессия? У меня Родина есть. У меня Рязань, а у него ни шиша. Нет поэта без Родины. Запомните это, молодой человек, а лучше запишите, а то забудете.

Солженицын, Александр Исаевич

... Почти треть своего тюремно-лагерного срока — с августа 1950 по февраль 1953 года — Александр Исаевич отбыл на севере Казахстана. В лагере был на «общих» работах, некоторое время ... переиздан и переведён на иностранные языки. 30 декабря 1962 года Солженицын был принят в Союз писателей СССР. Вскоре после этого в журнале «Новый мир» (№ 1, 1963) ...

Отношение Александра Исаевича к родной стране сродни есенинской неприязни к Маяковскому. Солженицын просто не считает СССР своей родиной, а вот Россию – да. Именно за ее дальнейшее развитие и процветание болит душа писателя. Он критикует сталинский режим, обнажая его уродливый и корявый облик, который оставил кровавый след расстрелов и арестов в русской истории. Это не может считаться преступлением, поскольку критика – есть желание показать необходимость перемен и выразить свою заинтересованность в данных процессах.

«…когда умнейшие люди не видят дальше сегодняшнего вечера и не знают, что делать завтра…» — пишет Солженицын в своей крохотке «Молитва». Под «умнейшими людьми» он подразумевает Никиту Сергеевича Хрущева, который в 1962 году поощрял разоблачение сталинских репрессий, а в 1963 году вдруг изменил свое решение на противоположное. Теперь, глава компартии кричал о том, как он плакал на похоронах Сталина и о том, какое это кощунство – создавать произведения на лагерную тематику. Эта переменчивость, неуверенность в будущем, слабость в управлении государством не остались не замечены Александром Исаевичем. Его миниатюра – это обращение к высшим силам с благодарностью, что они наделили его даром писательского пророчества.

В 1970 году Солженицын был выслан из СССР и лишен советского гражданства. Это произошло после выхода в печать в Париже «Архипелаг-ГУЛАГ». Долгое время Александр Исаевич проживал в Америке. За событиями 1991 года он наблюдал с восхищением и писал: «Великие дни. Вся жизнь прошла под коммунизмом – а вот-таки – пал он. Перестоял я его, пережил». Однако, в дальнейшем Солженицын разочаровывается в методике управления государством. 27 мая 1994 года Александр Исаевич, впервые за последние 24 года, ступил на русскую землю.

В 1996-1999 годах появляются новые миниатюры, написанные рукой мастера. «Только вернувшись в Россию, я оказался способен снова их писать, там – не мог…» Все крохотки, написанные в это время, наполнены скрытым политическим смыслом и сожалением Солженицына.

«Какое это унизительное чувство: испытывать позор за свою Родину. В чьих она равнодушных и скользких руках…» — в миниатюре «Позор» Александр Исаевич прямо указывает на несовершенства политиков, возглавляющих власть в России, на их алчность, порочность и продажность. Эти замечания актуальны и по сей день, однако, прислушиваются к ним редко. Почему? Потому как проще объявить человека сумасшедшим или же предателем, чем исправлять собственные изъяны.

Александр Исаевич Солженицын – Чацкий политического режима в России. Однако, его суждения извращаются, перекраиваются и выставляются в дурном свете. Общество же, всегда готовое проглотить и смаковать новость о подлеце и мошеннике, с радостью принимает эту жалкую попытку власти самооправдаться. А Солженицыну остается только разочаровано вздохнуть и удалиться с политической арены: «Карету мне! Карету!».

40. Александр Донецкий, писатель, журналист. Псков., Расплющенные под развалинами

Мы с братом приехали на дачу — сносить отслужившую свое теплицу: рамы с рваным мутным целлофаном и каркас из почерневшего бруса. Теплицу строил умерший полгода назад отец, и было в этом действе разрушения много печали. Вот, что-то строил человек полезное для семьи, выращивал огурцы-помидоры, и нет его на земле, и стремительно исчезают последние следы его присутствия днесь.

Жизнь и творчество А.И. Солженицына / Солженицын Александр Исаевич

... Творчество Солженицына притягивает мыслящего читателя правдивостью, болью за происходящее и прозорливостью. ... Матрены Васильевны и обстоятельства ее воспроизведены писателем правдиво и достоверно. Истинное ... Герои повести, разделившие одну судьбу с Иваном Денисовичем, ... небрежно. Но на кладке стены он испытывает гордость ... сохранились сердечное отношение к людям, доброта, отзывчивость. Ему платят ...

Гнилое дерево ломалось легко, будто из пластилина; мы, даже не вспотев толком, справились часа за полтора. Сложили обломки в бесформенную кучу неподалеку от покосившейся калитки — после смерти отца все хозяйство как-то сразу пошло в разнос, и переместились в дачный домик — немного передохнуть; нам еще предстояло вскопать участок. В гостевой комнатке с продавленным диваном (не на нем ли родители нас и зачали?) я выгрузил на стол содержимое сумки: ноль-пять «Столичной», пузырь кока-колы, бутерброды с колбасой и сыром, банку тушеной со свининой капусты, термос с чаем. Брат принес из сарая связку дров и пачку макулатуры — растопить печь; чиркая зажигалкой, зашуршал газетой в топке; подкинул, убедился, что горит.

Потом мы выпили, помянули отца, опять выпили, закусили. Выпили еще. Разговаривать было особо не о чем. Брат включил поношенный советский телевизор «Электроника», впялился в маленький цветной футбол, а я, передвинувшись ближе к печке, стал перебирать газеты и журналы из пачки — случайно сохранившийся архив, датированный по преимуществу началом девяностых. От пожелтевших страниц пахнуло затхлостью и тленом, будто из склепа. Потускневшие обложки нескольких экземпляров «Юности» и «Слова» напомнили о былой подписке. А ведь все это я когда-то читал запоем, ждал каждого свежего номера!

Вдруг из сложенной вчетверо «Комсомолки» выскользнула тонкая грязновато-серая книжица. «НГ — Новинка года. Александр Солженицын. Как нам обустроить Россию. Советский писатель. Ленинградское отделение. 1990». И черно-белая фотография — скорбный старец в плаще, борода — клином, скосил глаза куда-то вниз, будто стоит у могилы, а может, у пропасти, у бездны, и хоронит… не человека, а целую эпоху. Портрет показался и впрямь пророческим. В отличие от текста, сотни раз опровергнутого историей. Я мгновенно вспомнил, когда и где купил книжку — в ноябре девяностого, в огромном пустом магазине «Политические издания» на Привокзальной улице; ныне там, разумеется, никаких книг, а целых два заведения — маркет «Обувь» и забегаловка с алкоголем на вынос.

У этой «новинки года» имелась газетная предшественница, изданная многомиллионным тиражом «Комсомольской правды»; помню, моя литературоцентричная мама сшила ее белыми нитками и вручила мне для чтения. Тогда-то, в сентябре, я и прочел Солженицына впервые. Я быстро перелистал страницы, хватая зрением жирный убористый шрифт. Надо же! Выяснилось, что, несмотря на пролетевшие годы, я отлично все помню. И этот тяжелый, ветхий слог, будто специально стилизованный под публицистов начала ХХ века, и само содержание манифеста, его «посильные соображения», весь этот безнадежно утопический проект — «Как нам обустроить… бу-бу-бу».

Я выпил еще водки и вообразил себе смешного жалкого старика у телевизора, там, в американском доме, в окрестностях городка Кавендиш, штат Вермонт, в минуты, когда какой-нибудь CNN транслировал прямой бесконечный репортаж о падении Берлинской стены, о флаге СССР, спускающемся ниц с кремлевского шпиля, о российском парламенте, расстрелянном из танковых пушек, о телах солдат, зажаренных в броне на улицах Грозного… Предвидел ли он, наш вермонтский отшельник, весь этот дьявольский расклад, нечеловеческий сценарий, когда сочинял три своих вступительных предложения?

Солженицын — писатель-гуманист

... доброте к людям. Завершая нобелевскую лекцию, А. И. Солженицын произнес пророческие слова, отразившие его позицию писателя-гуманиста, борца за справедливость: "Простой шаг простого мужественного человека: ... произвола и насилия. В повести перед читателями проходят десятки лиц, соседей Ивана Денисовича по бараку, надзирателей, конвойных. И художественная концентрированность этого текста такова, ...

«Часы коммунизма свое отбили. Но бетонная постройка его еще не рухнула. И как бы нам вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами». Смешной и жалкий старик? Да, но нам давно не смешно, и это нас жалко. Это над нами надругалась история, и «развалины» империи падают на нас обстоятельствами непреодолимой силы то на Северном Кавказе, то в Донбассе, и все мы расплющены ими, осознаем мы это или нет, маленькие люди большой страны, успешные и неудачники, навсегда потерявшие Родину. Кто-то преуспел, кто-то погиб, а кого-то, «утомленного Рамзаном», до сих пор «плющит и колбасит», черт возьми, и впрямь совсем не по-детски.

Все-таки как глупы и ничтожны все наши мысли о будущем! Тогда, в девяностом, Солженицын предсказывал распад СССР, но свято верил в союз трех славянских народов и Казахстана. В лето, когда Солженицын вернулся в Россию, я приехал в псковскую деревню учительствовать и встретил там русских беженцев со всей разоренной и разорванной державы. Две многодетных семьи из Таджикистана тупо бежали от войны. Несколько семей из Казахстана перебрались в надежде, что в России-матери им будет лучше. Выяснилось, что здесь, на исторической родине, их никто не ждет, и все гораздо хуже, чем они могли себе даже представить. Пожилая семья прибыла из Белоруссии. Я изумился: «А из Белоруссии-то зачем?». Оказалось, их напугали какие-то нацисты. Встретили в электричке. «Русские? — Да. — Скоро всех вас будем резать!».

Окрест школы простиралось пространство уязвленных мерзостью и запустением сердец. В бывшем колхозе работникам годами не платили зарплату, и жители деревни неутомимо блядовали, спивались и плакали, а их дети тихо страдали. Рассказы о том, кто от кого ушел, кому изменил, морду набил и развелся бродили по деревне. Сам я за год работы в школе получил зарплату всего два раза — перед новым годом и когда увольнялся. Выживал благодаря родителям. Вот так обыденно, в семейных несчастьях, крушились жизни, ломались судьбы.

В апреле 95-го я приехал в родительский дом и узнал, что в Чечне погиб ученик нашей школы — курсант военного училища, пацан, младше меня на два года. Хоронили всей школой в закрытом гробу. Его мама сошла с ума. Кабы не солженицынские «развалины коммунизма», был бы жив тот мальчишка? Как и моя одноклассница, рыжая грудастая деваха, внезапно погибшая от паленой водки? Что хуже и обидней — сдохнуть от водки или в Чечне?

Брат выключил телевизор, по которому я когда-то наблюдал возвращение Солженицына в Россию, его эпический ж/д трип по стране. Футбол кончился, наши, расплющенные соперником, проиграли. Нас с братом ждала отцовская земля.

39. Александр Герасимов, писатель, драматург. Калининград., Картинки воспоминаний

Тук! – жёлудь упал, стукнулся оземь, подпрыгнул и замер, как затаился. Тук! – ещё один, рифлёная шапочка отлетела, а сам гладкий желудёнок покатился-покатился и затих. Тук-тук! – ещё упали, – дуб высокий, широченный.

Приветливые дни бабьего лета минули, дождики наладились. В пору прозрачных дождей хорошо в старом парке гулять под зонтом, задумчиво улыбаться и истории вспоминать.

Расскажу-ка вам о встрече с великим писателем, что мемуары о себе назвал «Бодался телёнок с дубом».

Июнь девяносто четвёртого. Благовещенск, родной город на Амуре, я – руководитель областного телевидения. Приземистое с псевдоготическими сводами здание железнодорожного вокзала. Больше обычного милиции и узнаваемых «незаметных товарищей». Здесь же люди разных возрастов, у многих в руках книжки, публика не похожа на суетных пассажиров и тех, что примчались к поезду встретить родню. В начальственном уединении на краю перрона – глава областной администрации. Здороваюсь, интересуюсь, что мой собеседник читал из писателя, которого встречаем. Глава морщит нос: зэковской литературой не интересуюсь. Но подошёл поезд, писателя встретил радушно и нужные слова говорил.

Правда, искренность тоже была. Когда писатель через привокзальную площадь проходил к машине, в ноги ему бросился сухопарый старик, пытался поцеловать руку. Про этого человека я на закатной заре советской власти делал очерк для центрального телевидения. Пятнадцатилетним мальчишкой в сорок пятом был маслёнщиком на пароходе, за опоздание на работу репрессирован, прошёл БАМлаг, – в зиму дети из его барака по ночам замерзали насмерть. Писателя старик почитал за святого.

Незатейливого чиновничьего фарса не только в нынешней управляемой, но и в прежней разгульной демократии хватало. Кортеж отправился на показательную погранзаставу, в школу пригородного благополучного села – маршрут, отработанный для начальственных персон многими годами ещё при прежних властях.

В нашем городе захотелось гостю посетить соседний берег Амура, попросил сопровождавший отца младший сын, китаевед. Срочно формируют тургруппу для безвизовой поездки. Удалось вклиниться в плотные ряды чиновников в качестве телеоператора. А надо сказать, что телевизионным освещением того исторического проезда писателя по России занималась польская телевизионная группа. У поляков был эксклюзив, нас предупредили, что никто из местных и даже столичных телевизионщиков не имеет права подходить к классику с микрофоном и задавать вопросы. А если кто-то заговорит, то и сам будет иметь неприятности, и гостя подведёт. Снимать со стороны можно, разговаривать – нельзя.

Раннее утро следующего дня. Гравийный берег Амура. Деревянный трап на гулкую баржу, к ней причален – покачивается белый речной трамвай. Два десятка зевак с новенькими, нечитанными, из магазина, томами писателя – «блатные» – просочились сквозь охраняемую зону досмотра. Ждём гостя. Настроение – огорчённое. Поднявшись затемно, битый час искал дома драгоценную для меня книжку – «Новый мир» шестьдесят второго года с первой повестью писателя. Тогда журнал выходил в знакомой всем голубой обложке, но – твёрдой. Никогда ни у кого не брал автографа, а тут – решился, а книжку не нашёл.

Прибыл классик, покладисто подписал все протянутые книги – подставляли по нескольку экземпляров – на подарки знакомым, начальству и впрок. Теплоход отшвартовывается, берёт курс в сторону Китая. Наш гость с любопытством смотрит в иллюминатор. Включаю полупрофессиональную камеру, прижимаю к щеке. Засланные в группу церберы насторожились, но, разглядев дешёвую телекамеру и не обнаружив в моих руках микрофона, расслабились. Подхожу поближе к писателю и, преодолев робость, вполголоса с ним заговариваю. В камере встроенный микрофон. Классик отвечает на мои вопросы, произносит какие-то ностальгические фразы, расчувствовавшись, начинает говорить чуть громче, с волнительной скороговоркой и… Крепкие ребята жёстко берут меня под локти и отводят в сторону: «Вы грубо нарушили эксклюзивные права, в поездке по России никто не имеет право…», и так далее, с нешуточными угрозами. «Но мы же не в России, в нейтральных водах, вот уже и к Китаю подплыли», – я пытаюсь уберечь видеокамеру и неуклюже вывести ситуацию на юмор. А тут и сын писателя за меня вступился.

Потом была экскурсия по захолустному городку Поднебесной. У сопровождавшего русскоговорящего китайца спросил, знают ли, кто приехал. – «Какой-то ваш писатель, лауреат Нобелевской премии». Обедали в новом, но уже умызганном ресторанчике. Накрыли нам два круглых стола. За одним – почётные гости и сановитые облчиновники во главе с тогдашним представителем правителя Руси. Тот, хоть и был косноязычен, пытался тамадить. Зачем-то похвастал, что все его боятся, что хватка у него бульдожья. Можно было и поверить. (Коренастый, широколицый, с оловянными глазами и узкой щелью рта в рядах загнутых внутрь зубов, свою должность представитель понимал в написании сигналов и наветов на всех, но, несмотря на эпистолярные заботы, по-моему, даже «Буратино» в детстве не читал.) За моим, вторым столом – чиновники и сопровождение второсортные. Выпивали, произносили какие-то дежурные, не очень уклюжие здравицы. Гость тоже принял несколько крошечных рюмочек шибко ароматной китайской водки, раскраснелся. Из застольных разговоров я понял, что все «наши», кроме моего переводчика, писателя не читали. Попросил дать слово, хотелось вырулить ситуацию. Точно не вспомню, что говорил, но заметил: гость оживился, на меня смотрел с интересом, улыбался, потом с учительской, как мне показалось, интонацией, спросил: «А что прочитали из мною написанного?» Я перечислил, оказалось, что прочёл практически всё, что у нас выходило. Обед окончился, вышли на крыльцо под красные шары болтавшихся по ветру шёлковых фонарей. Все присутствующие захотели пройтись по магазинам, кроме главного гостя: «Мне бы где-нибудь поработать. В тишине на свежем воздухе». Я предложил проехать к набережной Амура, взялся проводить. Соотечественники и гости, рвавшиеся на шопинг, препоручить писателя в мои руки согласились с радостным облегчением. Нас подвезли к летне-зелёному парку, я провёл гостя по лесенке на вершину рукотворной каменистой горки, в уютную беседку из деревянных колонн с золотисто-красными драконами и парящей крышей пагоды. Писатель расстегнул кожаную «офицерскую» планшетку, достал карандаш. По глазам понял – утомился, хочет отдохнуть. Дабы не мешать, спустился в тихую аллею, охраняя покой гостя со стороны.

А ночью был спутниковый перегон отснятого материала в Москву. В далёкой аппаратной не поверили, что удалось записать интервью, долго переспрашивали: кто был корреспондентом, телеоператором, звукооператором съёмок, не могли понять, что сделал это один человек. Обещали прислать щедрый гонорар. Мои кадры поездки великого писателя в Китай показали по всем федеральным телеканалам и даже в новостях мировых телевизионных компаний. Ни копейки гонорара я, естественно, не получил.

Такие вот картинки воспоминаний прозрачных призрачных дождей. Как увидел, так вам и рассказал.

38. Елена Шимонек

Verbatim Александра Солженицына

Есть в современном театральном искусстве такое направление – вербатим (verbatim), документальный театр. Суть этого жанра в том, что спектакль полностью состоит из реальных монологов и диалогов обычных, действительно существующих людей, воспроизведенных актерами на театральных подмостках.

Концепция спектакля для вербатима складывается на основе интервью. Творческая группа определяет тему интервью и выбирает круг лиц для опроса по этой теме. Иногда интервьюирует сам драматург. Иногда это делают актеры театра.

И самое главное. Чаще всего документальному театру интересны лишь пограничные состояния человеческой психики, ситуации, когда жизнь и смерть поочередно дышат в затылок, модель некоего апокалипсиса в миниатюре.

«Архипелаг ГУЛАГ», в сущности, и есть такой вот вербатим.

Александр Исаевич запоминал рассказы зэков, встречающихся ему в лагерях, на пересылках, условно говоря, брал интервью у людей, непосредственно в этот момент переживающих тектонический сдвиг в своей судьбе. Только в отличие от современных драматургов и актеров, изучающих ситуацию извне и post factum, Солженицыну не пришлось погружаться в заданные обстоятельства. Он именно в них и находился, сам приобретая печальный жизненный опыт сидельца. Собственно в этом и есть его уникальность.

А. И. Солженицын триедин в своем творчестве — автор, режиссер и один из прототипов многочисленных героев созданного им произведения, в котором они, уже навеки умолкнувшие, рассказали нам, как актеры на сцене, страшную быль своей жизни.

Маленькие трагедии отдельных человеческих судеб, по чьей-то злой воле ставшие в тот исторический период обыденностью, Александр Исаевич соединил в большое художественное полотно и не позволил нам посметь забыть этих людей, не дал им бесследно исчезнуть из памяти страны и народа. Ведь это не только для войны — никто не забыт и ничто не забыто.

А вербатим под названием «Архипелаг ГУЛАГ» будет жить вечно, просто потому что наговорить новый уже некому.

37. Полина Серебрякова, журналист.

Математик с бородой

Он пришёл сравнительно молодым мужчиной

Фронтовик в военной форме

Пришёл разрушать стену

Ту стену, что построили мы по приказу лучших из нас

Ушёл он стариком с бородой

Полагающим, что знает все ответы на все вопросы

Но стену он разрушил

Другие тоже рушили стену

Достойные честные смелые люди делало это

И не очень достойные и не очень смелые и не очень-то честные

Многие пытались разрушить стену, ту, что сначала помогали строить

От тоже строил эту стену

Но они знали, поняли, что стену надо разрушить

Кого-то из них придавило этой стеной

В других стреляли сидящие на стене, лучшие из нас

Многие погибли так и не поняв, что они разрушают стену

Многие умерли, так и не успев ничего сделать со стеной

Многие, очень многие верили в эту стену

Они положили свои жизни, чтобы стена была

Они по приказу лучших из нас сожгли своих детей и этот пепел должен был сделать стену крепче

Почти все умерли, если считать правильно

Все умерли, если считать очень правильно

Он был математиком, он считал единственно верно

Почти все пытались разрушить стену, если считать правильно

Но стена стояла, построенная нами по приказу лучших из нас

Вы скажете, что не он разрушил стену

Вы скажете, что разрушили стену другие

А он уже был старик и не знал правильных ответов на все вопросы

Но думал, что знает

Он был математиком и считал единственно верно

Каждый, кто разрушал стену, её разрушил

Каждый разрушил стену, что построили мы по приказу лучших из нас

И он тоже разрушил

И все те, чьи имена мы не знаем

Разрушили стену из красного кровавого кирпича

Стену по имени ГУЛАГ

Но не до конца

А он уже ушёл

36. Екатерина Трус, руководитель литературно-драматической части Могилёвского драматического театра, Белорусь.

Не попасть под красное колесо

Вокруг личности Александра Исаевича Солженицына споры не утихают уже много десятилетий. Как правило, настоящую полемику, пусть даже скандальную, вызывают только очень значимые люди и их не менее значимые книги, которые всегда спорны и всегда вызывают диалог. И это безусловный показатель масштаба личности.

«Светоносец! Мы забыли, что такие люди бывают», — сказала Анна Андреевна о Солженицыне. Читая мемуары и воспоминания современников Солженицына, складывается абсолютно твёрдое убеждение, что даже люди причастные к литературе и художественному слову, коллеги по цеху, относились к нему по-ученически, будто из-за парты. «Ему 44. Шрам через весь лоб у переносицы. Выглядит на 35. Лицо чистое, ясное», — пишет Анатолий Найман о Солженицыне. О человеке, который пережил сталинские лагеря и сумел сохранить чистое и ясное лицо. Так часто говорят о лицах детей. Человеке, который в неустанной, пожизненной борьбе со средой сохранил себя как личность, пусть даже и заплатил за это большую цену- аресты, лагеря, болезнь. Этот навык — сохранения себя как личности, характерен для всей советской литературы 20-го века.

«Чтобы написать роман, нужны, по крайней мере, десятины Толстого или каторга Достоевского» — как-то сказал Мандельштам. Солженицын как писатель, безусловно, тоже начался с каторги. Именно там он нашёл новый опыт и биографии для своих героев. Интересно, что в 30-ых годах, в лагере, Солженицын писал только стихи, оттого, что их проще запомнить. Математик по образованию, Солженицын держал в голове несколько сотен строчек. Солженицын-писатель родился позже, во второй половине 50-ых. Он не смог окончить литературный институт из-за начавшейся войны и фронта. Но и в этот период не прекращал писать, вёл дневники.

Мгновенная мировая слава, которую настоятельно пророчила ему Ахматова, обрушилась на Солженицына после публикации повести «Один день Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир». Ключевое произведение не только в рамках творчества Солженицына, но и для всей русской и мировой литературы. До него в художественной литературе, в публицистике или прессе не было напечатано ни одной строчки о лагерях. Они искусно вуалировались фразами «работал на севере», «уехал из страны» и пр. «Один день Ивана Денисовича» стал шоком, ударом, молнией. Солженицын искусно исследует русский характер, а образ Ивана Денисовича- это широко известный и знакомый большинству читателей образ героя большинства, который умеет подстроиться и приспособится под любые обстоятельства — голод, лагерь, тюрьма, смерть. Но ему как писателю намного интереснее другие характеры – люди, которые не приспособились и не подстроились, не сломались и не согнулись. Те алмазы, которые сохранили свой внутренний стержень и характер. Ими восхищается автор и не может не восхищаться читатель. И вот уже не хочется быть похожим на Ивана Денисовича, а хочется быть похожим на Алёшку сектанта. Мотив уцелевших и выживших в сложных обстоятельствах людей преследует Солженцына и в следующих его произведениях. Вспомним хотя бы Костоглотова из «Ракового корпуса» и его торжество душевной, психологической жизни.

Обладая абсолютной точностью слуха, Солженицын изобретает новаторскую литературную технику, в которой с одной стороны мы имеем дело с художественным произведением, а с другой с исторической хроникой, документом. Многие недооценивали его как писателя, обвиняли в употреблении надуманного и как бы псевдорусского языка. Прочитав «Раковый корпус», «Матрёнин двор», «В круге первом» с этим согласится просто невозможно. Очень точно заметила и оценила талант тонкого, почти лирического писателя Солженицына Ахматова: ««Матрёнин двор» пострашнее «Одного дня Ивана Денисовича». Не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги. Чёрные брови старика как два моста навстречу друг другу. Скамьи и табуретки то живые, то мёртвый. А тараканы под обоями шуршат, запомнили? И обои ходят волнами». Конечно, мы запомнили.

Читая «Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное колесо» кажется, будто автор нанизывает бусины на верёвку-конву, чередуя историю одного человека с историей страны. Но в бусы они складываются лишь тогда, когда история героя уходит на второй план перед хроникой страны, хроникой массы. Солженицын из рамок художественного произведения уходит в документальную историю. Эти произведения открыли всей Западной Европе глаза на реальность создания и образования советского государства. Солженицын выбирает себе очень «большие» и сложные предметы для разговора и анализа — ГУЛАГ, тюрьма, смерть. Но только в зеркале такого масштаба можно с детальной точностью разглядеть масштаб личности самого автора. «Выдержит ли он славу?» — спрашивала Ахматова. «Я выдержал сталинские лагеря» — ответил Солженицын. Весь свой жизненный и творческий путь он будто не прожил, а выдержал. Выдержал достойно и бесстрашно.

Совершенно невозможно спокойно и равнодушно читать отрывки о муках голода в «Один день Ивана Денисовича» — в некоторых эпизодах складывается ощущение как от просмотра страшного кино. Невозможно не жалеть Матрёну, и одновременно не восхищаться ею – без праведников не стоит ни одно село. Невозможно не боятся красного колеса, которое отпустил Солженицын и которое катится до сих пор, и мы понимаем, что это правда и что всё сбывается. Невозможно не любить Кавторанга.

Иешуа, герой одного из любимых романов Солженицына говорил: «Величайший человеческий парок – это трусость». И эта мысль – основная скрепа механизма жизни самого Александра Исаевича.

35. Арина Гамалиенко. Ученица 10 класса, школы 1861 «Загорье». Москва., К 100-летию А. И. Солженицына

Первым осмелился сказать правду о сталинизме…первый призвал и себя, и нас не лгать.

«Литературная газета».1989, 7 июня

Творческий путь Александра Солженицына вычернен в литературе далеко не прямой и ровной линией. Его имя появилось на литературном небосклоне в начале 60-х в период хрущевской «оттепели», вскоре исчезнувшее на долгие годы, преданное острой критике и забвению. Лишь в конце 20 века мы получили возможность познакомится со многими его произведениями.

Литературный дебют Солженицына состоялся в 1962 году. В «Новом мире» была напечатана повесть «Один день Ивана Денисовича», описанные события которой были знакомы самому писателю не понаслышке. Публикация повести произвела настоящую сенсацию в обществе, вызвавшее критику и обвинения писателя в опороченности советской действительности и прославлении антигероя. Благодаря уважаемому всеми мнению А. Т. Твардовского, главного редактора журнала «Новый мир», повесть была опубликована, и заняла соответствующее ей место в литературе того времени.

В повести «Один день Ивана Денисовича» описывается множество трагических подробностей лагерной жизни. Перед читателем проходят разные герои, разворачиваются их судьбы, непохожие характеры. Эта повесть- не жалоба, а глубоко взвешенное изображение трагедии народа. Здравый ум и твердость главного героя произведения Ивана Денисовича вызывает невольное уважение. Мы чувствуем: на этого работягу можно положиться и он многому может научить. Иван Денисович-простой русский человек, и в его судьбе, как в капле воды, отразилась судьба многих миллионов таких же жертв бесчеловечного тоталитаризма советского государства.

Исследование лагерной темы было продолжено А. И. Солженицыным в монументальном труде «Архипелаг ГУЛАГ». Писатель работал над этим произведением в течении долгих лет, кропотливо собирая свидетельства очевидцев, воспоминая документы, проливающие свет на историю возникновения и функционирования системы репрессивных органов в нашей стране. В этой книге нет вымысла, она базируется только на документах, и в этом ее сила. Историческая повесть А.И.Солженицына – это, прежде всего, призыв к нашей совести. «Архипелаг ГУЛАГ» -книга великого освобождения духа, памятник всем жертвам, о «чистоте» которых никак не доспорят бывшие кремлевские вершители судеб.

Солженицын верит во внутреннюю силу русского народа. Русская земля не оскудевала праведниками, людьми с обостренной совестью и чувством человеческого достоинства: «…Есть она тот праведник, без которого…не стоит село. Ни город. Ни вся наша земля», — образ русской женщины-главной героини рассказа. Трудная, подобная роковому испытанию судьба, беспросветная жизнь – вот о чем этот рассказ, оставивший большой след в литературе – «Матренин двор», в центре повествования которого-судьба деревенской женщины , проработавшей всю жизнь в колхозе, не за деньги, а за «палочки», но при этом безмерно доброй, щедрой, бескорыстной душой.

Еще в недавнем прошлом времени имя писателя запрещено было даже произносить, а сегодня мы восхищаемся его глубоко философскими произведениями, в которых раскрывается мастерство в изображении характеров, умение наблюдать за людьми и понимать их. Правда у Солженицына – это, в первую очередь, совесть, стремление во что бы то ни стало «жить не по лжи».

8 октября 1970 года Солженицыну была присуждена Нобелевская премия по литературе «за нравственную силу, почерпнутую в традиции великой русской литературы».

34. Наила Бурджалиева ученица 10 класса МБОУ «СОШ № 25» г. Калуги.

«…есть она тот самый праведник…»

А. И. Солженицын… Писатель, общественный деятель, мудрый человек. С его творчеством я познакомилась ещё в восьмом классе. Прочитала «Крохотки» — философские миниатюры. Они о нашей жизни, её прописных истинах, сложных и простых, об отношении к миру, нашему прошлому и настоящему.

И вот новая встреча. В девятом классе меня заинтересовал рассказ «Матрёнин двор». Поразил он своей правдой, искренностью… Болью, которая возникла после гибели Матрёны Васильевны, главной героини.

Как известно, изначально произведение Александра Солженицына «Матренин двор» называлось «Не стоит село без праведника». Прав ли был писатель, назвав героиню своего рассказа праведницей? Так ли это?

Само слово «праведник» понятно всем, и у каждого оно вызывает схожие ассоциации.

Праведником принято считать того, кто живет в ладу со своей совестью и во всем руководствуется законами морали. Это добрый, сострадательный, честный, бескорыстный человек. Без труда можно написать еще пять, десять, даже пятнадцать эпитетов, определяющих праведника. Но едва ли среди них найдется слово, связанное с самим духом, внутренним стержнем личности. Однако, по-моему, именно наличие силы духа позволяет человеку жить праведной жизнью в условиях нашего сложного, иногда несправедливого мира.

Матрена была одинокой, измотанной недугом женщиной лет шестидесяти. О ее чутком и отзывчивом сердце свидетельствует подобранная ею из жалости колченогая кошка. Помимо нее Матренину потребность в уходе за кем-то восполняют разросшиеся привольно фикусы. Долгое время одиночество хозяйки просторной избы скрашивали только растения в горшках и кадках, кошка да мыши с тараканами.

Но потом в её жизни появился рассказчик. Его женщина приютила и окружила заботой. Рассказчик с любовью вспоминает: «И всегда одни и те же доброжелательные слова раздавались мне из-за перегородки. Они начинались каким-то низким теплым мурчанием, как у бабушек в сказках…».

Она никогда ни о чём не расспрашивала, старалась по утрам не будить постояльца, кормила незатейливой, не очень вкусной пищей. Почему он не ушёл к другой хозяйке? Сам же открывает секрет. Похожими они были: «Я мирился с этим, потому что жизнь научила меня не в еде находить смысл повседневного существования. Мне дороже была эта улыбка ее кругловатого лица». Вот и героиня не в богатстве видела смысл своей жизни.

Матрена жила бедно. «Пенсии не давали, родные помогали мало». Настрадалась она и от болезни, и от конторской бюрократии. И вся жизнь ее была наполнена бедами: смертями детей, пропажей мужа. Но ничто не смогло сломить дух Матрены. До самой смерти испытываемая одной несправедливостью за другой, она безвозмездно помогала другим людям: «Не колхоз только, а любая родственница дальняя или просто соседка приходила тоже к Матрене с вечера и говорила:

— Завтра, Матрена, придешь мне пособить. Картошку будем докапывать».

Ни одна «пахота огорода» не обходилась без Матрёны. Но денег за это не брала. Десять лет воспитывала Киру, дочку Фаддея (брата покойного мужа).

Пастухов, которые «стерегли» её козу, кормила очень хорошо, но себе отказывала во всём. Стыдилась плохой молвы односельчан. Во время болезни никогда не жаловалась.

По иронии судьбы даже смерть настигла Матрену, когда та помогала перевозить бревна ее же несправедливо «отобранной» горницы. Она обещала её Кире после своей смерти. Но Фаддей настаивал, чтобы часть дома перешла к дочери. По доброте душевной не могла отказать и отдала…

Правильно ли она поступала? Очень и очень многим такое поведение кажется глупым, абсурдным. Какой здравомыслящий человек откажется от собственной выгоды? Люди, задающие такие вопросы, по-своему правы. Но разве расплодившиеся, подобно тараканам, фаддеи умнее или другим чем лучше Матрены? Не умнее! Практичнее! Даже после поминок тётя Маша забирает «вязаночку серую». Не пропадать ведь добру. Ни одного хорошего слова не заработала Матрёна, эта непонятная женщина. И разглядел её только рассказчик .

«Не стоит село без праведника», — пишет Солженицын. И в самом деле не стоит. И не то чтобы на них держится весь мир со своими заводами, фабриками, банками, фирмами… На них держимся мы с вами. Всегда важно иметь веру в то, что есть на свете праведники, чтобы самим стремиться стать такими же.

В чем смысл жизни этих людей? Кажется, его вовсе нет, а если и есть, то весь вложен лишь во благо окружающих.

Иногда с грустью осознаю, что сегодня даже об отдельных жертвенных поступках людей можно узнать только на просторах сети.

Можете ли вы сказать, что знаете хоть одного праведного человека? Я, как оказалось, могу. Для меня эталоном праведности всегда была, есть и будет моя мама. Ее образ то и дело всплывал в моем воображении во время чтения и многочисленного перечитывания рассказа. Но моя мама — человек старой закалки. Что же раньше было лучше? Но ведь на все село фаддеев нашлась только одна Матрена. И сейчас, к сожалению, мало что изменилось.

Очень часто мы не замечаем праведных людей вокруг себя. В какой-то момент понимаем и удивляемся тому, что они все это время были так близко. Иногда этот момент наступает слишком поздно, иногда не наступает вовсе. «Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник», — пишет Солженицын о Матрене в конце рассказа.

Да и что это такое — праведность? Прочитав рассказ А.И. Солженицына «Матрёнин двор», можно сделать ошибочный вывод, будто праведность заключается в бедности. Это не так. Все дело в простоте, скромности, умении довольствоваться малым, нежелании причинить кому-либо зло. В общем, в жизни по законам Божьим.

Можно ли стать праведным человеком или им нужно родиться? Можем ли мы взять себя в руки и в один миг изменить все свое отношение к жизни? Однозначных ответов нет. Каждый человек сам выбирает свой путь.

33. Варвара Семка. Поселок Заволжский, Пугачевского района Саратовской облсти.

«Две загадки в мире есть: как родился — не помню, как умру — не знаю».

Я родилась двадцать шестого ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. и ровно двадцать семь лет назад Александр Твардовский дал окончательное название произведению Александра Солженицына, которое сейчас изучается по школьной программе чуть ли с восьмого класса.

«Матрёнин двор». Но сначала Александр Исаевич дал повести название «Не стоит село без праведника». Твардовский заметил как-то Солженицыну: «Название не должно быть таким назидательным». «Да, не везет мне с названиями,» — ответил на это писатель.

Солженицын – ярый антисоветчик. «Архипелаг ГУЛАГ» вывернул мне нервы с самых первых строк – когда, промаявшись бессонницей неделю, я бросила читать эту книгу. Невозможно. Тяжело.

И вроде бы «Матрёнин двор» не должен так сильно бить по настроению, но почему-то после прочтения этого произведения я долго не могла отделаться от чувства безысходности и тоски. Произведение автобиографично. Судьба несчастной русской женщины (Солженицын изменил только фамилию); судьба русского крестьянства, утратившего свои традиции; судьба всей страны, растоптавшей свои корни и принципы…

Малограмотная, книг не читала – но зато столько тепла и доброты! Никого не обижала – ни тараканов, ни мышей, ни колченогой кошки, почти безгрешная по сравнению с той же кошкой – «та мышей душила», боялась пожара, молний и поезда (который и перечеркнул жизнь Матрёны).

Мышиная грызня людей – это оголтелое желание урвать и растащить все себе (как Фаддей разбирал избу, думаю, переписывать не стоит), а в противовес – суетливое желание Матрёны помочь людям и смирение перед разгромом собственной жизни… Матрёна – это воплощение христианских моральных ценностей, без которых не стоит ни одно село, ни один народ, ни одна земля. И пока есть такие праведники, жива русская земля…

Александру Исаевичу было тридцать восемь лет, когда он после ссылки приехал в поселок Мезиновский Владимирской области, устроился учителем в школу и пришел жить на квартиру к Матрёне Васильевне Захаровой. Ему не нужно было собирать архив – сама трагическая судьба крестьянки (а вместе с нею – и русского народа, если читать между строк) послужила мощным источником повести.

32. Лидия Галочкина, поэт. Москва., Мой путь к Солженицыну

В 1974 году на уроке географии в седьмом классе «А» в киевской школе номер сто два произошло событие чрезвычайно важности — оно сохранилось в моей памяти на всю жизнь. Школьники сидели за партами и выполняли задание в географических атласах, стояла мирная тишина. Учительница Галина Львовна заполняла классный журнал, все шло как обычно. В одну последующую секунду все рухнуло — дверь резко открылась и в класс вбежала обычно всегда спокойная молчаливая учительница истории Виталина Павловна. Не здороваясь с классом, она подбежала к Галине Львовне, та быстро вскочила от слов коллеги: «Галя, ты радио слышала сегодня?», — Галина Львовна пожала плечами: «Что случилось такое, Вика?»

Учительницы не обращали внимания на детей, застывших от всего происходящего — обращения учителей друг к другу на «ты», на их суету и страх на их лицах: «Галя, ты что же? Передали сегодня — Солженицына выдворили за границу, он диссидент. Его выдворили из страны!» — у Галины Львовны округлились глаза, Виталина Павловна торжествовала, увидев соответствующую реакцию географички. «Да что ты, какой ужас», — Галина Львовна прикрыла ладонью раскрывшийся рот. Обе качали головами и после еще тише заговорили, перейдя на шепот. Больше разобрать ничего нельзя было. В моей памяти, тогда тринадцатилетней школьницы, осталась школьная сцена паники, испуганные дети, незнакомые и непонятные слова, слова самого страшного значения: «Солженицын», «выдворили», «диссидент». Кто-то из школьников тогда тихонько спросил, кто такой Солженицын и что он сделал. В ответ учительницы грозно посмотрели и цыкнули. Урок окончился. С этим я жила долгие годы, уже студенткой слушала «Радио Свободы», «Голос Америки», слышала имя Александра Солженицына, но подробнее узнать мешали «глушилки».

В 1989 году при Михаиле Горбачеве толстые журналы начали печатать запрещенные ранее вещи. Я уже жила в Москве на улице Маршала Жукова. Однажды я услышала, что в соседней с домом библиотеке на улице Демьяна Бедного в «Дружбе народов» публикуются произведения Солженицына. Я ждала длинную очередь, наконец выдали журналы всего на два дня! Все два дня я не отрывалась от чтения. Это было мое первое открытие Солженицына. В 2007 году я начала преподавать литературу в московском экономико-строительном колледже. В программе были произведения Александра Солженицына! Первый рассказ «Один день Ивана Денисовича». Читали по кругу всей группой вслух, обсуждали, писали сочинения, делали презентации, подробно изучали биографию великого писателя. Ребята-докладчики распечатывали фотографии Солженицына и его семьи, и наконец участие в литературной студенческой конференции города Москвы.

В 2011 году я замещала заболевшую учительницу русской литературы в одиннадцатом классе в Чертаново. Открыв учебник литературы, я увидела в содержании рассказ А. И. Солженицына «Матренин двор». Радости моей не было предела. С юности я боялась этого имени после события на уроке географии. Теперь все наоборот, спустя столько лет, Солженицына изучают в школах! Еще одна встреча с любимым писателем. Ребята-одиннадцатиклассники сразу полюбили произведение, разбирали каждый абзац…

К тому времени Александр Солженицын уже вернулся на родину в Москву. Постоянно выступал по телевидению, его награждали самыми высокими наградами, от одной он даже отказался, настолько предан он был своим принципам. С ним встречался и поздравлял с днем рождения президент России Владимир Путин.

Как оберегала его супруга, а после смерти она создала фонд Солженицына. Теперь и улица в юго-восточном округе Москвы носит имя Александра Солженицына.

Он заслужил всей своей жизнью остаться в памяти людей, остаться в истории своего отечества и истории мира, ведь все его выдающиеся произведения переведены на многие языки и читаются в разных странах и континентах. Я горжусь, что мне выпала честь быть русской, как и Александр Солженицын, и что могу читать его выдающиеся произведения на его родном языке, а значит и на моем родном языке!

31. Виктория Черкасова, Кумертау, СФ БГУ., Солженицын… Большой талант… Большой спор…

Солженицын… Наверное, в России нет человека, равнодушного к данной фамилии… Кто-то считает писателя непонятым гением, кто-то тщеславным предателем Родины…

«Архипелаг ГУЛАГ» выбивает из колеи. Он способен потрясти каждого: задиристого школьника-подростка, уставшего рабочего средних лет, учителя русского языка, решившую перечитать классику.

Почему? Наверное, потому, что мы не думаем, что за тюремной решёткой что-то происходит… Нет, мы, конечно же, знаем, что существуют зоны, в которых живут заключённые…. Мы знаем, но не думаем… Ведь заключенные кажутся нам чуть ли ни каким-то другим видом людей, и в места невольные мы на экскурсии не ходим.. Мы не задумываемся, можно ли назвать обитание за колючей проволокой жизнью….

А тут перед нами предстаёт настоящая каторжная реальность… «Архипелаг ГУЛАГ » — не книга из раздела «почитать и забыть»…Поэтому, на мой взгляд, это произведение по сей день собирает столько шишек.

Солженицын очень много писал.. Если говорить о каждом его творении, получится целая книга…

Моё любимое произведение А. И Солженицына – «Матрёнин двор»…

Сюжет вроде бы незамысловат. Освободившийся заключённый поселяется у одинокой старухи Матрёны.

Жилец ничем особенным не примечателен. Работает в школе, радио слушает.

Матрёна, вроде бы, тоже человек заурядный. Античных философов не читает, «Капитала» наизусть не рассказывает и сюрреалистических картин не пишет…

Матрёна готовит нехитрые крестьянские блюда, немножко разговаривает с жильцом, которого потянуло учительствовать, сельхозработами занимается… Всем помогает… Никому пожилая дама не нужна… Детей нет… Муж скорее всего убит, но Матрёна надеется на то, что супруг просто завёл другую и живёт с ней в далёком краю. Бюрократическая система махнула на Матрёну рукой. Но Матрёна не унывает… Ходит в церковь, кашеварит, к радио непривычному прислушивается… Ничего особенного не делает, но жизнь всех вокруг словно мёдом смазывает…

Вот и учитель-каторжник в матрёнином доме не просто жилец, а гость.

Читатель видит нелёгкую судьбу простой провинциальной старушки…

Замуж вышла не по любви. Жестокости немало видела. Работала в поте лица, а пенсии не заслужила.

Забрали у Матрёны часть жилища (и без того скромного)… Что старушку-то и убило…

Люди, вроде бы, вспоминают Матрёну… Только почему-то о своём говорят…

Осуждают Матрёну… И то неправильно делала, и это… А между тем, без таких как она не стоит Земля… И учитель с острожным прошлым это понимает. Он оказывается человечней, чем люди, имеющие чистую репутацию… Иногда бывает и так…

Солженицын покидал Россию, но это не позволяет нам делать его чудовищем… Тем более, на Родину он вернулся…

А. И. Солженицын был выдающимся человеком. Он писал тексты, которые никого не оставляют равнодушным.

Над его книгами спорят, и это здорово… Ведь в споре рождается Истина…

30. Дмитрий Артис, поэт

«Матрёнин двор», Александр Солженицын

Солженицын как бы вскользь бросает фразу, что Матрёну, которая по замыслу рассказа олицетворяет собой сельскую праведницу, в округе не любят, поскольку живёт Матрёна не для себя, а для других. И, правда, за что её любить, если у неё ничего нет. Мужа потеряла, бездетная, дом и тот родственники растащили – сберечь не сумела. То есть, по сути, вся жизнь прошла впустую. Но читаешь и сопереживаешь персонажу, жалеешь его.

По этому поводу подумалось, что в реальной жизни так и происходит. Мы сторонимся праведников, блаженных, убогих и калек, будто боимся, что эта зараза к нам прицепится, и покатимся по наклонной в сторону паперти. Тянемся, как правило, к хапугам, интриганам, бесчестным людям, которые всё под себя подминают. Подсознательно надеемся, наверное, что аура материального благополучия, распространяемая подобными людьми, заденет наше скромное существование. Но это в реальной жизни.

А читать, выдавливая слезу, нравится как раз о праведниках и блаженных. Во время чтения происходит очищение совести. Ведь, больше чем уверен, дай почитать жителям того села рассказ Солженицына о Матрёне, они полюбят её, но только как литературного персонажа. В головах не срастутся две равнозначные величины: героиня рассказа и её прототип, даже при полном совпадении биографий. Скажут: «Ну, это про другую Матрёну. Наша-то пустая была, дура дурой…»

Некрасовский образ русской бабы, которая коня на скаку останавливает и в горящую избу входит, теряет вторую, в общем-то, главную составляющую. Коня-то Матрёна останавливает – не бережёт себя, а в горящую избу, чтобы спасти барахлишко от огня, уже боится войти. По логике деревенского (впрочем, и городского) обывателя – действительно никуда негодная баба. Вот и сторонятся её. С такой свяжешься и последнее потеряешь.

Матрёна – сельский князь Мышкин. У Достоевского Рогожин теряет себя, не из-за любви к Настасье Филипповне, а вот именно потому что подпадает под влияние (под ауру) «идиота».

Литературный образ Матрёны побуждает к сочувствию. Хочется отбросить книгу, встать и пойти набить лицо всем, кто обижал её. Жить рядом с Матрёной, присматривать за хозяйством, беречь – бегать по горящим избам, спасая барахло. Но тут бац и конец истории. Поскольку, если и впрямь встанешь и пойдёшь, то убережёшь разваливающийся двор, но при этом уподобишься её односельчанам, которыми двигает корысть (или стяжательство) и которые по мере погружения в рассказ у тебя у самого ещё недавно вызывали полное отвращение. А случись такое, что подпадёшь под влияние Матрёны, то сам начнёшь раздавать остатки её хозяйства, а затем и своё – непосильно нажитое.

Рассказчик у Солженицына над ситуацией. Он сопереживает Матрёне, как сопереживает ей читатель. Не участвует в её жизни – ничего не меняет, ограничивается ролью наблюдателя. Они почти не взаимодействуют. Два параллельных независимо существующих мира.

Матрёна погибает под колёсами поезда во время перевозки части дома, которую отдаёт по настоянию односельчан (бывшего возлюбленного) своей вышедшей замуж воспитаннице (его дочери).

Смерть отнюдь не деревенской, но городской жительницы. Это ведь не в реке утонуть или угореть ночью в дыму из-за плохо работающей печки. Под колёсами поезда – мощи цивилизованного мира. Потеря (отдача) дома – для сельского человека – равна самоубийству. Солженицын проводит параллель (осознанная параллель или не осознанная, бог весть) между своей героиней и героиней романа Толстого «Анна Каренина». Яркий образ того, что село не только не способно жить в «условиях праведника», но даже по-своему – по-сельски – умереть уже не может.

В этой логике финальная патетика рассказа, которая роднится с репликами из фильма Эйзенштейна об Александре Невском, кажется чудовищно издевательской. Солженицын пишет, что на таких Матрёнах (праведниках) стоит село русское. Но как же оно стоит, если, наоборот, он описывает ситуацию, когда матрёнин двор разваливается? То есть, если взять её двор за образ села, то село прямо на наших глазах за несколько страниц рассказа умирает – исчезает полностью, вместе со своей хозяйкой. Выживают только те дома, владельцы которых пекутся о приросте своего имущества, ничего попусту не разбазаривая, прибирая к рукам плохо лежащее, дабы положить хорошо и поближе к себе – пустить в дело.

На днях общался с приятелем. Он говорит, что, оглядев свою нынешнюю жизнь, понял, что пришёл к матрёниной пустоте и сиротству, потому что в один прекрасный момент перестал жить для себя. Толком ничего не удалось сохранить. А ведь когда-то был удачлив и даже богат. Теперь же – потеряны жёны, дети, достаток. Крыша над его головой настолько убога, что можно сравнить её с покосившейся сельской избой.

Когда приятель отдавал старшему сыну свои последние сбережения на покупку квартиры, думал, что старается для него, всем сердцем желая добра, а в сознании ребёнка (молодого парня уже) совсем другое видение ситуации. Как-то этот ребёнок мимоходом бросил отцу, дескать, папа, да ты – дурак дураком, у тебя мама отжала для меня квартиру. И, правда, как такого любить? Подобные люди в реальной жизни даже уважение близких не вызывают. Будь он классической литературной бабой, то можно было бы двинуть к железнодорожному переезду и ждать скорого, чтобы красиво поставить точку. Да только яйца ему мешают.

Вот и получается, что русская проза стоит на праведниках, а наша реальная жизнь держится за счёт чего-то другого.

29. Ирина Холмова, Санкт-Петербург

Эссе

Я родилась в 1933 году, а в 37-м репрессировали моих родителей, и с этим связаны все несчастья моей жизни. Один мой паспорт можно демонстрировать в музее ГУЛАГа, как символ отношения государства к человеку. Когда меня сдавали в детский дом, документов при мне не было, и, хотя я помнила свой день рождения, служащая детского дома записывая мои данные в графе рождения поставила прочерк. С этим прочерком я живу до сих пор, приводя в изумление чиновников разного ранга: в паспорте дата рождения записана как 00.00.1933. Ни одно официальное лицо ни взяло на себя ответственность вписать дату моего рождения — ни тогда, когда мне выдавали мой первый паспорт, ни позже, когда меняли паспорт по возрасту. Трудно и долго описывать, сколько в моей жизни из-за этого было проблем.

Я всё помню, картины прошлого встают перед глазами. Я выбрала из своих воспоминаний всего три эпизода моего детства.

I.

В 41-м наш детский дом эвакуировали из Харьковской области в Казахстан. Мое чудесное домашнее пальто давно потеряло первоначальный вид, внизу полы появилась большая обгоревшая дыра. Как-то зимой топили целый день «буржуйку», печь раскалилась, покраснела, и была похожа на затухающее солнце. Я неосторожно подошла к печке, пальто вспыхнуло и загорелось. Огонь на мне потушили, а дырка осталась. Кроме всего, в замечательной подкладке из овчины завелось много вшей. Валенки, которые купила мне моя бабушка, истоптались и развалились, и теперь я ходила без обуви везде и всегда. Все детдомовские дети в обязательном порядке работали на полях колхозов и совхозов. Выполняли любые работы: собирали, пололи, корчевали, носили. Страна воевала, и мы повторяли за взрослыми: «Все для фронта, все для победы». Бегать босиком по стерне, все равно, что по бритвам. Мои ноги покрылись множеством порезов и проколов, вдобавок они были еще и грязными. В паху образовался нарыв и двигаться я уже не могла. Как-то подружка по несчастью рассказала, что есть санчасть, только она находится на противоположном краю поселения, а это не очень близко. Она готова была меня туда сопровождать. Но нам обеим всего по 9 лет, она меня не может тащить на себе. И мы решаем: как-нибудь дойдем, в дороге будет видно. Я встала на три здоровых конечности, четвертая волочилась сзади, и как собачка, подбитая неумелым стрелком, ползла тихонько поскуливая. Так мы медленно двигались к намеченной цели. Я очень скоро уставала, руки ныли от напряжения и дрожали, тогда я падала лицом в пыльную дорогу и лежала, пока в руках не прекращалась дрожь. Мокрое от слез и соплей лицо покрылось грязью, на зубах скрипел песок. Я захлебнулась тоской по утраченному чему-то главному: прежнему раю, когда тебя все любят — и мама, и папа, и все-все твои тети, и дяди, и каждый день для тебя восходит солнце. Тоска от безысходности и одиночества, от грубости и жестокости… Сколько раз в грезах виделось, как я подхожу к крыльцу бабушкиного дома и пытаюсь крикнуть: «Бабуля, это я!» Но голоса нет, вырывается только жалкий хрип, и я кричу, кричу, и никакого звука, и сил нет, и ноги ватные. И смертельная усталость поглощает меня.

Лечиться мне пришлось целых два месяца в маленькой двухкомнатной санчасти, куда я всё-таки доползла.

II

В 43-м году меня разыскала очень близкая мамина подруга, жена моего дяди — тётя Лия. Я с волнением бросилась на улицу, на ходу воображая, как сегодня наверняка поеду домой. На дороге стояла очень худая, уставшая, старая женщина, а ей в то время было всего 40 лет. Она внимательно на меня смотрела, щупала, заглядывала в глаза и все спрашивала, спрашивала. Она хотела знать, как я живу, что ем, где и как сплю. Как только я поняла, что забирать она меня не собирается – потеряла к ней интерес. Уходя я оглянулась, она стояла не двигаясь, только плечи ее вздрагивали от рыданий.

Уже потом, став взрослой, я узнала, что, отсидев свой срок и выйдя из лагеря, тётя Лия устроилась в леспромхоз, чтобы заработать денег и потратить их на поиски детей, всех детей нашей семьи, которые остались без родителей. Она была поднадзорной, и обязана была каждый день в определенный час являться к своему надзирающему. Чудом, только огромным своим желанием, она вырвалась из Чимкента, проехала более 300 км чтобы повидать меня, рискуя попасть снова в лагерь. Своих детей ей еще предстояло искать.

III

44-й. Со стороны вокзала в клубах пыли двигается вереница подвод. Мы из любопытства высыпали на дорогу. Понуро опустив головы, закрывая лица платками, мимо нас проезжали на подводах женщины, старики и дети. «Чеченцы, чеченцы», — услышала я впервые это слово. Я не сразу поняла, кто такие чеченцы. Меня привлекла кукуруза, просыпанная кем-то из проезжающих, тоненьким желтым ручейком она тянулась за последней телегой. Чеченцев провезли через весь поселок и высадили на окраине, у самой пустыни, где только песок, саксаул и верблюжья колючка. Потом эти несчастные женщины с детьми и стариками бродили по поселку в поисках любого убежища, чтобы укрыться от наступающей зимы, спрятаться от злых людей, спасти детей. Как-то поздней осенью мы с подругой зашли погреться в полуразрушенный сарай, построенный из глины и кизяка специально для скота. Вместо двери зияла дыра. В проем заметало снежную поземку. В темном углу, на земляном полу сидела женщина, закрытая платком. Глаза ее сверкнули страхом и ненавистью. Рядом с ней в куче тряпья сидели две закутанные куклы — на нас смотрели любопытные черные глаза. Даже мы — голодные, оборванные, вшивые, замерзшие — почувствовали себя счастливее, столкнувшись с этой безысходностью и отчаяньем. Потом появились мужчины, непонятно откуда, в больших овечьих шапках, суровые, страшные. Они оказались мальчиками 16-17 лет. Никого не обижали, а скот пропадал. Все думали: «чеченцы режут скот».

* * *

Девочка, вспоминающая свое печальное детство, давно выросла. В годы хрущевской оттепели страна, вся в ожиданиях и надеждах, пока еще не осознанных, ожила и загудела. Мы, тогда еще молодые, потонули в хлынувшем на нас потоке совсем другой литературы. Такие журналы как «Новый мир» и «Юность» рвали из рук, купить в киоске или подписаться было непросто. Тогда для меня «Новый мир» стал открытым окном в новую жизнь. Мое знакомство с творчеством А. И. Солженицына началось в 1962 году с его повести «Один день Ивана Денисовича». Воспоминания о моем обездоленном детстве появились только благодаря Солженицыну, который в заключении своего великого произведения «Архипелаг ГУЛАГ» призвал всех, кто помнит террор, обязательно писать для нашей истории.

28. Игорь Фунт

Фейсбучные споры: Солженицын — «левый» или «правый?»

Клятва воздержания от правды называется соцреализмом. Солженицын

«Многие молодые писатели поддались теперь легче доступному пути пессимистического релятивизма: великой ложью была коммунистическая догматика, да, — но, дескать, и никаких истин вообще не существует, и не стоит труда их искать», — озабочен Солженицын соблазном постмодернизма в капиталистической России.

Ему гипотетически оппонирует Виктор Ерофеев. Являясь, конечно же, «этически дезориентированным» по сравнению с Большим братом по писательскому цеху.

То, что Ерофеев полагает исступлённо неумеренным старческим морализаторством (подразумевая чуть ли не старческий маразм), объединяющим лишь внешне(!) противоположные берега русской & советской литератур, Солженицын по-донкихотски считает жёсткой борьбой разочаровавшегося странника-одиночки. Считает смелым и небезопасным усилием продвижения истины перед лицом всемирной лжи. Запутывая тем себя и, как мне кажется, публику: уводя в тенёта метафизических кружений.

Игнорируя сентенцию выше, при определённых обстоятельствах мы в самом деле обнаружили бы у Солженицына преемственность эстетической мысли радикально-демократических традиций XIX в. Либо меж соцреализмом — и им же.

«В России литератор вообще был призван исполнять сразу несколько должностей одновременно: быть и священником, и прокурором, и социологом, и экспертом по вопросам любви и брака, и экономистом, и мистиком. Он был настолько всем, что нередко оказывался никем именно как литератор», — вбивает Вик. Ерофеев последний (ну, пусть предпоследний) гвоздь в гроб творчества Александра Исаевича.

Хотя очевидно, ерофеевская игровая полифония красок стопроцентно опирается на опыт русской философии начала XX века, — чему Солженицын только бы аплодировал. Но…

Ерофеев по-европейски прогрессивно приемлет насыщенную палитру иррационального опыта планетарного искусства вкупе с философско-антропологическими открытиями XX века. Чему, увы, Солженицын форменно рукоплескать не стал бы.

Войдя сим образом в когорту гиперморализаторов наряду с Достоевским и Толстым, — хтонически больных сверхпредельным «моральным давлением на читателя» [Цитата по В. Ерофееву: «Поминки по советской литературе».]

Хотя и Солженицын непрост по поводу эклектизма: меж экзегетикой Кьеркегора и апокрифической эсхатологией о. Иоанна. Вплоть до колониального экстремизма, прикрытого ветхозаветной былью о Давиде и Голиафе. Где Давид — сам Солженицын. Голиафом же должен быть собственно СССР. Оказалось наоборот…

Да, он громил соцреализм и его приверженцев.

К 1990-м гг. отношение Солженицына к совковому официозу ужесточилось.

Он называл его окостенелым. Именовал тоталитарной трухой со ржавой пристёжкой из дутой лжекультуры в омерзительной клоунской маске под уничижительным лейблом «соцреализм». Вдобавок жёстко притиснутым догматом партийности — шеренговым, плоским. Для сочинителя крайне гибельным.

Так писатель Галахов из «Круга первого», чувствуя, как политическое подобострастие низводит до низкой и пошлой банальности самые свежие типажи, характеры и сюжетные фиоритуры: — стыдится даже в мыслях мнить себя наследником Пушкина, Лермонтова и Чехова!

В своём неистовстве Солженицын идёт дальше, низводя книги Эренбурга, — сталинского апологета, — до позорной подставки под оконную раму в Марфинской шарашке.

Заключённые спорят, насколько открыть окно, чтобы проветрить в камере — на одного или полтора Эренбурга. И достаточно ли втыкать при этом книгу по ширине — или длине. Что может быть ужаснее для протагониста?

Ортодоксальные же тупые глупости, — с коими кичливо наяривали со сцены известные люди, также критика 1950—1960-х гг.: — Солженицын с редкой издёвкой вкладывает в уста специально «изготовленного» для того персонажа: Авиеты Русановой. Схожих образчиков немало…

В ответ один советско-сатирический журнал живописал Солженицына проституткой «мадам Солже», — удовлетворявшей решительно все потребности проклятого Запада. Что неудивительно.

Прошло совсем немного времени. Солженицын возвращается на родину. И что мы слышим ему вдогон?.. Точнее, навстречу.

«Дегеративный псевдо-диссидент» («Хастлер»-78), «евнух своей славы, от которого несёт нафталином» («НГ»-94), «стопроцентный необольшевик, разлагающийся в богадельне и страдающий недержанием речи и навязчивыми идеями» («Молодая гвардия»-94).

И наконец, не дословно, из «Воплей»-94: непререкаемый антисоветизм позиции Солженицына парадоксальным манером указывает на его приверженность… социалистическому реализму. Приехали, называется.

Дам обрисовку основных черт соцреализма. В принципе, присущих Александру Исаевичу.

1. Линейное эпическое повествование. Рассказчик — непременно всезнающий, мудрый, добрый.

2. Обязательно создание в произведении идеализированного мира.

3. Идиллическая вселенная открывается, как правило, через роман-воспитание. В коем положительный герой в микрокосме колхоза, завода или лагеря на Вятлаге борется с антагонистами. Уплывая в макрокосм коммунизма — либо другой его извод: платоновское Беловодье — Вечный Град на Большой Реке. (Вплоть до Христианства, почему нет?)

4. Нарративное настоящее мифологизируется. Важны не действия и слова, а — знамя, лозунг, призыв условных Ленина-Сталина. Важно причастие — не общение, не действие, проистекающее здесь и сейчас. А именно — что-то сакрализированное. [Вот этот диссонанс сакрализации События (встречи с Лениным-Сталиным, в частности), приправленный махровым атеизмом: фишка соцреализма!]

«Словно розовая заря промелькнула по разрумяненному лицу Александра Невского», — пламенно освещается утренним солнцем лицо наставника Сологдина из «Круга первого», поучающего Нержина, — «“Хорошо!” — прошептал Нержин», — в тот момент как Сологдин продолжал лить ему в уши очередную песню о сохранении моральных преференций… в тюряге.

5. Под флагом Ленина-Сталина назначение героя, скажем, на более высший пост — не назначение: — а благословление. [Сакрализация]

6. Вступление в идеализированное общество проходит посредством обряда инициации. Обязательно при поддержке ментора, гуру. Желательно видевшего Ленина-Сталина. [Подобно старому революционеру Фастенко из «ГУЛАГа».]

7. Всё это обрамляется обязательно чистым, обязательно спокойно-мудрым, повторимся, взглядом — одним из символических средств, цементирующих рассматриваемую модель.

Чрезвычайно презирая литературу соцреализма, Солженицын — горячностью убеждений, монолитностью и напыщенной монументальностью художественного мировосприятия, не исключено что сам того не замечая: — незримо погружается в архаичный жанр… соцреализма. Упрощая, лишая свои произведения сложности глобальной апперцепции под давлением контридеологических(!) порывов и визионерского мистицизма.

Но закончим…

Честно говоря, я начал с тривиального «быстрокомента» к фейсбучной полемике насчёт шатаний писателя в «право-лево».

Получилась — ремарка по случаю эклектизма, непредсказуемой контаминации смыслов творчества на примере одного взятого человека. Для меня — несомненно гения. Для кого-то — выдумщика, вруна и «недопровидца».

Вердикт нашей пикировке вынесет История. Предоставившая возможность проворачивать критическую стрелку рассуждений туда, — куда стохастически ведут экзистенциальные блуждания по глубинам собственного разума.

27. Андрей Анпилов, поэт.

Светлые глаза

«Архипелаг Гулаг» мы читали на нашей кухне в Бибирево. Боря принёс ксерокопированные тома без обложек и не сшитые, стали быстро прочитывать и передавать по листочку следующему читателю. Почему-то против часовой стрелки следующему передавать, это вышло само собой. Вроде несогласия с ходом времени, думаю я теперь, ну — раз уж в прошлое пошли разбираться, то идти надо против часовой.

Осень 1979 года, полуночничаем — мой бывший одноклассник Антипов, Боря и Яша Коганы, недавние мои приятели-близнецы, и я с отцом. Отец к нам относился с добродушной иронией – и было за что – но к моему удивлению не то что не стал метать молнии, как коммунист и старший осторожный друг, — а без объяснений сел с нами на два дня и читал в очередь.

Было более-менее правдиво всем известно, что за Архипелаг могут завести дело, если не посадить. За Оруэлла и за Континент нет, а за Авторханова и за Гулаг дёрнут, да в 23 года всё это не ощущалось реальным, на авось жили.

И застрял в памяти — из всех томов – один второстепенный персонаж. Ровесник автора, встретились в начале мытарств, и какой-то шёл прощупывающий разговор. И автора заинтриговало – что такое знает этот молодой человек — (Борис Гаммеров, поэт и фронтовик) – что так ровно смотрит на ход вещей, невозмутим, хотя и умён и наблюдателен, и образован? И однажды тот, глядя светлыми глазами в глаза, спросил – ты в Бога веришь? А ты разве веришь, удивляется бывший капитан и бывший комсомолец? Конечно – и тот улыбается вдруг так, словно облака в небе разошлись – верю в Спасителя нашего Иисуса Христа и в жизнь вечную.

Когда через два дня впервые вышел на улицу, то, впервые увидев милиционера в шинели, внутренне шарахнулся и захотел спрятаться. Поймал себя на этом мгновенно, нет уж, так не пойдёт, этот не те, через неделю в армию, там вообще все будут в шинелях, и самому в шинели два года ходить. Усмехнулся над собой, вспомнил светлые глаза и ровный голос – и, была не была, шагнул в общий автобус.

26. Наталия Исакова, учитель французского языка, Екатеринбург., Что в чемодане?

Мы искали. Куда можно запрятать книгу? Все коричневые тома стоят на полке, а её нет. Перерыли в комнате, зашли в кладовку. Там банки, коробка с елкой, старые пальто. «Слушай, а что в чемодане?»

Мы с подругой учились в восьмом классе и читали Золя. Про запретное, которое только входило нашу жизнь, он писал много и понятно. Читали по очереди, вслух. Книги смирно стояли на верхней полке и ждали. Вчера взялись за новый роман, а сегодня он пропал. Я оставила том под диваном, а мама спрятала, рассудив, что не время ещё. Но мы упорные. Стащили сверху чемодан. Бухнули на диван, открыли. Ничего интересного: отрезы ткани, старые сапоги, подтяжки. На самом дне газетный свёрток, перемотанный изолентой. Разрезали. Роман-газета 1963 года. «Один день Ивана Денисовича». Фамилия автора незнакомая и твёрдая — Солженицын А. И.

Был 1981 год, мы читали разное, но про человека с именем Иван Денисович не знали.

«В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака».

Читали долго, по очереди. Чемодан остался открытым, зимнее солнце зашло, в комнате похолодало. «Прошёл день, ничем не омраченный, почти счастливый…»

Мы посмотрели друг на друга, на желтые страницы газеты.

Нам было по пятнадцать, летом закончилась Московская Олимпиада и мы плакали у телевизора по улетающему мишке. Теперь зима, на улице мороз и повесть на хрупких газетных листах, уводящая в неизвестное прошлое, о котором никто, никогда не говорил. Хотя нет!

Я вспомнила почти забытый август. Мы ездили в Карелию, там, в геологической партии, работал друг отца. Жили в маленьком доме с самодельными книжными полками и вязаными пледами. Рядом было озеро. Утром ходили на рыбалку, а по вечерам Олег Зиновьевич (папин друг) разжигал на берегу коптильню. Коптили рыбу вдвоём. Пока она доходила, Олег Зиновьевич, красивый и грустный дядька, набивал трубку и рассказывал.

«Когда арестовали отца, мне было восемь. В квартиру ночью вошли военные. Стали вырывать ящики из комода, бросали на пол и книги с полок бросали. Они летали как птицы. Мать не плакала и бабка тоже — стояли и смотрели. Потом велели отцу собираться. Отец обнял мать, меня, а старший брат вдруг прыгнул на военного. Тот ударил его, брат отлетел в угол, из головы пошла кровь. Отца увели. Мать и бабка остались стоять. Я пошёл за бинтами… Он прислал из лагеря три письма на серой бумаге. Там нельзя было часто писать.

— Да, и Ивану Денисовичу тоже.

Потом умер. Знаешь, мне уже за пятьдесят, сын взрослый, а забыть не могу. Отца увели, брат окровавленный, книги на полу, как птицы подбитые, мать с бабкой памятниками застыли. Отец не виноват, потом бумагу выдали «за отсутствием состава преступления»».

Каждый вечер Олег Зиновьевич повторял одно и то же.

Днём он был веселый. Они с папой рыбачили, пели песни под гитару «Держись, геолог, крепись, геолог», хохотали, вспоминали студенческие годы. Вечером он говорил: «Пошли, Наталья, рыбу коптить». У озера он снова зажигал трубку и повторял свой рассказ. Я решила, что дядя Олег немного сошёл с ума, причём локально. Тёмная вода и аромат дымной рыбы настраивают его на детективные истории про арест отца и окровавленного брата.

Мне было пятнадцать лет, и я даже предположить не могла такую правду.

В последний вечер мы рыбу не коптили. Олег Зиновьевич предложил: «Пошли на озеро, Наталья, попрощаемся». Мы пришли, сели возле нашей холодной коптильни. Он разжег трубку и сказал: «Ты, наверное, думаешь, я тебе тут басни рассказываю. Пытался я поговорить с сыном, а он: «Да, папа, был культ личности, проходил про двадцатый съезд, знаю. Про деда родного знать не интересно! Я тебе эту историю основательно рассказал, а ты запомнила. Написано уже об этом. Но нет того писателя: книги его запретили, самого прогнали. А ты помни, Наталья. Потом расскажешь, будем использовать устную речь, в отсутствии письменной. Да, отцу только не говори про наши беседы». На следующий день мы улетели.

Ольга меня внимательно слушала — совпала устная и письменная речь. Всё это правда. Так просто и страшно. В лагерях сидели капитаны «придёт пора и капитан жить научится, а пока не умеет», ленинградские девушки-практикантки, «ехавшие мимо жизни», баптисты Алёшки «ты радуйся, что ты в тюрьме. Здесь тебе есть время о душе подумать!», жалкие Фетюковы «Срока ему не дожить. Не умеет он себя поставить», привычные Иваны Денисовичи «Сейчас ни на что Шухов не в обиде. Сейчас он думает: переживём».

Нам было всего по пятнадцать — веселые девчонки в поисках Золя, в ожидании необычных ощущений и красивой любви. И вдруг…

Зимний день закончился, чемодан мы убрали обратно в кладовку. «Роман-газету» Ольга унесла домой — перечитать. Мы стали взрослее на целый лагерный день. Потом узнали, почему Александр Исаевич Солженицын был выгнан из страны, книги его забрали из библиотек, а имя вычеркнули из литературных энциклопедий. Просили сдавать его повести и читателей. Времена были другие, многие не повиновались. Мой отец оставил эту роман-газету, связав изолентой и похоронив под отрезами, сапогами и подтяжками в пыльном чемодане. Мы её оживили, одели в целлофановую обложку и отправили к читателям. От Ольги к Левке Дементьеву, потом к Таньке Самохиной, потом к Кольке Крошкину… К своим.

Потом рухнула страна, выгнавшая честного писателя. Нам было за двадцать, мы не плясали на обломках, но понимали, что наш срок закончился и нового уже не будет. «Господи, своими ногами — да на волю, а?» На воле почему-то появились лагерные законы. Мы жили. Я преподавала французский в школе, денег не платили. Ольга, химик по образованию, осталась без работы. Мы успели вырасти на целую жизнь. Не хватались за легкие деньги. «За что не доплатишь, того не доносишь!» Научились жить по своим часам, видеть время. «Только заключённым часов не положено, время за них начальство знает». Вспоминали Александра Исаевича часто…

Потом он вернулся к нам, после двадцати лет изгнания. Вначале купила в магазине собрание сочинений. Красно-серые тома библиотеки «Новый мир».

В девяносто четвёртом смотрела по телевизору, как он возвращался на Родину. Впервые видела его так близко, запоминала. Мощный, двояковыпуклый лоб, зачёсанные назад седые волосы. Он ждал и жаждал общения с людьми. Телевидение показывало всё: старушек из сибирских деревень, крепких мужчин в кепках, девчонок в сатиновых платьях. Александр Исаевич был рад и деловит, говорил с каждым, часто улыбался…

Десять лет его нет с нами. Остался томами книг. Читай, думай — не нужно лазить в пыльный чемодан. В свои пятьдесят два я повзрослела на три жизни. Со многим я распрощалась, но желание свободы, простое и ясное, осталось со мной навсегда. В тот зимний день мы с Ольгой впервые почувствовали себя в лагере. Срок длинный и звёзд не видно. «Светили фонари зоны и внутренние фонари. Так их было много натыкано, что они совсем засветляли звезды». Олег Зиновьевич умер следующим летом. Неожиданно — здоровый и красивый. Просто остановилось сердце.

«Роман-газета» вернулась ко мне, лежит в папке на верхней полке. Совсем ветхая, зачитанная, подлеченная скрепками. Отдыхает.

25. Маржона Рузиматова. Югорск, МБОУ СОШ №2., Личность. Писатель. Гражданин

Творческое наследие А. И. Солженицына, всемирно известного писателя, лауреата Нобелевской премии принадлежит к наиболее значимым ценностям русской литературы. Солженицын раскрывает образы людей, доказывая, что каждый из нас уникален, показывает, что жизнь — это переплетение человеческих судеб в истории государства.

Вместе с тем, личность и творчество Александра Исаевича Солженицына вот уже более полувека вызывают незатихающие споры. Да и отношение к нему, как к «новому гению» русской литературы, истории, морали и нравственности далеко не однозначно. Причина такого отношения к Солженицыну — сам Александр Исаевич, его характер и стремление иметь по каждому вопросу «свое особое мнение». Мнение человека – гражданина, прежде всего, которому небезразлична судьба и перспективы развития российского государства, особенно что касается переломных моментов.

Как известно, в истории каждой страны когда-то наступает кризисная ситуация и, как следствие, период перестройки. Период, когда народ недоволен действиями властей и пытается сначала смело заявить, а потом и изменить происходящее в политической и общественной жизни государства. Но если правящая система не предпринимает никаких мер или противостоит организаторам и массам недовольных людей, народ начинает отстаивать свое право за счет противозаконных действий, а точнее несанкционированных митингов и стихийных выступлений. И, естественно, в таких случаях, не обойтись без жертв и разбитых надежд. Возникает вопрос: что же делать? Как справиться с этой ситуацией? Неужели каждый раз нужно чем-то жертвовать? Как избежать проблем и не допустить ошибок, которых, к сожалению, в истории любого народа очень много.

Начинать, наверно, необходимо с самих себя. Все мы прекрасно знаем, что страну в целом характеризуют географические объекты: города, достопримечательности, промышленность, строй. Но в первую очередь сами люди, нация с ее менталитетом, культурой и, соответственно, духовностью. Именно от народа зависит будущее каждого отдельно взятого государства. А. Солженицын в одной из своих статей «Как нам обустроить Россию» по этому поводу пишет «… «Источник силы или бессилия общества — духовный уровень жизни, а уже потом-уровень промышленности». В этих словах, на мой взгляд, и кроется правда. Из мелких деталей, а в данной цитате идет речь о духе, как составляющей силе общества, строится большое целое. Согласитесь, для развития страны, нужно, в первую очередь, развиваться самому. А все вместе мы потянем за собой тысячелетнюю культуру. Нужно быть готовым выдержать эту ношу. Чтобы получить желаемое, нужно чем-то пожертвовать, и необязательно, чтобы эта жертва была самой ценной в нашей жизни, достаточно лишь переступить через себя, посмотреть на ситуацию с другой стороны и уступить место нравственной справедливости. Конечно, людям свойственно настойчиво преследовать свои интересы, не задумываясь о последствиях, необходимости поступать так и никак иначе, размышлять о демократии и свободе. И снова уместно вспомнить слова А. Солженицына: «Человеческая свобода включает добровольное самоограничение в пользу других». Писатель ненавязчиво заставляет читателя задуматься над понятием «свободы» и «демократии».

Изучая историю своей страны, мы знаем, что народу легче морально восстановиться после войны с другими странами, нежели после гражданской в своей стране. Ведь именно в них подрывается вера в спокойное будущее, пропадает доверие к властям. Потеря доверия народа –это крах. Причин может быть много, ведь ошибок немало. Начнем с присоединенных 12 стран. «Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее», — пишет Солженицын. И опять речь идет о духовном… Нельзя не согласиться, что нужно работать для народа, своего народа. Беречь его культуру, обычаи, нацию в общем. Зачем браться за проблему других, когда свои не решены? Конечно, проблемы решатся, может не с первого раза, но пути выхода найти можно. И не надо смотреть налево и направо, пытаясь скопировать решения, ведь у каждой страны своя культура, свой быт, а значит и свой путь. «Окончательная государственная форма — дело последовательных приближений и проб» — пишет А. Солженицын. Приближения и пробы – это, наверное, и есть тот исторический компромисс, который поможет нам строить свою государственность без потерь. А чтобы избежать жертв нужно всего лишь следовать зову своих предков, не выкидывать из сердца самое главное-любовь к родине, традициям и истории своей страны. Нельзя разрушать все в своей стране, которое хранит историю наших предков, ради изменения власти. В неудачах виноваты не только власти, но и народ в том числе.

Таким образом, взгляды А. Солженицына не всегда имеют негативный характер, как в том убеждают нас некоторые его оппоненты. Напротив, мы видим личную заинтересованность писателя в деле обустройства России, ее будущего. Так может рассуждать только гражданин, имеющий именно свое собственное мнение, которое всегда привлекало и будет привлекать как его сторонников, так и критиков его взглядов и работ о судьбе и дальнейшем развитии российского государства. «Он хороший писатель. И прежде всего — гражданин» (Андрей Тарковский).

24. Георгий Жаркой, учитель, журналист. Екатеринбург.

Тайна

В последние годы «правления» Брежнева судьба привела меня, молодого специалиста, учителем в ПТУ. 25 переростков. Грубые лица, большие руки и ноги. В нос ударил тяжелый запах табачного перегара, матерщина носилась в воздухе. Им никакого дела не было до русской литературы, которую я должен был преподавать. На задних партах играли в карты, остальные смотрели в окно или вяло переругивались.

Проработал я там недолго — примерно месяц. Больше не смог. Работал для одного ученика — настоящей белой вороны в группе будущих уголовников. Он внимательно слушал, что я рассказывал. Иногда задавал вопросы — возникал небольшой диалог.

Прошло года два, и я случайно встретил его в университете — парень работал гардеробщиком. Длинные волосы, нервные дерганые движения, лицо пьющего человека — андеграунд. Разговорились. И вдруг он спросил меня про Солженицына. В ответ я мог только развести руками. И тогда он вытащил голубенькую книжку «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича».

«В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака» — первая фраза Солженицына, которую я прочитал. И открылся удивительный мир. Ни мысли о политике и о «сталинском режиме» — ничего подобного! Думал про себя: выжил бы я? Что сказал и как поступил бы я в такой-то ситуации? «Мертвый дом» Достоевского мгновенно превратился в литературный факт и померк на фоне новой действительности.

Живет человек и не тужит. И все-то у него хорошо. До времени. И вдруг ад. Тюрьма. Лагерь. У нас в России от сумы и тюрьмы зарекаться нельзя. Отсюда: почему с виду мирный человек, культурный и тихий, вдруг превращается в жестокого мерзавца? Почему деревенский мужик, никогда не державший в руках книги, оказывается «благороднее» известного режиссера или академика? Откуда это берется? И социальная система тут не при чем. Всё в человеке! Он тайна. В большом селе каждый готов удавить другого за дрова и за картошку, а забитая баба вдруг оказывается «тем самым праведником, без которого … не стоит село. Ни город. Ни вся наша земля». Как так? Загадка!

Журнал вернуть не удалось: бывший ученик куда-то пропал. Будто его и не было.

23. Александр Тимофеевский, поэт, А. И. Солженицыну. 1969 год

Ищу повсюду честь России,

Зову к ответу,

Приходит горечь и бессилье,

А чести нету.

Неужто мы ее спалили,

Как мышь в соломе,

В какой тюрьме ее растлили,

В каком содоме?

За Черной речкою, за лесом

В года глухие,

Убил заезжий хлыщ, повеса

Любовь России.

Ему легко стрелялось гаду,

Он был французом,

А этим, нашим, только надо

Жратвы от пуза.

За Черной речкою, за лесом

Ледок холодный.

Словесность русская в дантесы

Идет повзводно.

За Черной речкою парадом –

Равняйсь, направо!

И залп за залпом в нашу радость

И в нашу славу.

1969, 2018

22. Игорь Фунт

Weltanschauung, или Нобелевская мантия неприкаянной души

Внутренняя сила духа важней любой политики. Солженицын

На Монблан нескудеющего аллотеизма его возвели в одночасье: определив классиком. На Западе возвели даже более чем у нас. В 1960-х «Один день Ивана Денисовича» нарекли одним из самых мощных прозаических произведений XX века!

Конец 60-х, также увертюра 70-х только подтвердили тезис — «В круге первом» и «Раковый корпус», одновременно с исключением С. из Союза писателей: — закрепили в общественном мнении его литературное величие. И как это всегда бывает с гениями, расколов окружавшую социальную ауру надвое — на крайнее неприятие вплоть до ненависти; и наоборот: всеобъемлюще искреннее почитание.

К середине 70-х происходит естественное, как сказали бы буддисты: «переливание» массива, экспликации творческого значения из СССР — на «ту сторону Луны».

Именитый, преследуемый, изгнанный, — С. внезапно ошарашивает западную журналистику тем, что вопреки ожиданиям никто не увидел в нём такого желаемого, обожаемого ещё недавно либерала! И консерватора не увидели. Он ими, увы, не был. Но почему так получилось?..

я

С. постоянно твердил, что, дескать, находится у «истории на службе» — не у искусства.

Что привело к некоему чувству неловкости за неоправданность перспектив: вместо беллетристического разгрома красного монстра он принялся громить… либералов (в «Августе-14»).

Поперчив махровым морализаторством, неприкрытой мистикой религиозности — вплоть до избитого совкового ура-патриотизма.

Как это произошло? — недоумевала прогрессивная публика над ценностной иерархией Солженицына. Прагматично «забыв», с чего началось шествие С. в литературе, вознёсшее на нобелевский Олимп.

А началось всё с Хрущёва. Разрешившего Твардовскому печатать «Один день Ивана Денисовича» — для усиления собственной(!) кампании по развенчанию Сталина.

Вдогонку тут же подтянулась когорта преданных совписателей-реалистов, воздвигнувших С. на трон — с державным песнопением осанны последнему. Называя того подлинным помощником партии в «святом и необходимом деле борьбы с культом личности» [цитата из воспоминаний К. Симонова]. Что легковесно перенял Запад, упустив из виду скрытый компромисс хрущёвской хитрости с «перевербовкой» Солженицына: первый укреплял персональное властное кресло, второму нужна публикация!

Западная критика тут же весело и с придыханием изготовила для автора «Ивана Денисовича» толерантный тулупчик по выкройкам постмодернизма. Инерционно придя в себя уже слишком поздно: когда в их лагере вовсю орудовал левый радикал, предъявивший обществу тщательно продуманный иск. Претенциозно подмявший под себя «левую» Францию практически целиком (появился фр. термин «Дети Солженицына); США и англо-саксонский мир — в меньшей степени. При всём том, с разным смысловым наполнением повлиявший на судьбы тысяч людей в России, Европе и Америке. Что вогнало Запад в озлобленное затухание рекламного интереса к С., неустойчивости и аморфности — в плане зрительского к нему внимания. Ангажированного танцами смерти холодной войны.

Угасающий XX век…

После десятилетнего забвения вновь на коне. Опять объявляется первым(!) писателем по влиянию на движение исторического процесса — причём при жизни, чего удостаивались немногие.

Воспитанный в атеистической стране, не имеющий религиозного образования, не знающий основ христианского мировоззрения, С. имманентно прокламируется христианским писателем (в частности «пионером»-солженицеведом о. А. Шмеманом).

Я бы сказал, прокламирован интуитивно трансцендентным теологом, — в силу сложившихся обстоятельств не могшим артикулировать языком цанита профессионально. Что вполне восполнили аналитики, исследователи его творчества (М. Малиа, Д. Тредголд; в РФ — Л. Сараскина в первую очередь etc.) — аттестовавшими «Август-14» и «Архипелаг ГУЛАГ» вещами, использующими теологические императивы.

За что С. был очень благодарен, — считая, что ему «объяснили самого себя». Применяя порой философскую абстракцию, мировоззренческий дискурс (православное Weltanschauung), в коих не силён, — в многочисленных лекциях («Темплтоновская лекция» и др.) и произведениях («По минуте в день»).

Оставаясь на Западе, в принципе, недоисследованным.

Отчего?

Во-первых , ввиду откровенного игнорирования. Ввиду того что со своим моральным кодексом, внеисторическими универсалиями и укоренённой в биографию инвенцией «смерти автора» никак не сопрягался с релятивистскими предпосылками западного подхода к науке литературоведения. К тому же ставшей в 70-х не научным предметом, — а лишь Теорией. Воплотившейся в неразрешимую головоломку учёным, потерявшим базис. Это во-вторых .

Ну, и в-третьих , разумеется, из-за споров о марксизме. Кто он — христианин или латентный коммунист?

Некие намёки на отступление от марксизма в христианство можно обнаружить в «Архипелаге». Произведении, не похожем абсолютно ни на что, написанное даже самим С.!

Там говорится, что в тюрьме 1945 г. он всё ещё числил себя преданным ленинцем, оставаясь в плену всеевропейского учения.

Старый революционер Фастенко, встречавшийся в 1910-х с Ильичом, внушал молодому товарищу: «Всё подвергай сомнению». — Откуда и пошло духовное преобразование С.

В 1946-м православный священник Дивнич, проживший долгие годы за бугром, клеймит марксизм. Далее Борис Гаммеров расскажет об идеях Вл. Соловьёва. И наконец, сентенции о «развитии души» обращённого лагерного еврея Бориса Корнфельда подвигли С. понять, что социалистическая идеология, будучи за колючкой: — исчезает полностью. Остаётся — яростная борьба за жизнь. Потом открывается смысл жизни, вырванной у смерти зубами. А затем — появляется Бог.

В дальнейшем публичное признание того факта, что он — глубоко верующий христианин, — совпало по времени с началом стремительного падения его престижа у законодателей интеллектуальной моды:

— Законы лучшего человеческого строя могут лежать только в порядке мировых вещей. В замысле мироздания. И в назначении человека, — обращается мудрец Варсорнофьев из «Августа-14» к студентам.

— Разве справедливость — не достаточный принцип построения общества? — возражает собеседник.

— Да!.. — отвечает старец. — Но опять-таки не своя, которую б мы измыслили для удобного земного рая. А та справедливость, дух которой существует до нас, без нас и сам по себе.

Придание человеческому существованию высшего эсхатологического смысла позволяет, а точнее, заставляет С. анализировать опыт XX в. чрезвычайно схожим Варсонофьеву образом. Прибегая притом к религиозным категориям.

Притом интенсивно критикуя современное увлечение антропоцентризмом — фантомным видением человека центром вселенной. Увлечение, провозглашающее и проводящее идею автономности особи от всякой высшей над ним силы. Анонсирующее общий для Востока и Запада духовный кризис гоббсовской атомизации и бинарных оппозиций: «капитализм — социализм», «демократия — диктатура», «свобода личности — властный контроль».

«Вот каков кризис: не то даже страшно, что мир расколот, но что у главных расколотых частей его — сходная болезнь», — закончу очерк словами из нашумевшего (кое-кому — печально знаменитого своим триггером «падения мужества») обращения Солженицына к выпускникам Гарварда 1978 г.

21. Александр Матасов, инженер, Польша., Эссе об Александре Солженицыне

История моего знакомства с творчеством Солженицына началась довольно поздно. Знаменитый «Архипелаг ГУЛАГ» я прочитал, когда мне было 26. Для людей моего поколения Александр Исаевич был знаковой, но очень неоднозначной фигурой. Его имя я услышал ещё когда учился в школе. Мы — те, кто заканчивал школу на излёте перестройки очень разделены по взглядам и мировоззрению. В школе по инерции нам рассказывали одно, а в газетах и журналах, по телевизору говорили совершенно другое. И всё же давление идеологии в обществе было ещё велико. Я слышал о том, что есть такой автор, о том, что его произведения, перефотографированные порой по нескольку раз передают из рук в руки, чтобы люди могли узнать некую правду о советском строе. Какая это была правда я, будучи школьником выпускного класса, тогда не мог понять. Потом в бабушкиной квартире появился серый двухтомник с золотым тиснением. Он долго стоял, не привлекая моего внимания, ведь представления об авторе и его творчестве часто формируется окружением. Не могу сказать, что в моей семье были апологеты советского строя, но некая тень на авторе «Архипелага» всё же лежала. Я не знал его биографии, практически ничего не знал о его творчестве, слышал только об «Архипелаге», который и в самом деле будто таинственный остров лежал в море других книг на полке. Я увлекался Буниным и Булгаковым, прочёл Достоевского и Лескова, закончил университет, но так и не прикоснулся к книгам Солженицына. Я узнал о «Матрёнином дворе» и «Одном дне Ивана Денисовича», но до той поры так и не прочитал их, хотя это были вполне литературные произведения, а не публицистика.

В конце концов скорее от скуки и отсутствия другого интересного чтения я наконец взял с полки серую книгу и начал читать первый том «Архипелага». К тому времени я был уже достаточно критически настроен в отношении советского периода нашей истории, и мне было интересно разобраться, что же такое было сокрыто в её глубинах, и правда ли то, что так сильно критиковали тогда ещё относительные новые «демократические» власти. Читать было трудно, но преодолев первые главы я добрался до описания событий, происходивших в лагерях и людей там сидевших. Система подавления, описанная человеком, попавшим в её жернова, ужасала. Казалось бы, люди должны были подчиниться и сломаться, превратиться в покорных и безропотных существ, но родившиеся в разные времена, вышедшие из различных слоёв общества, они шли на побег, проявляя изощрённую изобретательность лишь бы вырваться из дьявольских оков. Истории побегов, которых было множество поражали воображение. Сила характера живых людей, а не вымышленных персонажей, казалось, могла сломить всё. Кто-то шёл в побег и брал с собой учебник по французскому языку или высшей математике, чтобы сидя в заваленной шахте и дожидаясь пока преследователи уйдут сочтя их умершими читать, зная, что на поверхности ждёт смерть, а в подземелье мало воздуха и свод может обрушиться навсегда похоронив его и товарищей. Люди шли, преодолевая огромные пространства, боясь встретиться с кем-либо, так как воспитанные в атмосфере доносительства советские люди без малейшего колебания сообщали милиции об увиденных беглецах, которые случайно вышли к ним. Вырвавшиеся пытались выжить на воле, а пойманных бросали в карцеры, ШИЗО, БУРы, травили собаками, но и там не желая быть сломленными обречённые бросались на овчарок и перегрызали им горло.

Грандиозность картины потрясала. Только потом, много позже я был поражён также и тем, что книга писалась по памяти. Автор не имел при себе бумажных заметок, так как их судьба, впрочем, как и его, были бы печальны в случае их нахождения при обыске. Бусинки на чётках находились в определённом порядке, и были своего рода «оперативной памятью» его «ноутбука», который был всегда при нём. Все события, рассказанные сидевшими с ним людьми, он держал в памяти, и едва ли не ежедневно мысленно перебирал их, перемещая чётки, подобранные в определённой последовательности, чтобы не забыть, когда будет писать книгу. В этой галерее событий, характеров, судеб достойных гоголевских «Мёртвых душ» поразило и другое, когда наконец наступила хрущёвская оттепель, и режим начал ослабевать никто из колоссальной армии бывших зеков не пробовал свести счёты со своими вчерашними обидчиками. Палачи спокойно дожили и умерли в своей постели, так и не получив заслуженного общественного осуждения, не говоря уж о более серьёзном наказании. Что-то изменилось в общественном сознании и похоже в нём произошёл очередной раскол. Часть общества начала рьяно поддерживать репрессии, оправдывать преступления советского режима, фактически выступая в роли бесплатных пропагандистов.

Наконец пала и система. Вероятно, формально, так как вернувшийся на Родину писатель продолжал не соглашаться и полемизировал с уже новыми властями, а значит что-то было не так и с ними, взявшими на вооружение его книги. Отношение к Солженицыну разделило общество. Он стал своего рода индикатором политических пристрастий и способности отдельных людей признавать ошибки и заблуждения, и не только той, несуществующей уже власти.

Вторая моя встреча с творчеством писателя состоялась уже в Польше. Совершенно случайно я узнал, что в одном из самых старых университетов Польши и Европы проходит встреча с женой писателя, на которой она расскажет о нём, его жизни, творчестве. Я, конечно, же пошёл. Наталия Дмитриевна рассказывала об Александре Исаевиче, и его образ начал оживать. Худощавый артиллерийский капитан с железным характером и тягой к познанию истины был так похож на своих героев, и придуманных, и настоящих. В эмиграции в США он получил доступ к фондам Гуверовского института в результате чего появились уже вполне исторические работы, в которых описана трагедия России в XX веке.

Для многих современных людей, особенно 30 и 40-летних признание факта репрессий, геноцида, ошибочности пути выбранного в роковом 1917 является едва ли не отказом от собственной идентичности. Ложно понимаемый патриотизм, страх перед информацией и скорее всего подсознательное понимание своей неправоты стало одной их характерных черт нашего поколения. Власти не удалось сломить поколение, к которому принадлежал Александр Исаевич, но поколение внуков, не видевшее лагерей, внезапно стало их адептами, приняв сторону тех, с кем всю жизнь боролся писатель. Как бы ни сложилось в дальнейшем его книги будут с нами, оставляя возможность в любой момент достать с полки серый том с золотым тиснением, открыть его и, вглядываясь в проступающие сквозь мглу времени очертания архипелага, сделать затянувшуюся больше чем на столетие работу над ошибками.

20. Надежда Лысанова, член Союза писателей России и Союза журналистов России. Челябинск., Пророки живут мудрее

Александра Исаевича Солженицына (1918–2008) жизнь не баловала: был он и студентом, солдатом и боевым офицером, зэком, школьным учителем, борцом с властью, политическим изгнанником. Вошёл в литературу, открыв другую дверь. «На самом деле, уже с 18-летнего возраста я задумал описать и объяснить в полном объеме – историю российской революции 1917 года, – таким он видел свой приход в литературу. – Уже по этой коренной причине мне не пришлось бы развиваться путем лояльного советского писателя».

Споры о книгах «Архипелаг ГУЛАГ», «В круге первом», «Раковый корпус», «Бодался телёнок с дубом»… не утихают. О произведениях, которые выходят за рамки обычных правил и восприятий, всегда спорят. Книги, которые будоражат память и совесть, являются раздражителем, когда в обществе присутствует нераспознанная ложь, падает культура, становится беспокойно.

Не все выдерживают Солженицына. Начинают читать и бросают: грустно, скучно, страшно, длинно… Читать тяжело. Перечитывать тяжелее, глубже проникаешь в мысли автора. Часто Солженицына обвиняют в недостоверных описаниях исторических событий. Писатель имеет право на вымысел. Он выстраивает произведение, как задумал, он хочет донести суть до читателя, а не скрупулезную описательную достоверность.

Произведения Солженицына изучают в старших классах. В семье же писателя сыновья знакомились с творчеством отца рано. Наверное, им было страшно. «Самостоятельно дети начали читать книги отца лет в девять, и это был их свободный выбор, – рассказывала в 2002 году жена писателя Наталия Дмитриевна Солженицына. – Никогда никто из нас им этого не предлагал. Напротив, мы опасались что-либо им навязывать. ″Ивана Денисовича″, я думаю, каждый из сыновей прочитал не позже, чем в девять лет, а в одиннадцать-двенадцать – ″Архипелаг-ГУЛАГ″». Многие из нас до сих пор книг его не прочли, но рассуждают о них.

Впервые страна узнала имя Александра Солженицына в 1962 году, 17 ноября вышел в свет «Новый мир» с рассказом «Один день Ивана Денисовича». Ни одна публикация времён «оттепели» не имела такого резонанса. «Матрёнин двор» увидел свет в «Новом мире» в январе 1963 года. Известно, что автор радовался Матрёне больше. Вот что Анна Ахматова сообщала об этом: «Удивительно, как могли напечатать… Это пострашнее ″Ивана Денисовича″… Там можно всё на культ спихнуть, а тут… Ведь у него не Матрёна, а вся русская деревня под паровоз попала и вдребезги…» Но скоро рассказы стали называть в центральных газетах «злостным очернительством», а журнал – «сточной канавой».

22 февраля 1967 года Александр Солженицын закончил работу над первой редакцией книги «Архипелаг ГУЛАГ». А костёр вокруг него разгорался. В 1967 он опубликовал открытое письмо, в котором призывал покончить с цензурой. В 1970 стал нобелевским лауреатом. В 1971 были конфискованы его рукописи, уничтожены издания. В 1974 Солженицына лишили советского гражданства. Но в журналах «Новый мир», которые разошлись по всей стране, он остался. В моей семье читали «Новый мир». Я знала, куда отец прятал журналы с Солженицыным.

Только в 1990 писателю вернули гражданство. Российское. За это время в стране сложилось своё отношение к автору «Архипелага». «Эта книга сконцентрировала огромную энергию, ощущение возможности прорыва к справедливости и свободе, – скажет Владимир Лукин (2007), уполномоченный по правам человека в России. – Для того времени – гнилого, циничного – она была уникальным явлением. ″Архипелаг″ стал одновременно и анализом Системы, и следственным делом против неё, и приговором…»

Вернулся Александр Солженицын в Россию писателем с мировым именем. Мы ждали его. Радовались. Но вернулся ли он вообще после 20–летнего отсутствия к нам, именно к нам? Было ли у него опасение, что останется непонятым? Наверное, было. «Александр Исаевич не боится, что русский народ его не услышит, – говорила его жена. – Наоборот, он хочет, чтобы этот народ хоть немножко понимали на Западе. …Солженицын – патриот, и ему очень больно наблюдать за тем, как Россию выставляют в дурном свете».

Он смело отстаивал свои художественные и общественно-политические взгляды. Одни перед ним преклонялись, а другие смертельно ненавидели. С ним боролись. Не только советский режим, но и левые либералы. Но он верил в возрождение русской культуры. Ему нравилась провинциальная жизнь, он считал, что в ней зарождаются, развиваются основы гражданского общества, духовной, а не рыночной культуры.

Писатель никогда не аплодировал власти и не освистывал её. О сегодняшнем президенте России сказал: «Путину досталась по наследству страна, разграбленная и сшибленная с ног, с деморализованным и обнищавшим большинством народа. И он принялся за возможное – заметим, постепенное, медленное – восстановление её…»

Александр Исаевич осуществил то, что задумал в 18 лет. «Десять томов ″Красного колеса″ охватывают лишь Февральскую революцию 1917, – комментировал он. – Я постарался проследить и всю социальную подготовленность к ней в России – но и необычное стечение обстоятельств самого февраля 1917, без которых революция бы не разразилась». Слыл он глубоко верующим человеком, потому, объясняя историю революции, говорил: «Бог никогда не лишал нас однажды дарованной свободы выбора. Мы творим свою историю сами, сами загоняем себя в ямы…»

Писатель получил в дар свыше – долголетие. Секрет его долголетия был прост – каждодневный труд. Последнее интервью он дал Даниэлю Кельману для журнала «Cicero» в 2006 году. Скончался Солженицын в Москве. Прощались с ним в полном безмолвии, без ритуальных речей. В последний путь 6 августа его провожали жена, три сына, внуки и вся страна! Похороны состоялись на кладбище московского Донского монастыря. Александр Исаевич просил патриарха Алексия об этом в 2003 году и получил благословение.

И тут вновь на какое-то время произошёл сильный всплеск интереса к нему, а его уже пытались убрать в дальний угол. Но ведь все, что он говорил об обустройстве России, о земстве, о сбережении народа, – всё важно и сегодня. Сейчас вновь наблюдаются попытки убрать его из нашей памяти. Но совсем забыть не получится. Есть его книги, есть литературная премия Александра Солженицына. Она финансируется из семейного бюджета писателя за счет его мировых гонораров за «Архипелаг ГУЛАГ». Лауреатами её стали Валентин Распутин, Инна Лиснянская, Евгений Носов, Леонид Бородин, Александр Панарин, Борис Екимов…

Вот несколько предложений из высказывания Бориса Екимова, который был знаком с Солженицыным: «У него – счастливая семья. Он смог обрести свой дом только под конец жизни. А может быть, я и не прав. И его жизнь – та прежняя трудная, непростая – и есть самая счастливая». Может, и не прав. Солженицына уже нет, а мы его до сих пор возвращаем, потому что пророки живут мудрее.

Он оставил нам завещание – публицистическую работу «Жить не по лжи!» (1974).

Эту мысль он пронёс через всю жизнь, с нею обратился к человечеству: «…пусть каждый выберет: остаётся ли он сознательно слугою лжи… или пришла ему пора отряхнуться честным человеком…»

19. Куценко Георгий, 14 лет, Санкт-Петербург

«Неопровержимая убедительность» (размышляя над «Крохотками» А. И. Солженицына)

Вместо предисловия

Садишься на велосипед. Толкаешься. Едешь… Слева – лес, справа – река. Впереди – церковка… Скользнешь глазом и поедешь дальше. Не разглядишь, не запомнишь. Назавтра снова: лес, река, церковка… И снова ни глазом, ни душой «не зацепишься». Накручиваешь километры на велосипеде, но внимания ни на что не обращаешь. Да и на что, кажется, обращать: лес как лес, река как река, а церковка вообще полуразрушенная. Катишь все вперед и вперед, думаешь, как бы не упасть. Еще о чем-то великом мечтаешь. О великом мечтаешь, а малого не видишь. И над «смыслом» малого этого не думаешь: какой смысл в лесе, реке, поле, утятах в заводи, муравьях или петушьем пении?

Но есть те, кто видит по-иному. Они не скользят глазом, а цепляются. Потом еще и другим открывают увиденное, его облик и смысл. Так проехал на велосипеде по Средней России Солженицын. Увиденное запечатлел в «Крохотках» – миниатюрах, посвященных, кажется, самому обычному, тому, что видим мы каждый день. Видим и… не видим, потому и не понимаем, не чувствуем, не ценим. Даже не пытаемся задумываться – ленимся. «Крохотки» же помогают почувствовать прелесть и мудрость простого, «зачерпнув истины», «приобщают к себе властно»…

«Тот мудрец, кто доволен и немногим»

Что может приводить нас в восторг? Что-то великое, грандиозное, триумфальное. А мелочь? А «немногое»? Да. Взять хотя бы «крохотку» «Утенок». В маленьком утенке разглядел автор нечто неповторимое. Взял в ладони – почувствовал тепло, а значит, жизнь. Жизнь настоящую, которую «никогда, со всем нашим атомным могуществом, мы не составим в колбе». Вот и мудрость великая: прийти в восторг можно от малого, но настоящего, неподдельного, живого!

«А откуда вы знаете, в какой точке земли вы будете счастливы…»

Спроси сто человек, где, когда, при каких условиях они будут счастливы. Получишь сто ответов. Разных. Для нас, подростков, счастье – это успех, достаток, значимость положения, слава… А может ли счастье быть рядом? Быть в повседневном? Да. Взять хотя бы «крохотку» «Дыхание». Стоит только встать под яблоню в «крохотном садике, сжатом звериными клетками пятиэтажных домов». Встать и дышать «сладким духом, который напаивает воздух». И этот «сладкий дух» поможет почувствовать прелесть мира. Ощущение «самой дорогой воли» открывает простую истину: «Никакая еда на земле, никакое вино, ни даже поцелуй женщины не слаще этого воздуха, напоенного цветением, сыростью, свежестью». Быть счастливым там, где ты есть, ценить ту точку земли, где дышишь свободно, – вот «рецепт счастья» от Солженицына.

«Если ты не умеешь использовать и минуту, ты зря проведешь и час, и день, и всю жизнь»

Как часто слышу от старших: «Береги время! Дорожи мгновениями! Не будь расточительным!» Слышу и думаю: «А чего беречь-то? Времени много, тьма тьмущая! Все успею, никуда не опоздаю, ничего не упущу!» В юности всегда кажется, что времени очень много. И тянется оно долго. И на всё его хватит. Потому и откладываем «на завтра», «на потом», «на как-нибудь, на когда-нибудь»… Стоит ли вообще дорожить КАЖДЫМ новым утром, ведь их много, этих утр?.. Стоит! Взять хотя бы «крохотку» «Завеса». Старость, неволя, болезнь. Именно тогда начинаешь ценить даже не день или час, а мгновение. Ценить каждое утро как «благо», радоваться «еще одному полному дню». И день этот проживать плодотворно, разнообразно. Главное — с благодарностью. «Сколько, сколько можно… сделать за один единственный только день!» – восклицает Солженицын. И веришь ему! Веришь и… начинаешь пока еще не дорожить мгновениями, но уже задумываться об их «цене».

«Нечаянная проницательность»

Что делает человека художником? Каким даром он наделен, чтобы открывать нам, обычным людям, то, что мы часто не видим, не слышим, не чувствуем? Наверное, для художника важно не только то, О ЧЕМ он нам поведает, но и то, как он это сделает. А еще надо уметь улавливать нечто в обыденном, в привычном. Все ли могут? Думаю, не все. Но художник может. Об этом «крохотка» «Утро». В ней нет ни слова «искусство», ни слова «творчество». Однако она, мне кажется, о сути настоящего Художника, о его способности по-особому чувствовать, ловить «благодательные миги», уводящие из «неподвижной онемелости». «Необъятно покойное, ясное утреннее состояние» – это предчувствие минуты, когда «ты что-то несравненное можешь открыть, решить, задумать – только бы не расколыхать, только б не дать потревожить эту озерную гладь в тебе самом…» Ради этих минут, ради этой «озерной глади», наверное, и живет художник…

«Жизнь дана для счастья»

Садишься на велосипед. Толкаешься. Едешь… Слева – лес, справа – река. Впереди – церковка… Скользнешь глазом и поедешь дальше. Едешь не за счастьем, а просто так: отдохнуть, размяться, развлечься. А счастье – рядом. Оно кругом. Как в «крохотке» «Путешествие вдоль Оки». «Умиротворяющий русский пейзаж» и есть то самое счастье. Им, переполняющим душу, делится Солженицын в этой «крохотке». Источник счастья – «в церквах». «Царевнах», «вышедших к широким рекам». Маковки колокольные видишь всюду: «в поле, в лугах, вдали от всякого жилья». И говорят они, что ты «никогда не один». В этом и счастье, мимо которого нельзя проехать на велосипеде!

Солженицын не просто Художник. Он – Честный Художник. И здесь, в «Путешествии вдоль Оки», помимо восхищения много боли. Церковь-царевна-то разрушена: «ободранный купол зияет остовом поржавевших ребер…» Сваленные кресты, вывороченные могилы, заалтарные образы, «исписанные похабными надписями», – это боль автора. И стыд. Стыд перед предками, что «вложили все свое понимание жизни» в камни церковные и колокольни. Стыд не за себя, а за «Витьку», долбающего стены церковные, за корыстных и недобрых людей. А ты едешь на велосипеде – скользишь глазом. И не видишь, и не чувствуешь ни радости, ни боли. Читаешь «Крохотки» и понимаешь. Или хотя бы начинаешь понимать…

Послесловие

«…убедительность истинно художественного произведения совершенно неопровержима и подчиняет себе даже противящееся сердце», – сказал Александр Исаевич Солженицын в своей «Нобелевской лекции по литературе». Для меня эта «убедительность» раскрылась в его «Крохотках», лаконичных, строгих, откровенных. «Крохотках», мимо правды которых не «проедешь», не «проскользнешь». По-настоящему за душу взяла (заставила остановиться, «слезть с велосипеда») «крохотка» «Вязовое бревно», простая и глубокая. В ней – о самом дорогом, о ЖИЗНИ, ценности ее и тяге к ней. Той тяге, которой подчинено всё живое: и человек, и спиленное, казалось бы, мертвое уже дерево. Но и спиленное дерево может пустить «свежий зеленый росток – целый будущий вяз или ветку густошумящую». Этот росток и открывает простую истину: «Ведь оно (бревно) тоже жить хочет! Ведь вот как оно хочет жить – больше нас!»

Садишься на велосипед. Толкаешься. Едешь… Слева – лес, справа – река. Впереди – церковка… Скользнешь глазом и… зацепишься. Притормозишь. Спешишься. Залюбуешься и лесом, и рекой, и церковкой…

18. Елена Айзенштейн — писатель, литературовед, критик, переводчик, учитель, автор книг о творчестве Марины Цветаевой.

Эссе о Солженицыне (к столетию со дня рождения)

Первое чтение Солженицына у меня состоялось лет в 12-13, в доме моей покойной тетки, в Серпухове. Это была роман-газета 1963 года из первых публикаций «Одного дня Ивана Денисовича». До сих пор у меня сохранилась и подаренная теткой роман-газета, и ее же первый текст «Нового мира» 1962 года, который тетка хранила у себя, а теперь я – у себя.

Когда мне торжественно вручили журнал, я поняла, что это страшная ценность, но, начав читать, была разочарованна: ничего не поняла, главным образом, не поняла, отчего восторги, слава… Все так просто написано… Это потом я по-настоящему прочла Солженицына, когда начали публиковать все его вещи, перед возвращением писателя в Россию.

Позже, в Андижане, в Узбекистане, в «Новом мире» мы с мамой моей читали «Раковый корпус», «В круге первом». Я здесь упоминаю о месте не случайно: вспоминаю Ташкент, куда ездила трижды за жизнь, одна из поездок была связана с посещением Ташкентской клиники: там лежал наш знакомый, филолог и поэт, И. М. Ландсман, и мы его навещали, поэтому и «Раковый корпус», и «Правая кисть» всегда читалась как бы в русле еще и знакомого восточного места действия, так точно и ярко изображенного. Солженицын всегда был для меня писателем отчасти общей географии, да еще и учителем математики немного, то есть уж совсем близким и по профессии. Конечно, несерьезно так «снижать» Солженицына до простого учителя, и все-таки учительская жилка в Солженицыне осталась. Есть она и в его прозе. Многих это раздражает в нем. Мне кажется, любой большой писатель всегда немного поучает, не может не влиять на читателя. Иногда, как Толстой, Солженицын делает это слишком навязчиво, но он полезен для подросткового, детского чтения, прежде всего, желанием не лгать, своей честностью, постоянным присутствием нравственного, духовного начала, воплощенного в его любимых героях и в самом выборе трудных, неудобных, запретных тем.

Из всего, что я читала у Солженицына, больше всего люблю его «Крохотки» – совершенно уникальное явление в нашей литературе. Конечно, можно вспомнить тургеневские «Стихотворения в прозе», и Солженицын тоже не забывал их, когда писал свои миниатюры, но его произведения – дети уже другого, двадцатого века, и несут этот вековой отпечаток. Само название «Крохотки», поначалу меня раздражавшее русскостью, как бы выпиравшей, которую хотел акцентировать автор, постепенно полюбилось, потому что полюбились эти вещицы, которые мы с детьми изучали на уроках, когда Солженицына еще никто не включал в программу, мы просто распечатали их и читали в классе. Замечательность этих текстов для меня – в их объеме, малости, крохотности (это важно с детьми, потому что в классе постоянно не хватает времени), но крохотки чрезвычайно насыщены художественно, смыслово, энергетически, авторскую позицию школьником надо понять и «открыть», идет ли речь о «вязовом бревне» или о деревенском быте («Колхозный рюкзак»), о родине Есенина или об архитектуре Петербурга. Солженицын – мастер короткого текста. Его миниатюра всегда метафорически насыщена и читается, как минимум, в двух направлениях. И что еще очень важно: в ней нет нравоучительного выхода из текста. Автор просит читателя самого найти ответ и иногда не дает такого ответа, а только требует от читателя мыслить. Замечательна крохотка «Отраженья в воде» — о стремлении человека отразить «бессмертную чеканную истину», и «Гроза в горах» — поэтичное признание в любви к страшной природе, благодарной частицей которого ощущает себя человек, переживая грозу в горах; и «Город на Неве», гениальная крохотка о петербургской архитектуре, одна из самых актуальных, о застройке Петербурга и сейчас приходится спорить защитникам Охты, словно знал Солженицын, что захотят-таки на Охте строить! У него речь идет о нерушимости центра Петербурга, а Охта и Черная речка упоминаются как периферийные, почти загородные участки города. Теперь все иначе, но проблема защиты архитектуры остается, грифонам и сфинксам по-прежнему необходимо оберегать уже выстроенные сокровища. И как прекрасны живые петербургские здания, так же совершенна композиция этой вещицы из четырех абзацев, которую автор тоже строит, насыщая своими метафорами и своим видением: «Преклонённые ангелы со светильниками окружают византийский купол Исаакия. Три золотых гранёных шпиля перекликаются через Неву и Мойку. Львы, грифоны и сфинксы там и здесь – оберегают сокровища или дремлют. Скачет шестёрка Победы над лукавою аркою Росси. Сотни портиков, тысячи колонн, вздыбленные лошади, упирающиеся быки…». И можно полчаса рассуждать, почему автор считает арку лукавой и поговорить об этом с учениками… Первая часть – описание петербургской красоты. Вторая — о счастье нестроительства, о совершенстве и сохранении уже существующей совершенной красоты («…Ни один архитектор, самый чиновный и бездарный, употребив всё влияние, не получит участка под застройку ближе Чёрной Речки или Охты»).

Третья – о русских людях, строивших на собственных костях эту красоту, и говорящие солженицынские глаголы, и понимание, отчего не одним словом, а тремя (слежались, сплавились, окаменели) говорит писатель об этом строительстве («Косточки наших предков слежались, сплавились, окаменели в дворцы – желтоватые, бурые, шоколадные, зелёные»).

И финальная часть – размышление о собственной судьбе и будущем, о цене успеха, о том, что останется после него, о том, что строительство города и писательство, в сущности, одно: «Страшно подумать: так и наши нескладные гиблые жизни, все взрывы нашего несогласия, стоны расстрелянных и слёзы жён – всё это тоже забудется начисто? всё это тоже даст такую законченную вечную красоту?..» Действительно, свой город, город своего дара построил и Солженицын, оставив после себя то, что уцелеет, останется нерушимым в нашей прозе.

Единственная крохотка, в которой Солженицын «отстал» от века – «Утенок», крохотка о невозможности повторить чудо природы. Повторить это чудо (создать утенка в пробирке) уже можно, наука пошла вперед, но сама тема остается важной: человек многое умеет, но разве он не должен бережно ценить каждый дар природы и благоговеть перед ней? Солженицын напоминает нам о бесценности, хрупкости счастья жизни, которая дана человеку в природе и во всем живом мире.

Чрезвычайно интересна крохотка «Приступая ко дню». Школьниками совершенно не понятно при первом чтении, о чем идет речь в этой крохотке. Да, начало говорит о зарядке, о физкультуре, тут все ясно, но о чем автор вообще-то? И тут возникает недоуменная пауза. А Солженицын говорит о внимании к духовному развитию, о том, что у многих нынешних подростков оказывается не на втором, а на последнем месте. Зарядка для души, зарядка духа – чтение Солженицына и есть такая зарядка. И нужна она школьникам и всем нам.

17. Александр Марков

Солженицын — критик

«Литературная коллекция» — собрание диковин и древностей, и современностей, не только готовых данностей природы или искусства, но и проектов. Этим собранием вдохновились бы Вредерман де Врис или Пиранези.

Литература ХХ века началась с подмены: Андрей Белый относит пирамиды, конусы, параллелепипеды к планиметрии, Солженицына это удивляет, значит, объемными будут только непредсказуемые множества. Не одобряет слова «сентябрёвский» и «октябрёвский» Андрея Белого — вместо заранешнего объемного впечатления ярлык, к которому прикрепится множество капризов.

Конструкцию объема так легко схватить, но трудно уловить начальные точки ее построения. Солженицын хвалит Евгения Попова, у которого «брезжат верхами островные храмы», потому сновидческие. Картины Попова выступают «как под медленным, опоздавшим проявителем», нам на бессонницу.

Но не одобряет Бродского, с его прихотливым расположением стихов в томе избранного, не по датам и не по темам, как будто сразу оказываешься в середине и недоумеваешь от непредсказуемых множеств. Солженицын ловит поэта на слове: уже с середины сборника заранее знаешь, как ирония над тобой посмеется, будет маршировать, раз Бродский несет «поэтическую службу». Писатель обижен на самодисциплину, заставляющую слова подбиваться рядком: в Андрее Белом раздражало множественное число, в Бродском — все эти «данный», «суть» (множественное число замест единственного) и «вещь», подверстывающие каталоги. Бродский органичен сам себе, а не языку, на вершине своего лишенного иллюзий конуса.

При этом о Шмелеве говорит со словечком скорее бродским: «святость — как экстракт из земной красоты…», — право же, у Шмелева не может быть экстрактов, щемящее впечатление и слезная радость в «Неупиваемой чаше» продуманно сценичны перед зрителем — русской литературой. В «Солнце мертвых» Солженицын видит статуарность, только иногда размягченную поспешной риторикой, пылкими обращениями к миру, вербовкой новых неумелых зрителей. Солженицын упоминает сравнения, генуэзской башни с пушкой или моря с пылающей чашей — это были бы «концепты» барочной поэзии или монтаж Дзиги Вертова. Вертов учил новой оптике: как можно, едучи на поезде и глядя на выкидываемые из него вещи, видеть и вычислять все движения. Солженицын этому научился, более того, для него такое движение — единое ощущение пряного воздуха языка.

Народное может «просверкнуть» как электричество, молния, вспышка, такое вычисленное движение, до которого речь разве предвосхищает Андрея Платонова: имитация мещанского жаргона у Шмелева, космологические описания работы сознания Андрея Белого.

У Солженицына есть свои «концепты» (concetti барокко), пометы синтаксиса. Такова точка-точность, «точ» Пильняка: повторы ключевых фраз бывают «в точности», оборотная сторона — сброс «промежуточной части фразы в виде отдельного абзаца», для эффекта уточнения ставится рядом «двоеточие и тире», авторские ремарки везде «точно так», а вот примечания «избыточны». Звукописное «-точ-» поверх корней и суффиксов одобрил бы любой антикварист: возможность уточнить филологические содержания филологической добросовестностью. Солженицын — такой же филолог-писатель, как Лотман или Аверинцев, переоткрыватель границ литературы, показывающий, как строгость вместе с развитым пространственным воображением, дзига-вертовским умением следить за вылетающим чемоданом, разрешает литературе работать, оживляет от обморока неточности.

Или в разборе «Вора» Леонида Леонова, -мет-, напоминающее и о воровских метках и отметинах, и меткости увлекательного сюжета. Фигуристость речи «заметна» в начале книги (хотя казалось бы, как не заметить заведомо выразительное и выпирающее? — но Солженицын исследователь, ему важно, как что работает, а не как что легло на наши ожидания), от Достоевского унаследован стиль «метаний» в беседах героев, «метучая», то есть властная героиня, обладает «меткой» речью; и так приметы и заметки сходятся над разнокорнием в почти цветаевской стилистике.

У всех писателей пореволюционной эпохи оказываются наследники, хотя Солженицын не говорит об этом прямо. Но в беседе о Василии Белове опять метания, но уже как постепенное, робкое, не сразу добившееся результата построение формы, хаотичный принцип, заканчивающийся властными образами, а в рассуждениях о Леониде Бородине — «точность», «избыточность» и «достаточность», уже не эффектные, но с какой-то небывалой прежде ясностью исторического строя, исполнившихся пророчеств и понятных фигур истории. А «-вол-» (воля, добровольцы, волнение) Василия Гроссмана передалась Георгию Владимову, где опять воля всегда волнующая, да еще теперь и на волнах. Где была азартная игра яростных двадцатых, теперь ставки, сделанные осмотрительно, посоветовавшись с собой, подружившись с другими. Над заревами революций, по Солженицыну, взошло солнце Михаила Булгакова и осветило все ровно. Аполлинический Булгаков в дионисийском ХХ веке — это пример писателя-работника, а не писателя под властью впечатлений, умеющего выдержать время своих произведений и для явления их читателю, тогда как другие умеют разве отладить простые навыки прозаического монтажа или поэтической искренности.

Солженицын и язык критики делает частью оптики критического монтажа: «В приемах его есть находки» — пишет он о прозе Тынянова. Прием, термин Шкловского и других формалистов, уже означает более чем находку, настоящую работу литературы. Но для Солженицына прием планиметрически притязателен и притязающ, тогда как его точка, вершина конуса, уходит, ее еще надо выхватить фотографическим качеством. У Тынянова для Солженицына как будто много случайных фотографий, карикатурных или просто банальных и неуместных, как у Андрея Белого как будто много случайных зарисовок, декораций, картонов-шестерен — не стал он прозаическим Микеланджело, хоть так хотел.

И в повторах с инверсиями Пильняка, и в северных декорациях Замятина (в которых «уярчаются» характеры) Солженицын находит былинность, понятую буквально: быль как проба разглядеть вещи, в отличие от литературности, не дающей их отметить, или кинематографичности, разглядывающей вещи, но в их уже-движении, наплывах и перекличках. Солженицын не хочет называть прозу Андрея Белого ритмичной, но только орнаментальной: ведь в ритме должны быть яркие вспышки, ударные регулярности, как колокол или сигнальный фонарь; а если проза постоянно экспериментирует с собой, ей не совсем до этого.

Поэзия, говорит Солженицын почти прямо, когда пишет о Липкине, Лиснянской, Коржавине, Лие Владимировой, рождается из переменчивости, переживаний, переменчивых привязанностей, пестрых времен, томительных минут, смен времен года, картин природы, пазов привычной жизни. Вот недостаток переменчивости Солженицын не принимает в Бродском — его поэзия капитулирует перед «издерганностью нашего века», дрожит дрожью событий, не столько раздражительна, сколько просто дрожаща, — предпочитая усидчивость и сосредоточенность на себе Давида Самойлова как единственный канон века. Канон — с него начинается антикварное собрание, и каноничностью запоминается человечеству.

16. Людмила Францевна Глушковская, главный редактор литературного журнала «Вышгород» (Таллинн, Эстония).

Эстонская Alma Mater

«Уважаемый А.И.

Много пишут сейчас газеты о Вас и даже наши эстонские – и с полным основанием. Ваша фамилия напомнила мне, что в феврале, марте или апреле в 1945 в Москве, в знаменитой «Лубянке» со мной в одной камере находился некий Солженицын (имени и отчества не помню), педагог помнится из Ростова. Мы много беседовали с ним, кое в чем расходились во мнениях, но все же, как будто, пони- (строчка в черновике не закончена…) Он интересовался латинским языком, и т.к. я в это время, как филолог, еще помнил с университета латынь, то иногда проверяли с ним латинское спряжение и склонение. Меня очень интересует, не Вы ли тот самый Солженицын, с которым я был одновременно на Лубянке в 1945 году. Если чувствуете интерес к такого рода прошлому, ответьте, прошу, на мой вопрос, по адресу: Эст. ССР, гор. Тарту, ул. Ваба, д. № 38, кв. 1.

С глубоким уважением

А. Сузи

Москва, Союз писателей СССР

А.И. Солженицыну».

Тогда и в помине еще не было интернета и компьютеров, все письма написаны даже не на машинке, а в основном от руки, и все тщательно перекладывались с черновиков. Дочь Арнольда Сузи Хели все черновики отца и ответы Солженицына сохранила, тем самым позволив воспроизвести их взаимоотношения в течение ряда лет. Многие копии она передала в наш литературный журнал «Вышгород», основанный в 1993 году. Здесь же мы публиковали и ее воспоминания в переводах с эстонского. А вот Арнольд Сузи, который после 1-й мировой вернулся на родину, участвовал в Освободительной войне, а в 1944-м был министром несостоявшегося пятидневного правительства Эстонии, — отец Хели Сузи в совершенстве знал русский язык. Впоследствии он делал для Солженицына подробные обзоры его русских произведений и переведенных на эстонский книг писателя. Итак, ответ на свое первое письмо Солженицыну «сокамерник» получит незамедлительно.

9.3.63.

«Дорогой-дорогой мой

Арнольд Юханович!

Как же я рад Вашему письму, пришедшему десять минут назад! Я давно ждал его, я так и рассчитывал, что Вы должны откликнуться!

Я не только всегда помнил Вас, но старался узнать о Вас. /…/ И вот – теперь Ваше письмо! Немедленно же напишите мне: как Ваше здоровье? с Вами ли Ваша семья? /…/ Я с самым теплым чувством вспоминал Вас все эти годы… Сплошные символы: камера наша была 53-я и именно этот год всех нас повернул к свободе. А сегодня – годовщина моего ареста (18-я), с утра я вспомнил Лубянку – и вдруг пришло Ваше письмо. Одновременно посылаю Вам бандероль с «Одним днем»…

В № 1 «Нового мира» еще два моих рассказа.

Обнимаю Вас!

Жду ответа. Ваш СА (подпись)

В Тарту он побывал еще в 1958 году, может, под впечатлением рассказов, запомнившихся от сокамерника. Уже тогда искал его по всем справочным, но, видимо, реестров с данными бывших гулаговцев официально не держали. Не нашел. Однако через несколько лет поиски увенчались успехом. Началом тому была новомировская публикация «Ивана Денисовича». С тех пор закипела переписка (1963-1968), до кончины Арнольда Сузи, состоялись встречи и знакомства с эстонскими друзьями (через того же Сузи).

Солженицын, как и обещал в одном из писем, приехал в Тарту в июле 1963 года. И утром того же дня, 10 июля, они увиделись в гостинице «Парк». Это была бурная, сердечная встреча после 18 лет разлуки. Дома их ждали дети Арнольда – молодые люди Арно и Хели. Сын и дочь были настроены весьма скептически. Их настораживала предстоящая беседа с бывшим капитаном-артиллеристом, по прежним убеждениям, но, может, и по сию пору марксистом.

Отец, улучив минутку, прошептал Хели: «Свой в доску!» И вот они впустили его и к себе, а затем и в свое сердце.

Он стал для многих эстонцев «абсолютно своим». Между ними установилось безоговорочное доверие.

Природа Эстонии очаровала его. Да и сам уклад жизни. Ведь после «оттепели» кое-что еще сохранялось. Особенно на селе. Он нахваливал деревенские столовые, восхищался традицией хуторян оставлять на обочинах дорог бидоны с молоком – для сдачи молокозаводам. Все больше влюблялся в Эстонию и намеревался в дальнейшем купить себе хутор. Чтобы спокойно писать задуманное. Что-то уже отлеживалось в рукописях. В 1963 году дома у Сузи он поведал им замысел книги о ГУЛАГе. А в 1964-м, когда проводил лето на хуторе около озера Вериярве, подарил Арнольду Сузи один экземпляр почти законченного романа «В круге первом».

Когда гром грянул и в Москве начались обыски у его соратников, он, не раздумывая, решился ехать в Эстонию, и никуда больше.

Арнольд Сузи помог ему найти надежное «Укрывище», где он и «пропадал» две зимы 65 и 66 года. Это был хутор Марты Порт; там, в свое время обрела пристанище и семья Сузи, вернувшись из ссылки. Хутор Копли-Мярди в поселке Васула под Тарту затерялся среди полей и вековых деревьев. И знали об этом убежище только самые близкие люди, в том числе Лембиту Аасало, тоже бывший гулаговец, — у него был хутор под Пярну, куда Исаич отвозил, даже тайно от Хели Сузи, свои рукописи. Такова была необходимая конспирация на тот случай, если где-нибудь, как в Москве, что-то «прорвется».

А Хели из Тарту на местном автобусе добиралась до Васула и оттуда через заснеженное поле километра три шла на лыжах на хутор к Исаичу. Приносила ему провиант, бумагу и все необходимое для работы. Пили чай, иногда соскучившийся по общению жилец читал ей стихи, особенно любил Есенина. Затем он садился за очередную порцию машинописи в 3-4 экземпляра и работал всю ночь, пока она затихала в другой комнате, чтобы не мешать. Наутро он отдавал ей копию, и она увозила его детище в другое убежище.

Пригодилась метровая металлическая труба, изготовленная Лембиту Аасало, в которой хранилась рукопись Архипелага то на его хуторе Раэ в Рапламаа, то на хуторе Лятте у Сузи, под настилом в амбаре…

Эта труба, как и рубаха и полотенце Александра Исаевича, оставленные им на хуторе, долгие годы хранились у Хели Сузи и вдовы ее брата Арно. После одной из наших совместных с министерством культуры Эстонии выставок Хели Сузи передала бесценные реликвии в Тартуский городской музей. А нынче, в 2018 году, Хели и музей разрешили экспонировать это достояние в Париже, прежде всего в музее издательства ИМКА-Пресс, где под Новый 1973 год по инициативе профессора Н.А. Струве был выпущен 1-й том «Архипелага», взорвавший Советскую Империю.

Первым изданием, где «Архипелаг ГУЛАГ» был опубликован еще в СССР, был эстонский журнал «Лооминг» (Творчество).

В 1988 году его редактор Андрес Лангеметс через верных лиц обратился в Вермонт к Солженицыну с просьбой разрешить напечатать по-эстонски часть «Архипелага». И, к своему удивлению, получил разрешение, так что залыгинский «Новый мир» остался в то время с носом, что его очень огорчило.

Перевод на эстонский язык сделал поднадзорный художник Хенно Аррак – он считал себя однодельцем Ивана Денисовича по Экибастузскому лагерю. А нашему журналу «Вышгород» 6,2003 подарил два оригинальных рисунка для заметки «Девятый барак Хенно Аррака».

Так что Эстония по всем параметрам солженицынская альма-матер.

15. Василий Авченко, журналист, прозаик, г. Владивосток.

Путешествие из Магадана в Москву

От Магадана до верховьев Колымы — полтысячи километров. Город стоит на Тихом, река течёт в Ледовитый. Две трети водотока Колымы вообще приходятся не на Магаданскую область, а на Якутию.

Однако «Колыма» — не только река, но и неформальная географическая область, центр которой – Магадан. Именно этот город считается столицей Колымского края, никогда не существовавшего в качестве административной единицы.

Поэтому не будет ошибкой сказать, что на родину Солженицын возвращался через Колыму. Самолёт компании Alaska Airlines, летевший из Анкориджа во Владивосток, приземлился в Магадане на дозаправку. Писателю разрешили выйти на лётное поле. Он стал на колени и поцеловал колымскую землю, на которой никогда не был.

В аэропорту Владивостока 27 мая 1994 года Солженицына встречали журналисты со всего мира. Ажиотаж был дикий. Назавтра писатель сетовал: «Моей жене отдавили ногу… Зачем лезут, давятся? Каждому фотографу достаточно снять два снимка, зачем делать 250?». Такого внимания Владивосток не испытывал с 1974 года, когда Брежнев проводил здесь переговоры с президентом США Фордом.

…Смотрю старую хронику. На центральной площади Владивостока — яблоку не упасть. Люди скандируют: «Со-лже-ни-цын!», несут плакаты. В глаза бросается один из них: «Ура артельщику Наздратенко – зодчему приморского Гулага». Автобус с трудом пробивается через толпу, крепкие парни в пиджаках пробивают коридор. На трибуну у памятника Борцам за власть Советов, откуда выступали на демонстрациях партийные лидеры, Солженицына не ведут, он выступает с какого-то помоста. Настаёт тишина — как будто выключили звук. Толпа ловит каждое слово:

— Я никогда не сомневался, что коммунизм обречён рухнуть, но я всегда страшился того, каким будет выход из коммунизма и какую расплату мы понесём, когда это произойдёт. Я знаю, что я приезжаю в Россию истерзанную, обескураженную, ошеломлённую, изменившуюся до неузнаваемости, в метаниях ищущую саму себя…

К Солженицыну тянутся руки, книги. Слышны вопросы из толпы: «Вы верите в возрождение России?» — «Да, верю…».

Безотносительно отношения к Солженицыну – возможно ли сегодня представить подобную встречу писателя?

75-летний Солженицын вернулся между расстрелом Белого дома и началом войны в Чечне. Снова угодил между жерновов: для демократов не мог стать своим, потому что почвенник, для патриотов — потому что антисоветчик. Вопрос: «Как вы относитесь к Солженицыну?» не имеет смысла, потому что каждый видит своего Солженицына.

…Читаю стенограмму пресс-конференции во Владивостоке 28 мая 1994 года. Многое сегодня звучит по-новому, резонируя с событиями, которых Солженицын не застал.

Его спросили о Курилах — тогда казалось, что Ельцин вот-вот их отдаст. Писатель ответил:

– Есть приоритетность, важность вопросов для нашей жизни… Сегодня 25 миллионов русских живёт не в России… Я был абсолютно поражён в Вермонте, что отдали 12 миллионов русских Украине, пять-шесть русских областей. Никто не сказал ни слова. Я обратился к украинскому референдуму, к русским, живущим на Украине: проголосуйте же, проголосуйте же сами! Никто не обратил внимания. Семь миллионов русских отдали в Казахстан. Никто не сказал ни одного слова! Семипалатинск, Усть-Каменогорск – это же южная Сибирь, это же наше казачество. Там казачество запрещено, им дышать не дают – никто не говорит ни единого слова! Но есть Курильские острова, где живет 1000–1400 человек (на самом деле — более 20 тысяч – В. А.), и вот такой шум поднялся. Я не понимаю такой приоритетности. Дайте России собраться, тогда этот вопрос будет совершенно легко решён.

На той же пресс-конференции Солженицын заявил, что федерацией Россия никогда не была, что по-настоящему национальных республик в стране – только три (Чечня, Тува и Дагестан), что Россия должна делиться на равноправные губернии. Прошёлся по Горбачёву:

— Он лицемерно вел перестройку, он семь лет разрушал все структуры промышленности, какие были, ничем не заменив.

Реформу Гайдара назвал «безмозглой», приватизацию – «обманной»:

— За какие-то ничтожные условные деньги некоторые люди приобретают народное достояние.

Заявил, что против партий в принципе, что не будет ни с властью, ни с оппозицией. Отмежевался от диссидентов:

— Я никогда с ними общих взглядов не имел. Мои взгляды радикальные и совершенно другие. Патриотические были всегда. У них этой ноты не было.

От просьбы оценить деятельность Ельцина, однако, уклонился:

— Не считаю правильным, едва приехав, давать сразу ответ. Дайте мне проехать. Дайте мне посмотреть. Очень может быть, что мои некоторые убеждения надо проверить, а некоторые укрепить, а некоторые изменить.

1 июня Солженицын тронулся в Москву – поездом. Все издержки взяла на себя британская BBC за право на эксклюзивную съёмку фильма о возвращении изгнанника. Два «пломбированных» вагон-салона вызывали ассоциации с Лениным, сама двухмесячная поездка – с Радищевым: «…Душа моя страданиями человечества уязвленна стала». В каждом городе люди шли к Солженицыну со своими бедами. Хотя не редкостью были и плакаты «Возвращайся в США!». Хабаровск, Улан-Удэ, Иркутск, Красноярск… — путешествие, писал Солженицын, вернуло ему потерянное в Америке ощущение пейзажа.

В 1998 году Солженицын выпустил публицистическую книгу «Россия в обвале», в которую вошли в том числе впечатления от поездки по Транссибу. Это был новый Солженицын. Яростный критик СССР теперь выступал крайне резко по отношению уже к новым вождям. В том же 1998-м писатель не взял орден Андрея Первозванного от Ельцина, при котором вернулся в Россию. Объяснил:

— От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния, я принять награду не могу.

Проблема в том, что «ГУЛАГ»-то читали все, «Россию в обвале» — кажется, почти никто.

14. Александр Титов, писатель. Село Красное, Липецкая область., Как мы «осуждали» Солженицына

Репортаж с давнего партсобрания

Однажды секретарь райкома, красивая женщина, моя бывшая одноклассница, в которую я когда-то был влюблен (правда, без особой взаимности) назначила в нашей редакции внеочередное партсобрание – из обкома пришло специальное указание. На повестке дня стоял вопрос безоговорочного осуждения Солженицына. В то время по всей стране и во всех учреждениях, предприятиях, организациях проходили собрания с антисолженицынской повесткой дня.

– В магазинах нет мяса, молока, булок, про колбасу забыли, перебои с водкой, а э т и затеяли обсуждать Солженицына! – ворчал мой коллега, заведующий отделом сельского хозяйства Лева. – У Солженицына и без того мировая слава, а партийное начальство опомнилось, и, как всегда не вовремя, затевает всесоюзное осуждение эмигранта… Когда же из вершин власти уберут дураков?

На открытое партсобрание в качестве активиста пришел наш давний друг и селькор – старик Пал Иваныч, ветеран всех событий, скандалист и правдолюб. Собрались в кабинете редактора. Рядом с шефом, чуть в стороне, сидела Любовь Ивановна – ухоженная, ни капельки не поблекшая за минувшие годы, одетая по моде, темноволосая, с золотыми серьгами в ушах. Тонкие пальцы усеяны перстнями, тоже золотыми. Она с каким-то подозрением взглянула поочередно на литсотрудников, сидевших с унылыми физиономиями, будто в каждом из нас таился замаскированный Солженицын.

Собрание открыл редактор Бадиков. Его пухлое, вечно испуганное лицо то бледнело, то багровело. Похожий чем-то на гоголевского Бобчинского, шеф, запинаясь, прочел по бумажке спущенную сверху резолюцию, осуждающую Солженицына. Пальцы его подрагивали. Отложив листовку, Бадиков обратился к журналистам и работникам типографии с предложением осудить творчество «идеологического противника».

Мы с Левой накануне собрания слегка выпили, и чувствовали себя раскованно. Лицо моего друга пунцовело, мое, наверное, тоже. Бадиков на всякий случай несколько раз погрозил нам пальцем. Как и полагается сельскому диссиденту, Лева выкрикнул с места протест: цены в магазинах растут, колхозы убыточны, а у наших вождей одна болячка – Солженицын им не угодил! Делать им наверху больше нечего, лишь бы критиковать Нобелевского лауреата!

– Мы знаем, как даются эти Нобелевские премии!.. – вскинула ладошку Любовь Ивановна, грозно сверкнула глазами. – Они даются в соответствии с политической ситуацией. Было потепление в дипломатических отношениях США и СССР – дали премию Шолохову. Обострилась «холодная война» – дали премию Солженицыну!

Желающих выступить, кроме Пал Иваныча, не нашлось. Постукивая тростью, старик поднялся со стула, с присущей ему горячностью начал говорить о проблемах революционного духа, по сравнению с которым солженицынские темы выглядят второстепенными.

– Это риторика! – перебила его Любовь Ивановна. – Говорите, уважаемый ветеран, по существу!

– К нам толпами идут призраки Запада! – верещал старик, размахивая костылем так, что мне приходилось нагибать голову. – Они уже поразили умы и сердца молодежи, а также отдельных творческих личностей. Современные сельские писатели забыли русскую классику и сочиняют разные глупости… – Он ткнул костылем в нашу с Левой сторону. – Я на собственной шкуре проходил школу Гулага в течение двадцати лет!.. Мы, сельские журналисты, должны осудить прежде всего поработивший Россию бюрократизм!.. Старик указал тощим, поломанным в давних пытках пальцем на Любовь Ивановну. Партийная дама слушала бредовое выступление ветерана с гримасой презрения. Пал Иваныч часто ходил с жалобами в райком, и всем надоел со своими речами.

– Вы, дедушка, на чью мельницу воду льете? Разве так надо выступать по данному вопросу? – пыталась приструнить его Люба.

– Долой современный оппортунизм! – выкрикивал старый большевик, задевая костылем позвякивающую пыльную люстру. – Да здравствует истинный, завоеванный в боях социализм!

– Сумасшедший революционер… – проворчала районная идеологиня, поправила очки. Они, кстати, ей очень шли, вписываясь в образ серьезной женщины.

– Умная власть заранее чувствует свой крах, и начинает помаленьку сматывать удочки! – продолжал разглагольствовать старик.

Перед собранием он вместе с нами тяпнул для разнообразия сто пятьдесят граммов. Нам с Левой тогда еще мало показалось, а старику в самый раз.

– Долой совещательный бюрократический стиль! Да здравствует фактическая правда!

Мы с Левой перемигнулись: старик мог говорить и час, и два. Тут мадам Райком не выдержала, стукнула ладошкой по редакторскому столу – звякнули, ударившись о толстое стекло, под которым лежал календарь, золотые увесистые перстни. У партийных дамочек в ту пору мода была такая – унизывать пальцы множеством золотых перстней с разноцветными камешками.

– Не позволю превращать партийное собрание в балаган! Странно думать о том, что вы, и подобные вам, Пал Иванычи, стояли у истоков нашей партии. Конечно, террор 37-года был сам по себе недоразумением… Не следует помнить зло – партия исправила свои ошибки, больше она никого не расстреливает, не сажает в тюрьмы! Живите, товарищ ветеран, ради Бога, хоть двести лет, но при этом сидите, пожалуйста, тихо, за печкой, не портите преемственность поколений. Своими речами вы плохо влияете на молодых журналистов.

– Не тебе упрекать меня, дочь оппортунизма! – с ответной яростью обрушился ветеран на Любу. Редактор, зная повадки старика, отодвинул на всякий случай подальше графин с водой. – Ах ты, мадам Капрон, пластмассовая кукла лжеидеологии! Скоро придет конец вашему бюрократическому режиму! Основным признаком грядущего краха является затеянный вами же критический разговор о Солженицыне, из образа которого вы пытаетесь сделать пугало для поколений. Мне смешно на это глядеть, ведь я разговаривал с живыми Лениным и Бакуниным, не говоря уже о других деятелях партии эмбрионального периода. Твои поролоновые мозги, госпожа Люба, не осознают сегодняшней политической обстановки, ты не видишь истинных настроений общества. Отбрось райкомовскую спесь, иди пешком в народ! Докажи, что резервы советского существования не исчерпаны!

Любовь Ивановна, вместо того, чтобы вступить в полемику с ветераном, грубо, чуть ли не матом, предложила активисту идти куда подальше вместе со своей революционной риторикой. Яркие белые зубы хищно блеснули кабинетной улыбкой. И тут я вдруг заметил, несмотря на школьную любовь, единственный Любин недостаток – жутковатый оскал, в общем-то, красивых крупных зубов.

Она предложила собравшимся осудить «господина Солженицына» – клеветника и предателя Родины.

– А мы его книг не читали! – с иронией в голосе воскликнул Лева. – Дайте нам его произведения, и мы скажем свое мнение.

Любовь Ивановна пыталась организовать голосование, но «за» проголосовали лишь трое – редактор Бадиков, парторг Сталёв, он же заместитель редактора, а также старая верстальщица Полина Марковна, которая не первый год выпрашивала для дочери квартиру.

Собрание закрылось само собой. Перед тем, как покинуть кабинет, Люба, остановившись у дверей, с укором взглянула на меня. В официальном рисунке накрашенных губ что-то страдальчески сдвинулось, с лица на миг стекло выражение отупляющей протокольности. Этим взглядом она как бы упрекала меня: дескать, что же ты бросил меня одну в трудную минуту? Почему не поддержал? А в десятом классе говорил, что любишь…

Я выкарабкался из нагромождения стульев, захламивших темный тесный кабинет, но не смог догнать Любу – цокот каблучков раздавался на площади, возле памятника Ленину. Опять, в который раз, она уходила от меня – обиженная, до предела рассерженная.

Партсобрание было сорвано, теперь нашей Любе предстояло докладывать об этом вышестоящему начальству. Впрочем, парторг Сталёв составит протокол собрания как положено, чтобы не портить отчет района о проведенных мероприятиях.

13. Владислава Васильева

К 100-летию Александра Солженицына

Российский читатель всегда интересовался гражданской позицией писателя. С нашей ли историей читателю быть в стороне? С нашим ли литературным процессом? Может быть, мы в литературе не всё понимаем, но уж на «своих» и «чужих» делить умеем чётко. Да, полюса меняются, акценты меняются, но граница всегда под наблюдением. «Поэтом» писатель может и не быть, но с какой он стороны границы находится – читателю доложить обязан. Даже читаем мы двояко: «как дети», с открытым сердцем и сочувствуя герою, и «как взрослые», получая удовольствие от исторических и политических аллюзий.

И, конечно, к Александру Исаевичу Солженицыну у меня было бы много вопросов.

Насколько в его борьбе сыграло роль желание печататься, и выйти на мировую (читай – западную) арену, и быть успешным писателем?

И не было ли ему жаль Александра Трифоновича Твардовского, которому участие в судьбе Солженицына стоило карьеры и, в конечном итоге, жизни?

Да много еще было бы вопросов. Острых. Гражданских вопросов.

Если бы я не открыла однажды роман «Раковый корпус» и не начала читать его с открытым сердцем, сочувствуя герою. И не стало разом вопросов. Никаких.

Надо ли было ему выходить на мировую арену? Надо.

Кого прятали на своей даче Ростропович и Вишневская – диссидента или великого русского писателя? Конечно, великого писателя.

Вдруг перестала интересовать подоплека всех давно минувших событий. Кто прав, кто виноват, и мне ли рассуждать… Да, и что мне достоверно известно? Я вдруг открыла для себя живую великую русскую литературу двадцатого века. Прочитала потом о словах Шаламова и полностью согласилась: «Повесть — как стихи,— в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глубока, что я думаю, что «Новый мир» с самого начала своего существования ничего столь цельного, столь сильного не печатал».

А тогда, сразу после прочтения, написала отзыв о книге. Привожу его целиком:

«Эпиграф:

— Папа, папа, я пятерку в четверти по химии получила!

— Да какая разница, дочка, всё равно у тебя рак печени.. .

Анектод из разряда черного юмора

А может быть и вообще твоя жизнь удалась, и правильно сложилась до самого краешка партбилета, а «правильно» – это вам не простое «хорошо», это выше, гораздо выше, но… какая разница, если у тебя рак?

А может быть, ты и гений даже, и жизнь твоя всяко дороже и полезней, чем другие жизни, но… какая разница, если у тебя рак?

А может быть ты мученик, и несправедливо осужденный, и ни разу себя «там» не уронивший и не запятнавший своей совести, и по справедливости тебе судьба ещё должна и должна, но… рак.

Или ты вся как «лёгкое дыхание» бунинское, вся свет, и воздух, и любовь, и юность, и смех, но… какая разница?

какая разница?

Вот и герои в начале, ходят, кипятятся о чём-то своем, судьбы свои рассказывает, зачем? За-чем? Какая разница? Часики-то тик-так, метастазики пыщ-пыщ, койкооборот на контроле, знаете ли.

А потом весна в силу входит, глядишь, и полезли новые прутики да листочки, и птицы всю тину со ствола обобрали на гнезда, и, глядишь, а ничего ещё деревце-то, живое! Да и не старое даже.

А когда схлынет первый испуг, глядишь, а ничего больные, лечатся. Некоторые и выздоравливают. И вполне себе люди живые. И не старые. И часики тик-так, сейчас потерпи, да ещё вечером, да ещё завтра. Потихоньку так, по одному денёчку, а всё возможно. Жизнь ещё не кончилась, ещё терпеть надо, ещё можно терпеть. Дыхание перевести.

И любить ещё можно. Только нельзя. Правильно герой сделал, что к Веге не пошел. Очень правильно. Сказать об этом лучше, чем он сам сказал, невозможно: Вега первую свою половину жизни заколола как ягненка, в жертву принесла. Вторую хоть пощадить надо. Иначе ведь положит и её на алтарь, пожертвует ради него. А женщина (и опять я с ним согласна ) не живёт без постели. Без этих вставаний, укладываний… Он Вегу разбудил, а Вега Лёву разбудит. И любви хоть чуть в мире прибавится, не всё же жертвы…

А ему… есть ещё розовые утра, цветущий урюк, шашлык и чайхана, где по праву и по закону – без женщин.

Я с этой книгой целую жизнь прожила. Осторожно в нее вступала, медленно, как в холодную воду, а потом – раз – и ушла с головой. Теперь это моя книга и ничего вам не скажу, кроме сказанного. Даже имя главного героя не хочу трепать.

Стучите сами в эти двери! Там – мир!»

Давайте в год 100-летия со дня рождения Александра Солженицына говорить о литературе. О том, чем мы можем гордиться. О нашем.

Давайте читать книги. Там больше, чем гражданская позиция, там – мир.

12. Демьян Фаншель, поэт, эссеист, г. Кельн, Абстрагируясь от мирского

При всех достоинствах и недостатках.

И личной храбрости.

Как мог человек с особым чувством языка и фамилией Солженицын (Со-лже-ни-цын) озаглавить главный трактат: «Жить не по лжи!»?

Едва ли не нарочно, ко всему – как в неправильном, приснившемся палиндроме – попадая в четыре слога своей фамилии..

11. Андрей Юрков

Почему Александра Солженицына опять хотят унизить и что еще можно сделать для увековечивания его имени?

В сущности, недоброжелателей у Александра Солженицына немало и сейчас. И унизить в наши дни его хотят многие.

Почему? Во времена СССР – понятно. Была доктрина, и госмашина стояла на страже идеологии. А тут какой-то выскочка, какая-то травинка, осмелившаяся замахнуться на объявленную святой доктрину. Те, кто повыше уровнем развития, объявляли его идеологическим диверсантом. А те, кто пониже в развитии, ставили под сомнение достоверность его произведений, военную биографию, лагерную биографию. Люди совсем низкого уровня развития называли его Солженицером, пытаясь указать на еврейские корни и тем самым вызвать ненависть. Среди тех, кто пониже уровнем, были и искренне верящие во все это люди.

Но это было тогда. Казалось бы, сталинизм в прошлом.

А что сейчас? И кто сейчас? Нападки идут, в основном, в двух направлениях – отрицание, или точнее, выражение сомнения в знании Солженицыным лагерной жизни и отрицание знания Солженицыным советских реалий. Впрочем, временами в интернете проскакивают публикации, выражающие сомнение в литературных талантах Солженицына. Увы, просматривается заказанность этих публикаций (они однотипны, и бьют по двум- трем направлениям, вероятно, названным заказчиками).

Что за этой «заказанностью»? Не знаю.

Все это, конечно, не состоятельно. НО:

— это есть. За этим – и озлобленность ухудшением экономического состояния, и желание выместить хоть на ком-нибудь свои неудачи. Обида на непонятость и нереализованный нарциссизм. «Поглядите на меня, я такой хороший и интересный! Вот даже Солженицына ругаю! А меня никто не замечает!»

Все-таки нобелевского лауреата Бунина в интернетных публикациях не ругают, а Солженицына – ругают. Не ругают Пастернака, Шолохова, Бродского. Можно было бы не обращать внимание на прослойку называющмх себя коммунистической молодежью, от которых открещивается даже коммунистическая партия. Их мало. Не любят Солженицына н наиболее ортодоксальные славянские сообщества.

На это можно было бы почти не обращать внимания. Плохо то, что масштаб личности своего соотечественника наши люди не осознают.

Могу рассказать, как пришли к идее «Солженицын – болтун» в одном славянско-фольклорном обществе, в которое я не так давно был вхож. Изначально это одна из ячеек общества добровольных помощников реставраторов. Ходили по церквям, по заброшенным усадьбам и что-то расчищали, что-то строили. Была потребность делать что-то хорошее и делиться добротой души. Аристократами духа были отцы-командиры в этой тусовке.

Зимой это сообщество любило устраивать игры в царя горы – строили снежный городок, крепость, водили хороводы (работ в монастырях в это время все равно не было).

А как снег сходил, опять принимались за работы.

Делали они игры в царя горы весело, и к ним стали приходить любители поиграть в царя горы. Потом любителей поиграть в царя горы стало больше. Так изменился состав сообщества. Аристократы духа оказались в меньшинстве.

«Приготовьтесь, сейчас будет грустно!»

Люди, удачно игравшие в царя горы, классно устраивавшие потасовки русского стиля, выгнали из сообщества реставраторов. Самоутверждаясь, они набирали силу. Работы в церквях прекратились, а на сайте добровольных помощников реставраторов между рассказами о праздновании масленицы появились серии постов на тему, что все готовы говорить плохо про прекрасную страну, первый из которых – болтун Солженицын. Я пытался встать на защиту Солженицына. Я всего-то написал: «Как вы могли? Зачем же столько лет ездили работать на Соловки в Соловецком Кремле?» А глава игры в царя горы на правах модератора сайта мои высказывания показательно удалил. А шавки поняли сигнал одобрения и начали кричать об очернении действительности, что в лагерях были ларьки с продуктами, медпункты, а лагерная администрация заботилась о заключенных. «Да и сейчас было бы хорошо расстрелять тех, кто плохо говорит о нашей прекрасной стране!». Модератор сайта этого отделения добровольных помощников реставраторов эти высказывания не удалял. Это было совсем недавно.

Вот так. Так вот был совершен акт регресса в наше время. Почему? Да потому что резко изменился уровень развития членов описанного сообщества. Всего за 4-5 лет.

Вот картина. Точнее, маленький фрагмент картины. Зарисовка.

Что делать? Надо продолжать бороться. Другого выхода нет. Не все так плохо! Не горячиться! Бороться, работать. Не давать обливать помоями. Спокойствие и борьба!

Есть у нас рыцарь эпохи. Угрюмый, тяжелый, со светом в груди и в глазах. Несгибаемый. Что говорить, характер у Александра Исаевича был непростой. Да и объять всего невозможно, особенно в его тогдашнем положении. И как он выстоял, я просто поражаюсь. Есть рыцарь, и есть шавки, которые и сейчас на него лают.

Что еще делать?

Может быть, очень полезно было бы раскрутить литературную премию имени Александра Солженицына, по возможности вывести эту премию в один рад с премиями «Большая книга», «Ясная поляна» и «Национальный бестселлер». Сделать акцент на литературную деятельность. Все-таки сейчас Александр Исаевич – скорее символ несгибаемости и противостояния. Может быть, небольшое изменение статуса премии помогло бы подчеркнуть литературные и человеческие черты писателя.

Сделать несколько номинаций — в большой прозе, в малой прозе (рассказ, новелла), в драматургии. Можно добавить номинацию «Человек – поступок». А темы конкурса иногда задавать и в духе О’Генри (мягкий юмор в стремлении помочь ближним), и в духе Ильфа с Петровым (сатира на окружающую действительность), можно поднять славянскую тему в плане несгибаемости и мягкой незлобливости. И чтобы журнал «Новый мир», «Литературная газета» были рупором и информационной поддержкой этой премии. Всерьез подумать об интернет-поддержке премии имени Александра Солженицина.

Чтобы финал премии стал ежегодным событием в жизни страны!

Думаю, что рыцарь эпохи, угрюмый, тяжелый, со светом в груди и светом в глазах, был бы доволен таким поворотом событий.

10. Цай Роман. Заносчивый литератор. Санкт-Петербург, Тонкая красная нить

В каком-то смысле странно делить общество на два лагеря. Но если мельком заглянуть в прошлое, не так уж и странно. Лагерей было гораздо больше. И если сейчас разделение весьма условно представлено числом основных противоборствующих политических партий (как громки их заявления в предвыборный период! и где же ваша борьба на уютных мандатных местах?), то тогда всякое инакомыслие каралось кандалами и кровью. Как крикливо сказано. Но и представить трудно. Да и не теми словами, пожалуй. В смерти от голода, мороза, истощения, болезней, пыток кровь не льется рекой — застывает в жилах. А оттого-то и страшней. Даже расстрелы как-то милосерднее кажутся. Быстрее.

А может, и не было? Может, преувеличено? — говорят защитники светлого коммунистического прошлого. С высоты обласканного технологией и развитием времени легко сомневаться. Будто за этот век вместе с технологическим был совершен невообразимый культурный прыжок. А призадуматься, так нет. Меняются обстоятельства, но не человек. Ведь и сейчас стержень власти столь устойчив, столь заманчив. А посмотреть наверх, много ли действительно талантливых, неограниченных? Или больше социально полезных?

Но, как не признать, при всех недостатках наше время несравнимо лучше периода становления коммунистического строя. Показательны масштабы: пропаганда не так торжественна; инакомыслие не карается лагерями, а демонстративно ограничивается условно уголовной статьей (технологии выявления диссидентов идут в ногу со временем, все больше осваивая такую общественную игрушку, как социальные сети); цирк противоборствующих партий на утеху вождя под эгидой народного выбора (столь ли в них отличий?) все же лучше неумолимой воли Верховного Брата; и так далее. Но черт с ней, с тенденцией, главное — сейчас и представить трудно политику уничтожения. Истребление перестают называть статистикой. Правда, порой и тут и там цитата да проглядывает.

Но время неумолимо движется вперед. Одни флаги заменяются другими, как и суть громких заявлений со сцены, с экранов. Но как бы красноречив не был рассказчик, как бы не упирал на общественную (народную) пользу/славу/необходимость, он никогда не скажет о ведущей роли личности в аппарате. Кроме вышестоящих. Но как не избежать прошлых трагедий без ее неотъемлемого понятия — личности? Личности, не существа. Она перестает быть трагедией, а так… статистикой. Это как раз и прослеживается в работах Александра Исаевича. Он не примерял роль летописца, он говорил о людях… Нет, не так — о Людях, перемолотых красной мясорубкой. И он, будучи перемолотым сам, всегда, прежде всего, оставался человеком, и уже впоследствии великим писателем.

Что бы ни приводили сухие сводки и архивные документы, только Солженицын мог достоверно говорить об этом ужасном историческом периоде и делать сопутствующие и в достаточной мере исчерпывающие выводы. Что в любых обстоятельствах нужно сохранять человеческое лицо. Сохранять личность. И в каких красках! Чудовищных, бесчеловечных. Но все же, пусть ты сегодня, а я завтра — не выход! Что кто-то просто выполнял приказ… но как изощренно! Когда всегда был выбор.

Александр Исаевич пронес все это не только через себя, а через всю Россию, через каждого неравнодушного. И, казалось бы, как не озвереть? Выживая между вертухаев и блатных? Среди животных с людским сознанием. Но не прогнулся, не погиб. И не за счет чужого скудного пайка. А как одним днем из жизни. Из мозолистой неподъемной поэтапной жизни. Сложно даже представить, каким было сердце Солженицына, чтобы сквозь все зло сохранить искреннюю любовь к русскому народу. А кому, как не ему знать Россию во всем своем широком многообразии: от Ленинграда до Колымы, от Соловков до Эскибастуза (щедрый размах ГУЛАГа раскидал российскую интеллигенцию и по союзным республикам; а ныне иная страна просеяна русским населением на одну четвертую, так ли далека?).

Он изучил ее с самых низов и всегда был ей предан. В революции и в войне, в режиме и в ссылке, в процветании и обвале. И прививал, учил уже не одно поколение небезразличных граждан. Не любви к мучителю, а к твердой противоборствующей гражданской позиции, не теряя при том большого неотмершего сердца.

Он дал настоящее имя советскому наследию. Имя, которое никакое будущее поколение не примет. Александр Исаевич совершил толчок в сознании, навсегда изменивший мир. Сделал гораздо большее, чем любой громогласный политик. Но вместе с тем и открыл глаза на нас. Как словно тонкая красная нить пронизывает время от зараженного режимом к сегодняшнему дню: неподступность верхов, терпеливая покорность, культ личности, превосходство силы над разумом. Сейчас эти черты (кем-то называемые национальными) все больше превращаются в призрачные отголоски. Но это лишь подтверждает, что гнойные раны заживают дольше.

Сколько пафосных слов тут сказано, не подкрепленных ни чем. Но у статьи нет цели доказывать — только вспомнить. Конечно, хочется более легкими фразами, будто за пивом в баре, обсуждать с приятелями международную ситуацию. Однако трудно представить ту же праздность от Александра Исаевича за мартини с водкой с каким-нибудь Хемингуэем или Буковским промывать кости властям и спорить, кто какого из классиков и каким ударом положил на лопатки. Судьба слишком разная. Да и наследие тоже.

Я знаю, что к концу жизни Александр Исаевич примирился с действующей властью. Он получил заслуженное признание и покой. Но, несмотря на то, он до последнего вздоха не прекращал литературную деятельность. Хотел сказать еще больше, чем было сказано. И его слушали, цитировали… да не прислушивались (вспомнить: нынешнюю украинскую войну он предсказывал в 98).

А после его смерти, словно бы отпустили поводья (касаюсь лишь тех, кто признавал его).

Не знаю, может быть это просто совпадение, может, по глупости своей, я подгоняю факты и настроения. А может и вправду в одно время вдруг пропал путеводный советчик совести эшелонов. Но как бы там ни было, лично мне всем сердцем хотелось бы, чтобы его великая личность осталась с нами не только наследием, а его непосредственным, живым влиянием. Хотя бы еще не на много. Хотя бы еще лет на десять…

9. Аркадий Рукинглаз, Инженер-железнодорожник, Москва

Как это могло бы быть, но не было

Уже будучи Нобелевским лауреатом Солженицын Александр Исаевич возвращается на Родину. Инкогнито. Одетый неброско, но со вкусом. Едет поездом из Берлина. Первый день и ночь (всё ещё в Европе) не интересуется ничем. Как только поезд пересёк границу России, Александр Исаевич встрепенулся, помолодел лицом, оживился.

«Прямо сейчас ты почувствуешь гордость за свою страну!»- шепчет Солженицыну на ушко проводница, делая вид, что не узнала писателя, а просто принесла ему чай. В подстаканнике. Упаковка сахара по два кусочка. Подозрительно долго стучит молоточком по колесу станционный рабочий, остановка затягивается. «Почему проводница обратилась ко мне на ты? Неужели, мы с ней знакомы?» — Александр Исаевич мучительно пытается что-то важное вспомнить.

Писатель выходит в тамбур посмотреть, что и как. К вагону подбегает женщина-инспектор по делам несовершеннолетних (судя по внешнему виду и тому факту, что она так представилась Солженицыну).

В вагон она не заходит, чего-то опасаясь, общается через открытую дверь вагона. Женщины, продающие до этого пассажирам солёные огурцы и варёную картошку, начинают постепенно замещаться рабочими в оранжевых жилетах и с молоточками. Стук по колёсам нарастает. Невозможно понять, что говорит инспектор по делам несовершеннолетних. Картошка стынет, огурцы сохнут, вынутые из рассола.

Поезд неожиданно трогается, отъезжает. Александр Исаевич возвращается к себе в купе. И вдруг он видит… Что там уже сидит первый из станционных рабочих. Нога на ногу. Грязные, в солидоле, ботинки прямо перед светлыми брюками Солженицына, куда бы тот не двигался. Обычно большое, на четверых, купе вдруг сжалось в копеечный размер. Рабочий, вдруг спохватившись, достаёт из кармана белоснежный женский пуховый платок и начинает стирать грязь и солидол со своих ботинок. В углу платка заметны инициалы ИПДН. Александр Исаевич пытается шутить:»Я тоже не люблю грязную обувь. А сейчас бы для полного счастья я выпил бы газировки за одну копейку». «ИПДН — инспектор по делам несовершеннолетних.» — неожиданно понимает писатель.

«Да не переживай ты так, Исаич!» — резкий голос рабочего с молотком прервал попытки Солженицына показать знание советского кинематографа: «Я и есть эта самая Инспекторша по делам несовершеннолетних. А тётка, что хрипела тебе у окна, — подстава, засланный казачок.» Солженицын понял, что его кино-намёки поняты, прищурился, сник и слегка загрустил. Рабочий вертит в руке обычную школьную тетрадку, у которой на самой последней странице обложки (терпеть не могу слово, используемое «крайний» в этом смысле) напечатан Гимн Пионеров Советского Союза. «Ещё могли быть здесь Законы Пионеров Советского Союза.» — отметил про себя писатель.

Дверь купе отъехала с ужасным, но таким родным, грохотом. Проводница (та, что предупредила Солженицына о предстоящей гордости за родину) предложила чаю. Александр Исаевич вдруг от всех этих переживаний захотел просто холодной воды из колодца и быстрее приехать в город ***, где его ждали читатели. Но отказаться от чая посчитал опасным. Инспектор (или инспекторша) протёр стол от видимых только ему соринок тем же самым платком. «Я не буду пить этот чай после этого за этим столом.» — подумал Барон. «Будешь, как миленький.» — тоже подумал Инспектор.

Снова вошла проводница, принесла два чая в таких милых нашему сердцу стаканах и подстаканниках. Когда она ставила чай на стол, Барону показалось, что ложечка в его стакане пропела-прозвенела мелодию Гимна Пионеров Советского Союза. «Нет, показалось.» — подумал он и отстранился от стола. «Такую же мелодию пели молоточки рабочих на станции!!!» — вдруг осенило писателя. Он взглянул на Инспектора. Точнее, посмотрел в ту сторону, где должен был сидеть Ложный Рабочий. Никого не было. «Даже молоточек с собой забрал!» Бросив взгляд на стол, Александр Исаевич заметил, что только один стакан — его чай — был на столе. «И чай свой забрал с собой. Как я объясню пропажу проводнице? » — подумал писатель. Тетрадь же Инспектор оставил, наверное, специально. В ней Солженицын прочёл следующее, написанное типичным почерком учителя русского языке и литературы или человека похожей профессии:

Москва. 5 октября. INTERFAX.RU — Почти каждый пятый россиянин ничего не знает о сталинских репрессиях, а среди молодежи — практически каждый второй. Об этом свидетельствуют результаты социологического исследования ВЦИОМ, результаты которых были представлены в пятницу в Москве.

Исследование показало, что 19% россиян впервые слышат о репрессиях сталинского периода, а среди молодежи в возрасте от 18 до 24 лет этот показатель составляет 47%.

Вместе с тем, подавляющее большинство россиян (80%) знают о сталинских репрессиях. Наиболее информированы о репрессиях респонденты возрастной группы 60 лет и старше — 89%.

Более трети опрошенных (35%) сообщили, что в их семье были репрессированные родственники. При этом 91% из тех, у кого есть репрессированные родственники, узнал о репрессиях в своей семье из рассказов близких.

«Память о когда-то репрессированных родственниках передается в наше время, прежде всего, по семейным каналам. Люди стремятся узнать больше о своих предках и задействуют для этого разные возможности, от государственных архивов до социальных сетей. Противоречивое отношение к эпохе 1930-1950-х годов и к фигуре Сталина, стоявшего тогда во главе советского государства, не приводит к падению интереса к семейной истории», — прокомментировал данные опроса генеральный директор ВЦИОМ Валерий Фёдоров.

Инициативный опрос был проведен 14 сентября среди 1600 респондентов.

Не всё было понятно, далеко не всё. Что такое INTERFAX.RU и почему эти два слова написано латиницей? Подстаканник прилип к столу, словно прихваченный клеем Момент. Солженицын с трудом отодрал его. Но сначала отломал ручку подстаканника, затем вынул из стакана ложечку производства Фабрики «Триста лет первоцвета», вынул стакан и увидел внизу, на клочке розовой туалетной бумаги написанные вразмашку четыре слова … Дефицитная в СССР туалетная бумага и к тому же розовая явно говорила о непростых событиях, которые продолжали раскручиваться и раскручиваться.

Что же в записке? Четыре слова:»Инспектор по делам несовершеннолетних». Может, этот чай предназначался не Солженицыну? А мелодия «Взвейтесь Кострами …»? Она — точно не для Александр Исаевич, какой из него пионер?! Поезд вошёл в тоннель и долго-долго в нём ехал. Странно, какие здесь могут быть тоннели? Мы же не на Байкало-Амурской Магистрали. Второй тоннель не заставил себя ждать. За ним другой. И другой …И другой …

Сидя один в купе, Солженицын немного успокоился. «Может, и не было этих странных приключений? Показалось?» Решил перекусить, что всегда помогало в трудную минуту. Курица, купленная ещё в Берлине на вокзале у фрау в побитой молью кофточке. Завёрнута в Берлинер Зайтунг за позавчера. Развернул. Запах. Да вы знаете это запах. Курица слегка задохнулась, но есть можно. Газета вся пропиталась жиром. Стал есть с картошкой и огурцами, купленными на недавней станции. «Сюда бы ещё холодной воды из колодца!» — подумал, но передумал тут же: «Рано ещё. Воды из графина попью во время встречи с читателями, пусть не колодезной. » Немного жира из газеты капнуло на стол. «Сейчас бы сюда эту шаль.» — пошутил, но грустно так, писатель. «Больше не надо так шутить, только расстраиваюсь.» Отодвигая курицу, понял, что это не Берлинер Зайтунг, а местная сегодняшняя газета на русском языке. В глаза сразу бросилось:

Солженицын сделал что-то сравнимое. И неудивительно, что именно он открыл глаза многим левым интеллектуалам на Западе. Дело не в тех страшных фактах, которые он приводит: сами по себе факты ничего доказать не могут, тем более если они не имеют надежных проверяемых источников – мало ли чего можно напридумывать. Дело в той безусловной самосогласованности сталинского мира, который отражается в «Архипелаге»: факты стали непререкаемыми, они вошли в резонанс и обрели силу ударной волны, потому что они опирались не на внешние данные, а друг на друга – они сложились в точный паззл. Возражать стало невозможно.

Имя автора эссе, опубликованного в газете, показалось знакомым. Но точно вспомнить не смог. Долго ли коротко ли, но поезд прибыл на следующую станцию. Очень похожую на предыдущую. И на все железнодорожные станции. Появился рабочий в жилетке с молоточком и «Взвейтесь Кострами …». Бабки набежали с картошкой и огурцами. Стоп! Приближается женщина-Инспектор по делам несовершеннолетних. Солженицын вздрогнул. Слишком много совпадений. Может, поезд вернулся на предыдущую станцию?

Нет, не всё повторяется след в след. Где же проводница с её «Прямо сейчас ты почувствуешь гордость за свою страну»? Александр Исаевич даже обрадовался этому несовпадению, явному отличию, выглянул в коридор, прошёлся по нему пружинистой походкой. Дверь купе проводницы была приоткрыта. Барон увидел… женские ноги, неестественно лежащее тело… Проводница больше не придёт, чай не принесёт.

Поезд тронулся. Солженицын вернулся в своё купе. Рабочий с пуховой шалью уже там:»Зачем вы убили патриотично настроенную проводницу?» Александр Исаевич не нашёлся что ответить.

Рабочий с шалью: «А вот теперь неплохо бы и курочки поесть». Солженицын: «Там почти ничего не осталось, я уже кушал». Рабочий: «Не Кушал, а Ел. Так по-русски будет правильнее». Солженицын никогда до этого не использовал слово «кушал», а вот сейчас вдруг сделал это. Он вынул курицу, завёрнутую … снова в Берлинер Зайтунг … Нетронутая, целая курица, всё при ней. «Я же съел где-то больше половины!» — пронеслось в голове Солженицына. Дверь с грохотом отъехала, проводница предложила чай. Та самая проводница … Живая! Александр Исаевич медленно, но упорно начал падать в пропасть обморока. Издалека, как сквозь вату, он услышал, как проводница шепнула ему на ушко: «Прямо сейчас ты почувствуешь гордость за свою страну!»

8. Константин Трунин. Барнаул., Один день Ивана Денисовича

Всё должно быть таким, каким оно является. От человека требуется одно – проявлять волю. И прежде всего нужно терпеть. Не идти на баррикады, не призывать к вооружённому сопротивлению, забыть о других формах протеста. Всё само себя перемелет. Останется жалеть о прошедших годах, прожитых не в радость, а в муку. Но так ли плохо быть угнетаемым? Плохо выстроенная государственная система обязательно рухнет, дай для того ей срок. А если представить, будто жизнь проходит в радости и увеселении, то насколько она становится лучше? Не нужно искать ответы на поставленные вопросы, лучше принять точку зрения Солженицына. Согласно ей получается, что всему определено своё время, поэтому следует соглашаться с поручаемыми обязательствами, не взывая к справедливости и не кляня судьбу.

Литературный путь Александра начался с произведения “Один день Ивана Денисовича”. За основу брался всего один день, вместивший не худшее и не лучшее из его собственной лагерной жизни. Было решено показать будни обыкновенного заключённого, крайне честного и порядочного. Этот человек обязан придерживаться нейтрального мировоззрения, непременно оставаясь созерцателем, соглашающимся абсолютно со всем. Подобная позиция главного героя произведения непременно должна оказать воздействие на читателя, желающего узнать, каким образом люди жили в лагерях, и на читателя, прошедшего через описанные реалии, чтобы сравнить и сделать соответствующие выводы. Окажется, первый читатель проявит сочувствие к заключённым, ставшими заложниками сложившихся против них обстоятельств, а вот второй читатель, некогда бывший тем самым заложником, укорит в чрезмерной мягкости повествования.

Что ожидает увидеть человек, испытывающий желание проникнуться “Одним днём Ивана Денисовича”? Ему кажется обязательным присутствие негативной оценки сложившегося в советском государстве порядка. Тогда людей буквально крошили в мясо, сперва устраивая повсеместный террор, выкосивший изрядное количество жителей страны, потом бросали на поля сражений Великой Отечественной войны, довершая начинания по уничтожению так называемых “вредных элементов нации”. Но Солженицын словно не хотел играть на чувствах читателя, представив события прошлого в качестве неизбежно должного случиться. В той мясорубке окажется задействован и главный герой произведения – Иван Денисович.

Почему всё настолько спокойно? Александр описал лагерь далёким от цивилизации местом. Зимой там мороз под тридцать градусов, периодически валит снег, разыгрывается буран, а кругом словно всё вымерло. Бежать некуда. Если устроить побег, он обязательно закончится неизбежной смертью беглеца. Значит и не нужно пытаться изменить положение к лучшему, всё равно станет много хуже, нежели есть. Всякая провинность наказывается карцером, откуда здоровым никто ещё не выходил. Вследствие таковых причин Иван Денисович предпочтёт отстранённое существование, выполняя все поручения лагерного начальства. И читатель обязательно начнёт понимать, отчего пропадает тяга к лучшим возможностям, когда предпочтительнее оставить неизменным имеющее место быть сейчас.

Но читатель обязательно задумается об окружающих главного героя людях. Отчего спокойны и они? Как могут терпеть издевательства от поставленных за ними следить? Требуют снимать шапку – снимают. Лишают нормального пропитания – не возражают. Шмонают? Так то по необходимости обезопасить непосредственно заключённых от совершения неблагоразумных поступков. Кто спокойно принимает происходящее, не придаёт значения перегибам, согласен терпеть неудобства, тот спокойно проживёт отпущенный ему век, не найдя омрачающих слов о том, что с ним происходит.

Может показаться, якобы начальство лагеря многое себе позволяло. Стоит разрушить такое представление. Это обыкновенное явление, практически норма, встречающееся повсеместно, независимо от страны. Человек всегда желает взять больше, нежели ему требуется. Пусть это выглядит нелепо, когда делать то попросту бессмысленно. Изредка смысл всё же присутствует. Тот же главный герой произведения – Иван Денисович – думает прежде о собственном интересе. Он всё примечает, размышляя, какое найти увиденному применение после. Найдя заточку, хорошо или плохо она лежала, задумает сделать из неё сапожный ножичек. Каждый мыслит в рамках доступного ему пространства.

Один день заключённого проходит быстро. Он начинается подъёмом и заканчивается отбоем. Между ними подготовка к работе, сама работа и её завершение. Ивану Денисовичу предстоит класть кирпич. Делать то он будет мастерски, подходя к порученному ему заданию с максимальной степенью ответственности. Солженицын объясняет, в чём заинтересованность выслужиться. Оказывается, индивидуальный труд ничего не значит, важен результат коллективной работы, по которому и делаются выводы. Поэтому-то все заинтересованы в достижении наилучшего результата. Это же порождает круговую поруку, вследствие чего заключённые становятся надзирателями над собой.

Закончив знакомство с произведением, читатель так и не дождётся негативной реакции на прошлое. Наоборот, ему будет внушено мнение о необходимости смириться. Вот сидел Иван Денисович в лагере, трудился, мыслил о завтрашнем дне только хорошее. Пусть так поступает всякий. Главное помнить, когда настанет время сломать устои, тогда они будут сметены. До той поры следует забыть о проявлении личного мнения, почти всегда остающегося без проявления к нему интереса, покуда не придёт для того соответствующий час.

7. Константин Трунин. Барнаул., Два рассказа

Ворваться в литературу, навсегда заявив о личном праве на выражение мнения. Прежде должный покоряться обстоятельствам, забыв о самом себе, Солженицын оказался востребованным. Накопленный за несколько лет до того материал нашёл интерес в лице “Нового мира”. Заслуживший успех “Один день Ивана Денисовича” дополнился очередной публикацией, озаглавленной скромно – “Два рассказа”. Первый из них повествовал о самом Солженицыне, обретшем после лагерей покой в российской глубинке. Второй – поведанный знакомым случай о буднях железнодорожной станции времён Великой Отечественной войны. Стоит отметить особую между ними связь, поскольку железной дороге отведено особое значение.

Не претендуя на публикацию, Александр писал заметки. Он не испытывал необходимости придумывать, согласный отражать имевшее место быть в действительности. Оказавшись в тишине, не испытывающий давление извне, Солженицын спокойно созерцал его окружавшее. Ему представилась возможность наблюдать за жизнью простых деревенских людей, чьи трагедии достойны отдельного произведения. Не хватало особого происшествия, способного придать повествованию интерес. Разве заинтересуется читатель описанием разваливающегося дома в захудалом селе, где земля давно истощила отведенный ей природой ресурс? Местные жители прозябают в бедности, едва не поедая друг друга, если бы не необходимость проявлять заботу о ближнем, ибо иначе им суждено околеть при наступлении первых холодов. Тут-то и выступает фигура Матрёны, без которой “не стоит село без праведника”.

Александр не изменил манере повествования. Он показывает себя читателю отстранённым человеком. Да, ему свойственно осознание происходящего, проявление сочувствия ко всему, но при этом он не стремится проявлять инициативу. Рассказчик может бесконечно долго сетовать на судьбу Матрёны, ужасаться условиям её существования, но палец о палец не ударит, дабы ей хоть чем-нибудь помочь. Читатель понимает, многое остаётся вне сообщаемого текста. Важнее показать не рассказчика, чья судьба не должна представлять интереса. Он всего лишь лагерный сиделец, не сумевший ничего добиться, всегда ограничиваемый колючей проволокой забора. Другое дело – Матрёна! Слишком поздно придёт осознание, каким человеком она была на самом деле.

Сложная её судьба привела к одинокой старости. Живя без мужа и детей, она ничего и никогда не просила, готовая во всём помогать другим. Селяне одаривали только одним – чёрной неблагодарностью. И Матрёна жила с ощущением этого, не смея просить хотя бы крупицы уважения. И Солженицын расскажет причину того. Матрёна сама заслужила собственное наказание, совершив ряд незначительных ошибок, обернувшихся для неё проклятием. А может кто и проклял, о чём Александр читателю не рассказывает. Оценивая содержание произведения в общем, читатель обязательно задумается, насколько подлинная представленная ему история.

Важен всё же финал. Вот где трагедия на железной дороге. Становится бессмысленным абсолютно всё. Пусть дом ветхий, хозяйство разрушено, сама жизнь не удалась: это меркнет перед завершением истории. Рано или поздно всему грозит запустение. Как не следи и не поддерживай порядок, время сотрёт былое. Останутся лишь воспоминания. А не будь Солженицына, не быть бы и тому.

Высказавшись в волю, Александр нашёл новую идею для произведения. Уже не на основании личных впечатлений, он доверился знакомому, чей опыт работы дежурным помощником военного коменданта помог воссоздать один день из множества, случавшихся на железнодорожной станции. Читатель поймёт, насколько трудно отвечать за незначительный участок, через который ежедневно проходит множество составов. Возникающих проблем имелось с избытком, от их обилия вполне может закружиться голова. Вспомнит Солженицын и про необходимость описывать любовную линию, о чём он, говоря про себя, не задумывался.

Всякая работа тяжела. Не бывает лёгких условий для труда. Читатель оказывается сразу погружён в обилие проблем. Самая главная – важно отправить состав с законсервированной кровью. Ведь кровь – это тысячи спасённых бойцов. Только складывается впечатление, что заботиться о других старается герой произведения, тогда как остальным безразлично, им главное принимать и отправлять поезда с солдатами, забыв об остальном. Как не важна кровь, так нет нужды заботиться о наполненных сапёрными лопатками вагонах. Малый хаос каждый миг грозит обернуться новыми проблемами, отдаляющими решение прежних до далёких времён.

В такой чехарде работает дежурный помощник военного коменданта. К нему обращаются люди с проблемами – он их оперативно решает. Кого-то нужно накормить, иного – посадить на состав, двигающийся в требуемом направлении. Иногда случаются налёты вражеской авиации, прибавляющие головной боли. Солженицын старался быть правдивым, показывая будто бы реально имевшее место быть. Если источник информации ему всё подлинно сообщал, значит у читателя не должно возникнуть возражений.

Не так важно, что повествование сведётся к обыденному для понимания сюжету. Спасибо за само описание работы станции, тогда как искать шпионов вовсе не требовалось. Это напластование не несёт существенной важности, придавая описанному дополнительный объём. Остаётся согласиться, будто из чужой песни слов не выкинешь, ежели не желаешь утратить смысловое её содержание.

Теперь необходимо внимательнее отнестись к дальнейшему творческому пути Солженицына. После “Двух рассказов” его поступь с мелкого перешла на размашистый шаг.

6. Татьяна Лашук, г. Гродно, писатель, историк.

Во дворе трава

В девяностые мы, последние подростки двадцатого века, заглянули на Матренин двор. На уроках русской литературы тогда Булгаков и Мандельштам потеснили чуть в сторону Фаддеева с Шолоховым, и сократили многочасовый полет буревестника. И кажется в классе десятом выпадал один час и на Солженицына.

– Ну что, прочитали дома? – с равнодушным скепсисом в голосе спрашивала класс Марья Ивановна. Молодая, красивая, незамужняя учительница русского и литературы своим лицом с широкими выразительными бровями удивительно была похожа на актрису Киру Найтли, будущую голливудскую диву, а телом была еще лучше, ибо своими пышными персями напоминала древнерусскую княжну.

– Ага, – недружным хором голосов дружно врали мы.

Какой Матренин двор? При чем тут хрустящая новыми страницами, свежеотпечатанная хрестоматия? Когда в крови шестнадцать лет, и родителям не до нас, родители заняты или выживанием или бизнесом, и мы посвящаем свой досуг своему выбору, а на этот выбор у нас столько свободного времени! Черно-белые слепнущие «Корветы», брошенные умирать от старости в периферийные белорусские школы еще не всем были интересны, до эпохи всеобщей мобилизации еще оставались годы и годы, и мы искали себя под солнцем. Кто-то курил травку, кто-то подрабатывал, кто-то пришел в церковь, кто-то ушел в мир иной…

– Почему на Руси раньше утверждали «Не стоит село без праведника?» Кто такой праведник? –тщетно в пустоту вопрошала Марья Ивановна. Я знала, кто такой праведник, но молчала. Просто было лень. Потому что и так за четверть светила пятерка. И еще потому, что и так слишком умная и в очках на первой парте. А самое главное, что интуитивно чувствовалось, что и Марье Ивановне самой было все равно: и кто такой праведник, и что там утверждали пряничные потемкинские села, и что вообще ей неинтересна вся школьная программа, и мы все тридцать человек вместе взятые.

И все же, зацепка в моей душе осталась от этого рассказа, и сцепляла она между собой двух женщин. Солженицынскую Матрену Васильевну, и реальную Ивановну, полуслепую бабку-хуторянку из моего детства. Каждые летние каникулы перемещали меня на деревню к бабушке. Тогда, по традиции деревенской взаимопомощи и общины, я бегала с бабушкиным тонометром померять давление к Ивановне на хутор.

Первым у порога встречал меня дивного персикового окраса поразительно человеколюбивый пес Рыжик. Прискуливая от умиления, льнул к ногам, и его завитый бубликом хвост радостно вилял над худым собачьим телом.

Ивановна жила одна: правда, внуки регулярно навещали ее, приезжая из города в день получки пенсии – Ивановна отдавала ее почти всю, оставляя себе малую часть: «а мне, уже старой бабке, деньги эти зачем? Они молодые, им нужнее». Впрочем, меня она всегда угощала в благодарность за услугу окаменевшим печеньем или дешевой карамелькой: а больших изысков в ее доме и не водилось.

Два заветных дива были у Ивановны. Ни у кого в деревне не бывало такого урожая в саду. В августе мягко шлепались в слишком высокую нескошенную траву палевые наливные яблоки и зеленые крутобедрые груши.

– Яблочек-то возьми, детка…Грушек с собой прибери…

Яблоки и груши были медовыми на вкус. Я их с удовольствием брала – все равно воры (свои деревенские и чужие с дороги прохожие) безнаказанно подбирали их у Ивановны в беззащитном неогороженном саду.

И чудо второе, рукотворное. Когда не ослепла еще Ивановна от своей запущенной глаукомы, она могла прекрасно вышивать. Вышивала она именно иконы: строгие и нежные лики вглядывались на меня со стен, и даже упрятанные под стекло, они казались теплыми, живыми, святыми… В Ивановне несомненно был художественный дар, и дар духовный, но тогда меня это не слишком интересовало.

Но однажды Ивановна умерла. Умерла зимой, и когда я приехала снова летом, то маленькая хозяйка хутора словно тихо исчезла, и Рыжика тоже куда-то увезли. Внуки продали опустевшую старую хату и участок земли важному человеку. Важный человек сразу снес ветхие стены, и выстроил там себе громадный новый дом и обнес его высокими стенами. Сад вырубили, и насадили подстриженный гламурный Версаль.

А во дворе, и днем и ночью, теперь лает угрюмый огромный пес.

5. Анжелика Коровкина. Ученица 11 класса. Республика Башкортостан., Солженицын — писатель. Солженицын — гражданин

Близится знаменательная литературная дата – 100-летие со дня рождения писателя Александра Исаевича Солженицына. В моих представлениях он — то молодой студент, то офицер Красной армии в годы Великой Отечественной, то народный заступник, вернувшийся в новую Россию после долгих лет заграничной жизни, то философ, рассуждающий о том, «как обустроить Россию».

Нашла описание его портрета в газетной статье: «Лицо с глубокой складкой на лбу, лицо человека, много повидавшего на своём веку, много пережившего и перестрадавшего, заглянувшего в глаза самой страшной болезни, лицо человека, которого не сломили жизненные препятствия. Мужественное лицо! Лицо Человека!» Теперь таким его и представляю.

При знакомстве с жизнью и творчеством Александра Солженицына можно обнаружить абсолютно точные высказывания о нём: «летописец эпохи», «гений», «великий гражданин и писатель», «наставник и учитель жизни…» И это действительно так.

Жизнь Александра Исаевича была активная: он вступил в комсомол, вёл большую общественную работу, играл в спектаклях, учился сразу в двух институтах — на физико-математическом факультете Ростовского университета и заочно в легендарном московском МИФЛИ (Институте философии, литературы и искусства).

В это же время он посещал курсы английского языка. Мечтал стать писателем.

Судьба послала ему два тяжёлых испытания. Сначала была война. Пройденный путь от Орла до Восточной Пруссии, боевые награды заставили офицера Солженицына пересмотреть некоторые ценности. В это же время он начинает осознавать, что живёт слишком бездумной жизнью, упоён офицерской властью и правом командовать. Закончилась для Солженицына война суровым наказанием — ссылкой. Сосланный на поселение в Казахстан и уже написавший в уме, в памяти несколько рассказов, поэм, а также замысливший огромный труд об истории России, Александр Исаевич неожиданно сражён известием: он болен раком и жить ему осталось несколько месяцев. Но происходит чудо: страшная болезнь отступает! Писатель увидел в том Божий промысел: ему дана отсрочка, чтобы он рассказал за всех погибших о страданиях русского народа после 1917 года. Поборником и подвижником Божьим называет себя писатель: «Я — не я, и моя литературная судьба — не моя, а всех тех миллионов, кто не доцарапал, не дошептал, не дохрипел своей тюремной судьбы, своих лагерных открытий». Так рождается рассказ «Один день Ивана Денисовича».

Смысл жизни А.И.Солженицын видел в писательстве. «Моя жизнь, — говорил он, — проходит с утра до позднего вечера в работе. Нет никаких исключений, отвлечений, отдыхов, поездок, — в этом смысле действительно делаю то, для чего я был рождён».

Однако художественный мир Солженицына — это не только мир лагерного страдания. Как писал один из критиков, Александр Исаевич будто создаёт своей прозой лестницу между лагерным адом и вольной жизнью, выводит своего героя из тесной камеры в широкое нестеснённое пространство — пространство России и, что особенно важно, пространство истории.

«Архипелаг ГУЛАГ» я начинала читать, не думая о том, что он как-то меня увлечёт или растрогает. Но уже в главе «Арест» меня поразили безнравственность и жестокое поведение следователей. Солженицын перечислял простейшие приёмы, которыми сламывали волю и личность арестанта, не оставляя следов на его теле. От таких подробностей меня бросало в дрожь…

Завершая прочтение, я решила для себя, что пока есть люди, верящие в Бога, помнящие те ужасные события, ГУЛАГ не повторится… А книга А.Солженицына останется лишь литературным памятником его жертвам.

Хочется посоветовать всем, кто ещё не знаком с творчеством Солженицына, начать изучать его с рассказа «Матрёнин двор». Произведение основано на подлинных событиях. В основе рассказа лежит история жизни Матрёны. Много горя и несправедливости пришлось ей хлебнуть на своём веку: разбитая любовь, смерть шестерых детей, потеря мужа на войне, адский труд в деревне, горькая обида на колхоз, который выжал из неё все силы. Но она не обозлилась на этот мир, сохранила доброе расположение духа, чувство радости и жалости к другим.

Несмотря на трагизм событий — смерть Матрёны, рассказ выдержан в теплых и светлых тонах. Он пробудил во мне искренние добрые чувства, настроил на серьёзные размышления о жизни. Судьба Матрёны стала для меня примером великодушия и бескорыстия.

Я считаю, что рассказ А.И. Солженицына «Матрёнин двор» — это одно из тех произведений, про которые говорят, что они на все времена. Проблемы, поднятые в рассказе, актуальны и сегодня, когда вопросы нравственных ценностей и жизненных приоритетов остро стоят в современном российском обществе.

Мерой всех вещей у Солженицына всегда выступает всё-таки не социальное, а духовное. «Не результат важен… а дух! Не что сделано — а как. Не что достигнуто — а какой ценой», — не уставал повторять он. Это ставило писателя в оппозицию не столько к той или иной политической системе, сколько к ложным нравственным основаниям общества.

В 1976 г. писатель с семьёй переезжает в Америку, в штат Вермонт. Здесь он работает над полным собранием своих сочинений и продолжает исторические исследования.

Солженицын всегда был уверен в том, что вернётся в Россию. В 1983 году на вопрос западного журна¬листа о надежде на возвращение в Россию писатель ответил: «Знаете, странным образом, я не только надеюсь, я внутренне в этом убеждён. Я просто живу в этом ощущении: что обязательно я вернусь при жиз¬ни. При этом я имею в виду возвращение живым человеком, а не Книгами, книги-то, конечно, вернутся». Предсказание Солженицына сбылось: уже в конце 80-х годов оно стало возможным. Вскоре Солженицыну было возвращено гражданство СССР.

18 сентября 1990 года в «Литературной газете» и «Комсомольской правде» была опубликована статья Солженицына «Как нам обустроить Россию». В ней была ярко выражена гражданская позиция писателя.

Моя заинтересованность личностью Солженицына и его произведениями имеет свою предысторию. В 2016 году я приняла участие во Всероссийском конкурсе «Солженицын вслух», проводимом Российской государственной детской библиотекой. Более 800 ребят из разных уголков России зачитывали знаменитые «Крохотки». Я старалась голосом донести до слушателей смысл маленького, но ёмкого произведения «Мы-то не умрём». С большим нетерпением я ждала результатов. Произошло чудо: я стала финалисткой конкурса! Мой труд был вознагражден: аудиозапись моего прочтения, заняв своё место в лонг- и шорт-листах конкурса, появилась на аудиодиске. Хочу отметить, что в процессе подготовки к конкурсу я прочитала много «Крохоток» А.И.Солженицына, прониклась ими всей душой, ведь от них веяло жизненной мудростью.

Александр Исаевич Солженицын – великая личность, его вклад в русскую литературу неоспорим! Я горжусь ещё и тем, что именно этот человек был моим соотечественником и современником. Ведь он, как никто другой, жил Россией и для России!

4. Владимир Губайловский. Писатель. (Вне конкурса), Новый Миклухо-Маклай

В 1975 году, когда я был школьником, а моя семья жила в Кузбассе, отец слушал по «Голосу Америки» «Архипелаг ГУЛАГ». Слушал обычно по ночам, а поскольку днем он работал, то быстро засыпал. А я лежал и ловил слова, звучавшие из нашего коротковолнового приемника ВЭФ-202. Слышно было очень хорошо. Ретранслятор «Голоса» был на Окинаве и всю Сибирь замечательно обслуживал. Но сказать, что я что-то понял, слушая этот солженицынский шедевр, никак нельзя. Было жутковато, и почему-то радостно. Слова приходили из другого мира и, казалось, что они светятся в темноте. Но вот о чем эти слова до меня не доходило. Может быть, потому что я слушал не подряд, урывками.

Я прочел «Архипелаг» через 10 лет. Как положено, посевовский на рисовой бумаге. Больше всего меня удивило, что у Солженицына была очень скромная база источников – воспоминания лагерников и советские газеты. В принципе, эти источники были доступны многим. Хотя с газетами 30-х – 40-х годов были проблемы – их убирали из открытого доступа. Солженицын ничего не открыл. Он создал силовое поле, в котором факты выстроилось по правильным силовым линиям. Многие исследователи и мемуаристы на Западе располагали гораздо большим объемом материала, но у них не было солженицынского таланта и его невероятной силы синтеза.

Евклиду приписывают фразу: «Я не открыл ничего нового, только метод изложения у меня новый». Это правда. Все или почти все теоремы, изложенные в «Началах», уже были известны – их знали Евдокс и Театет. Но Евклид выстроил аксиоматический метод, который и сделал математику математикой.

Солженицын сделал что-то сравнимое. И неудивительно, что именно он открыл глаза многим левым интеллектуалам на Западе. Дело не в тех страшных фактах, которые он приводит: сами по себе факты ничего доказать не могут, тем более если они не имеют надежных проверяемых источников – мало ли чего можно напридумывать. Дело в той безусловной самосогласованности сталинского мира, который отражается в «Архипелаге»: факты стали непререкаемыми, они вошли в резонанс и обрели силу ударной волны, потому что они опирались не на внешние данные, а друг на друга – они сложились в точный паззл. Возражать стало невозможно.

Уже в 1988 году во время каких-то наших посиделок Валерия Новогорская рассказывала: когда в очередной раз ее повитнили, она на допросе потребовала, чтобы немедленно был опубликован «Архипелаг». Следователь ответил: «Факты, которые приводит Солженицын мы сообщим, но «Архипелаг» напечатать не можем, он написан тенденциозно и направлен на разрушение государства». Они всегда понимали, что дело не в фактах, а в силе. Коммунизм зашатался и рухнул. Не только из-за «Архипелага», но и из-за него не в последнюю очередь.

«Архипелаг» вообще не «про литературу» — он про этнографию и антропологию. Этакое грандиозное описание неизвестных цивилизованному миру племен архипелага Гулаг, а Солженицын – новый Миклухо-Маклай.

3. Полина Никифорова, 11 класс, ХМАО-Югра.

У кого нужно учиться гражданственности? Слово о А.И. Солженицыне

Я говорю только то, что я считаю полезным и нужным для России

А. И. Солженицын

Дорогие мои современники! Не могу не высказать то, что волнует меня сегодня. Хочу поделиться с вами своими мыслями и надеюсь найти отклик в ваших душах. Мне бы очень хотелось, чтобы проблема, затронутая мною, не утратила своей актуальности, так как понимание сути гражданства и патриотизма важно в любой период человеческого развития.

Новейшая история нашей страны имеет прямое отношение к жизни каждого человека, поэтому я считаю, что мы обязаны знать историю своей Родины. «Русское общество всегда было словоцентрично, а литература, которая, по сути, и есть русская философия – это инструмент для осмысления времени», — сказал ученик Д. Лихачева, лауреат многих литературных премий Е. Водолазкин. Я думаю, что сейчас, в период бурных перемен, эти слова как нельзя лучше отражают важность возвращения внимания к литературе.

Исследователи отмечают, что основным пафосом русской литературы всегда было «спасение человека и человечества». Но в конце 20 века наступило разочарование, что и отразилось в современной литературе, которую В. Ерофеев назвал «литературой зла». Что это? Истечение «срока годности» или затишье перед бурей? Но ведь именно 20 век показал всему миру, что русская литература живее всех живых. Именно это искусство, по словам А.И. Солженицына, переносит груз жизненного опыта «со всеми его тяготами, красками, соками, во плоти создает опыт, пережитый другими, и дает усвоить как собственный». Писатель уверен, что литературе дана чудесная способность: переносить жизненный опыт от народа к народу и становиться живой памятью, хранить утраченную историю, оберегать «национальную душу». Но горе народу, не рассказавшему о себе потомкам.

Какова же в этом жестоком мире роль писателя? Он, как и само общество, со временем меняется, но остаются жизнь и истина, от которых не уйти, поэтому только правда – один из главных критериев настоящей литературы, переходящей из века в век. Путь писателя тернист. Недостаточно обладать талантом. Нужно родиться в то время, в том месте.

Думаю, со мной согласятся многие выпускники, что одной из ярких фигур 20-21 веков является политик, драматург, общественник, диссидент, лауреат Нобелевской премии 1970 года, писатель, настоящий гражданин великой России А.И. Солженицын. Его судьба и творчество – настоящий подвиг во имя Родины.

Друзья! Сегодня в год 100-летия со дня рождения А.И. Солженицына я считаю важным говорить о писателе, который смог выстоять и остаться Человеком с большой буквы, верным своим принципам. Его имя носят школы и вузы, музеи и улицы, произведения писателя входят в школьную программу. В честь него назван Русский Общественный Фонд. Рассуждая о А.И. Солженицыне, Л.З. Копелев отметил: «Для многих миллионов людей у нас и во всем мире Александр Солженицын олицетворяет лучшие традиции русской литературы, гражданское мужество и чистую совесть художника».

В далеких 60-х годах пока еще никому не известный писатель вмиг превратился в знаменитого автора публикации, которую одобрил Н.С. Хрущев, но оказалось: минута славы длилась недолго. А.И. Солженицына лишили возможности печататься. Кремлем он стал рассматриваться не как писатель, а как неугодный общественный деятель. Ни ужасы «томительных лагерных перебродов», «вечерних морозов с просвечивающими цепочками фонарей», ни уничтожение всех изданий, ни лишение советского гражданства и депортация не сломили настоящего гражданина. «Я говорю только то, что я считаю полезным и нужным для России. И мне совершенно безразлично, кому из правящих это нравится или не нравится, кому это сегодня кажется выгодным, а завтра – невыгодным. Я исхожу из того, что я буду нежелательной персоной и меня будут лишать свободы слова», — писал А.И. Солженицын. Не эти ли слова мы можем считать вершиной гражданственности?

Возвращение к читателю произведений А.И. Солженицына началось в 1988 году. Он всегда был человеком «одной, но пламенной страсти», он мучительно любил Родину. Забота о судьбе её затмевала для него все остальное. Писатель поставил вопросы, актуальные не только для России, но и для всей современной цивилизации. Александр Исаевич был уверен, что писатель, только создавая талантливые произведения, может служить народу. Это был «выдающийся русский характер, которому счастливилось быть осуществленным в России раз в триста лет», — сказал о нем поэт Д. Самойлов.

Сегодня мы можем говорить «о масштабе великого дарования этого сложного мыслителя, художника с творческим призванием», о глубине его связи с Россией, о его литературных и исторических шедеврах. Главным произведением его жизни и известным в молодежных кругах стало документальное исследование «Архипелаг ГУЛАГ», где автор выступил от лица тысяч людей, подвергшихся арестам и пыткам. Любая история, насыщенная только цифрами и фактами, не пробивается к сердцу человека, а «Архипелаг» смог не оставить равнодушным никого. Рассказы «Один день Ивана Денисовича» (1962), «Матренин двор» (1963), роман «Раковый корпус» (1963), трактат «200 лет вместе», роман-эпопея «Красное колесо» (1986), повести «На изломах» (1986), «Крохотки» (1958-1998) – все эти произведения прошли сквозь бурную историю всего 20 века и России. Поражает цельность мировоззрения писателя, его личности. Обозревая свой творческий путь, А.И. Солженицын сказал:

Откуда и я смог послать человечеству

Отблеск лучей Твоих

И сколько надо будет,

Чтобы я их еще отразил,

Ты дашь мне,

А сколько не успею

Значит, Ты определил это другим.

К счастью, он многое успел для спасения мира от зла, лжи и насилия. В этот трагичный век он создал характеры, поражающие чистотой души и верой в жизнь. Нравственная программа А.И. Солженицына звучит в призыве ко всему писательскому сообществу: «Совесть – вот что внесла русская литература в мировое сознание». Он стал памятью народа, которого постигла большая беда. Сегодня мы с искренней благодарностью можем говорить о нем как о великом заступнике России, а о его произведениях как о величайшей школе жизни. По словам академика Ю. Осипова, обращение к Солженицыну – это «поистине возврат дыхания и сознания для грядущих духовных побед России».

Мои современники! Мы должны знать новейшую историю своей страны, какие бы скорбные страницы она в себе не таила. Необходимо осознавать, чем и как заниматься в своей стране, чему отдать свои силы, в чем не участвовать. Мы запоминаем не родительские нравоучения, не школьные знания, а реальные примеры, эмоциональные воспоминания от которых остаются на много лет. Именно литература, на мой взгляд, способна, как и многие другие искусства, дать этот эмоциональный опыт. Но в несущемся урагане повседневности предмет «литература», по мнению современных литературоведов, стремительно становится маргинальным, а читателю, и тем более современному школьнику, в огромном потоке книг трудно отличить хорошую книгу от плохой, а «качественную» литературу от «быстротечной». Литература как зеркало дает возможность людям посмотреть на то время, в котором они живут, поэтому проблема возвращения внимания к литературе, понимания её роли в духовном развитии нации, сегодня остра, как никогда. Когда задумываешься над этим, понимаешь, что не случайно введено для выпускников итоговое декабрьское сочинение, которое, по словам Н. Солженицыной, научит школьников излагать свои мысли грамотно, подтолкнёт их к изучению литературы, русского языка, а значит и истории своей Родины. Нельзя не согласиться со словами Н. Солженицыной, что «Любая страна без литературы обречена», это «необходимая часть воспитания человека».

Я уверена, именно художники и писатели способны победить ложь. «Против многого в мире может выстоять ложь, но только не против искусства», — говорил А.И. Солженицын в своей Нобелевской лекции. Однажды взявшись за слово, писатель уже не сможет уклониться, так как он «совиновник во всем зле, совершенном у него на родине или его народом».

Жизненное кредо А.И. Солженицына звучит так: «Смысл земного существования – не в благоденствие, а в развитии души». И прав А.А. Тарковский, сказав об А.И. Солженицыне: «Он хороший писатель. И прежде всего – гражданин. Несколько озлоблен, что вполне понятно, если судить о нем как о человеке, и что труднее понять, считая его, в первую очередь, писателем. Но личность его – героическая. Благородная и стоическая. Существование его придает смысл и моей жизни тоже».

Быть гражданином – не позволить оставить потомков без истории и быть небезразличным к судьбе граждан: всем этим ценностям следовал Александр Исаевич. Свое слово о писателе я хочу закончить цитатой из его Нобелевской речи: «Друзья! А попробуем пособить мы, если мы чего-нибудь стоим <…> И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть это приходит в мир и даже царит в мире – но не через меня».

2. Сергей Уткин. Писатель

Доведшаяся Россия как право писателя

Александр Исаевич Солженицын — великий русский. Писатель? Язык? Слог? Не так важно – в любом проявлении его была дуальность, амбивалентность, к которой Россия обязывает: она непременна, непреложна. Для всех. Кто ещё жив.

В героях – в Иване Денисовиче из «Одного дня», новомирского дебюта писателя, она вездесуща: моет ли он пол у вертухаев, кладёт ли кирпич в промёрзлой степью зиме лагеря, составляет ли свой арестантский капитал (махорочку, передачки).

В менее известных (школьникам) рассказах она более явна, страшна: «Правая кисть», в которой бессильный больной старик с поврежденной рукой, встреченный рассказчиком, оказывается остатком жестокости красноармейца, казнившего в Гражданскую с пьяным остервенением. Человек, как повод жалости, обрывается в миг, становясь обременяющим обществом, которого хочется бежать.

Пожалуй, в рассказах убийственность сдачи человека бессильем перед тёмной, оскверняющей стороной другого, подбирающегося к тебе и подбирающего, отбирающего тебя, показана в названном столь смело и беспощадно «Эго». Ситуации допросов, так пространно расписанные Юрием Домбровским в «Факультете ненужных вещей», у автора «Архипелага ГУЛАГа» мрачней именно тем поражением остатков, обломков светлого, борющегося в человеке в тот знакомый всякому момент просыпания, пробуждения. Человек и в самом деле просыпается. Высыпается по песчинкам, крупицам, пытаясь остаться суммой, которой он был, засыпая.

Но в самом писателе, как описателе, рассказчике эта множественность отчётлива особенно в романе «В круге первом»: страницы, полные человеческим, впитанным у жизни, пропитанным ею (как сложностью межличностного), сменяют листы, полные чудовищного, политиканского, в котором остались те, кто перестал быть попыткой человека, настигаемого злом, сторожимого им, оставив от себя лишь злом неотторжимое, сродное ему, единосущностное с ним. Достижим ли такой моментальный переход от прочувствования, проникновения в столь чуждое, враждебное только в книге, готовившейся долго, дававшей человеку время на погружение? На загружение? На выкарабкивание из персонажа? В литературе это не удивительно – в человеке – симптоматично.

Писательское? Актёрское? Зэковское? Но заключённым и заключаемым в данную другими роль часто приходится писать при особом упорстве к ней не приступать, её не исполнять? И остающийся живым, сознающим, не даст себе права растерять хотя бы эти искусства, к которым его обязывает. Прожитое и живые. Особенно в России, которую Александр Исаевич накопил. Из чего довелось. К счастью, не всякому. Но ему она доставалась именно такой – именно на такую он писательски и имеет право. Великий русский. Писатель.

1. Илья Луданов. Литератор, журналист

Одним днем

Не помню как узнал об этом. Верно, по ТВ или радио — интернет еще был плох. И никакого сомнения — надо ехать. Почему? Я ведь почти ничего не читал. Так, местами. Зачем ехать — не было понятно. А было сознание грандиозной человеческой величины. Ее пустяком не перебить. И — надо, значит надо.

Начало августа выдалось хмурым и ветреным. Настроение рифмовалось погоде. Не было денег, даже подходящей одежды. И всё же, отпросившись за свой копеечный счет с работы, утром я выехал в Москву. Тогда еще за триста километров автобусами ходили обычные дребезжащие «Газели». Жутко, но ему, думалось, было не легче.

Да и жил он одно время по соседству с нами — под Рязанью, и ездить ему тогда до Москвы и окрест — ездить урывками, скрытно — ох непросто. В наших краях раз бывал он точно — потом из этого вышел «Захар-Калита», и старик этот — из поколения моих прадедов, что жили там же недалеко, и, может, походил чем-то на того, и был из тех, кто не растаскивает памятные камни. А собирает.

На подъезде к Москве усилился дождь, машина опасно скользила в потоке, грозя угробить нас, как многих до и после. После как-то услышу — он занимался «сбережением нации». Я в этой железной банке способствовал ее разграблению.

Три часа дороги и станция. Вышел — и в метро. Вчера еще записал адрес — Ленинградский проспект 32б, здание института РАН. Еще час — и вышел на «Динамо». Бойкий дождь стал ливнем. На мне черные джинсы, футболка, рубашка. Почему-то в двадцать три ходить с зонтом мы считали зазорным. Побежал. Надо успеть. Хорошо ботинки закрытые, осенние. И лужи здесь — не чета нашим — плоски, размазанные по асфальту. Бегу растянуто, длинными прыжками, считаю номера домов. Пересекаю сквер, трассу переходом. По адресу прибегаю мокрый насквозь, хоть выжимай. Передо мной кофейных оттенков раскидистое сталинское здание с колоннами. Вместо института большая красная вывеска на великорусский манер «Яръ». Мелькнуло — так еще писали когда он родился. От точки до точки — век почти. Сколько всего — не охватить мне. Но что такое? И нет никого, и дождь как из ведра. Может, с другой стороны здания? Там среди колон вывеска — театр «Ромэн». Это-то откуда? Не понимаю, прячусь от воды среди колонн. И людей нет, и никакого признака церемонии. Стою среди колонн точно потерялся, я один среди большого города, где был полтора раза. Весь промок, стою. Начинаю мерзнуть. Надо делать, а то так и останешься здесь. Дождь размоет тебя об эти гранитные колонны и никто здесь не заметит тебя.

Девушка выручила — в нашей традиции. Помогла в случайный момент. Идет под широким зонтом, расхлёстывает воду высоким звучным каблуком. Модная, столичная, уверенная. Что я ей? И остановилась, взглянула, руку выбросила — махнула. Я подбежал глупо улыбаясь, что-то сбивчиво рассказывая, объяснить растерянное свое положение пытаясь. Что-то говорил о себе, о журналисткой работе рассказывал, даже о гиблом безденежье наверное, зачем — не скажешь, о том, зачем здесь. Очаровательная. Вся тоже в черном, по-женски притягательна… Она улыбалась, глядя вперед, под зонтом возвращала меня к поездам.

Перед стеклянными дверьми-качелями — звонок. Приятель, из моего города, знавший где я. Рассказываю чепуху, что приключилась. Смеется. Спрашивает адрес. Через пару минут перезванивает — угорает надо мной, растяпой. Ленинский проспект, не Ленинградский. В столице, брат, именем вождя много всего названо, и не сотрешь в двадцать лет. Признаться, десять лет прошло, а до сих пор смеюсь той наивности. По доброму смеюсь. Вот ведь, как делаешь правильное, важное, так и помогают тебе. У него также было. И снова в подземелье, и с час тоже наверное по вагонам, жмусь от всех подальше в угол, как мокрая курица. Как выходить, вспомнил — а где же та девушка? Растворилась где-то среди города, ни следа не оставив.

На верху сразу — полиция, очередь, специальный проход из железных ограждений для пришедших. Иду, думаю, он бы не одобрил, решетки не на его вкус, верно. Мощное, какое-то фундаментальное здание серым бетоном подпирающее низкое тучное небо. И дождь стихает, точно готовится к проводам.

Тут все иначе — народу тьма, пресса, милиция. Смеюсь над собой, над своим шатанием дождливыми подворотнями. Волнительно. Сухой нитки на мне нет, продрогнуть до костей должен бы, а внутри — распирает словно что-то, сильное, горячее. Но мокрая рубашка от дождя аж блестит на мне. Перед входом прячусь за колонну, стягиваю рубашку, футболку, блестя под траурным дождем бледным телом, и отжимаю. На гранит льется струя воды. Одеваю снова, и бочком, незаметно, в общий зал.

Впереди костюмы, люди. Огибаю статную фигуру, узнаю — ректор Садовничий. Лет через пять я буду брать у него интервью и, задавая вопросы, вспоминать как он стоял здесь в тот день, на прощании, со мной плечом к плечу. Мимо голос отдаленно знакомы — министр Швыдкой проходит. У стены ярко красные венки — «от президента».

Он всех собрал. Чины, звания, нации, гражданства. Чуть позже, через месяц, в Ясной поляне литературовед Людмила Сараскина скажет мне в интервью — исторически схожую роль, что играл Толстой в веке ХIХ, он играл в веке ХХ. Не только для России — для мира. Соответствующие фигуры.

И вот гроб. Как непохож. Я никогда вживую его не видел. Только на экране. И вот только сейчас — всмертную. Так он мог бы написать в своем «словаре языкового расширения». Этот словарь я куплю лет через семь, в лавке «Дома русского зарубежья».

Все подходят к гробу, кладут цветы, а я не могу подойти, точно недостоин. Только не так — не дорос. Только прорастаю, сквозь дождь, нищету и асфальт. И — не подошел. Постоял и ушел. На кладбище не ехал — нужно было вернуться одним днем. Завтра на работу. На могиле его побываю года через три. Буду ходить среди памятников—скульптур, дивиться композициям с порушенного Храма Христа Спасителя. Ему тогда было пятнадцать. И стоя у могилы, недоверчиво коситься на камень Ключевского.

И снова — дождь — метро — автобус, три часа дороги. Я ехал и думал о стране, о людях, о том, что может сделать один всего человек. Я ехал и не знал, что через три дня, в Олимпиаду, случиться война с близким, христианским народом, и наши воска будут стоять в Гори — на родине его извечного врага. Их бой здесь окончен, но оба словно живы, и снова будто стоят на баррикадах.

Я ехал и не знал, что в следующий август, на первую годовщину упокоения, в той же бедности (что верно не порок) буду решать — ехать на могилу или купить его главную книгу (это был денежный выбор) и — выберу книгу. Я буду читать «Архипелаг ГУЛАГ» целых полгода, закончу вьюжной зимой, и первая мысль моя тогда будет — эту книгу должен прочесть каждый гражданин России. Чтобы знать, в каком государстве он родился и живет. Такая простая, наивная мысль.