Известный российский писатель, уроженец Казахстана Анатолий Ким – личность планетарного масштаба, чьей дружбой дорожил легендарный актер Иннокентий Смоктуновский. Он полагает, что относится к тому лагерю авторов, для которых гуманистический заряд – главная ценность в литературе. Произведения Анатолия Андреевича представлены на книжной выставке «Красная площадь», которая проходит в эти дни в Москве.
Казахстанцы знают Анатолия Кима не только как создателя произведений «Отец-лес», «Белка», но и как автора нового перевода романа-эпопеи «Путь Абая» Мухтара Ауэзова. Анатолий Андреевич дал эксклюзивное интервью «ЭК».
– Когда роман «Путь Абая» впервые вышел на казахском языке, многие говорили, что в нем мало от советской идеологии, прославления классовой борьбы. Поэтому 50 лет назад перевод был осуществлен не без вмешательства цензуры группой из шести писателей, – поясняет Анатолий Ким. – Поэтому и возникла необходимость вновь перевести главную эпопею казахской литературы. А предложение выбрать меня переводчиком исходило от Мурата Ауэзова – сына писателя и моего друга.
– У известного казахстанского публициста и переводчика Герольда Бельгера есть эссе, в котором он сквозь время беседует с выдающимися писателями. Вели ли вы подобный внутренний диалог с Мухтаром Ауэзовым? Чувствовали ли его поддержку?
– Постоянно. Я всегда чувствовал незримое присутствие Мухтара Ауэзова, ощущал его помощь. Сделать одному перевод, который ранее осуществляли шесть человек, – непосильная работа. Но я чувствовал себя очень бодро и спокойно на протяжении полутора лет работы без выходных. В 10 часов утра я приступал к переводу, а заканчивал его в 10 вечера. На ночь я еще читал роман Льва Толстого «Война и мир». Мне казалось, что книга «Путь Абая» должна иметь интонации Льва Толстого. Роман «Война и мир» – это эпохальное произведение о русской цивилизации, в котором есть все то, что содержит в себе душа русского человека. Поэтому в переводе на русский язык роман «Путь Абая» должен был прозвучать на таком же высоком уровне о душе казахского человека.
- Вот все говорят о загадочной русской душе, а что такое загадочная казахская душа?
– На протяжении нескольких тысячелетий на территории нынешнего Казахстана проходила экзистенция, жизнь конно-кочевой цивилизации номадов. И эти тысячелетия выработали особый тип – ту самую загадочную казахскую душу, накопившую колоссальную поэтическую культуру. Все начало поэзии заключено в картинах природы. Поэтому казахи, живущие царстве природы, были просто обречены быть поэтами, хотя в то время не существовало письменной литературы. Соприкасаясь с природой, человек сочинял не только стихи, но и музыку, приходил домой с готовой песней, и потом исполнял ее в кругу друзей. Если это была выдающаяся, талантливая вещь, то все быстро запоминали ее. И когда при последующем исполнении кто-то ошибался или врал, то его тут же поправляли. Такова особенность загадочной казахской души, выраженная через фольклор. Сейчас ведь мало народов, которые бы сохранили свою культуру не в письменном, а в устном виде. И когда вы смотрите на казаха, то знайте, что в каждом из них живет поэт или певец.
По роману «Путь Абая» М. О. Ауэзова
... оставленный им, продолжает освещать пути человечества в течение долгих, долгих лет», — говорил Генри Лонгфелло. И Абай действительно тот великий человек, творчество которого и по нынешний день живет, и ... многие жестокие патриархальные законы. На протяжении всего романа Абай выступает вместе с народом. Всю жизнь его сопровождает Ербол — простой человек, друг и товарищ с юности. Благодаря Ерболу ...
А теперь я расскажу о второй особенности. Казахи постоянно имели дело с природой, которая, по своей сути, довольно изменчива. Например, если налетала гроза, то нужно было спасать животных. И номадам нужно было мгновенно реагировать на ситуацию. Вот эта готовность к постоянным вызовам – тоже их национальное качество.
- Говорят, Герольд Бельгер раскритиковал ваш перевод романа «Путь Абая». Вас это расстроило?
– Герольд Бельгер был сторонником буквального перевода. Хорошо зная казахский язык, он переводил практически каждое слово, но не всегда передавал многие нюансы души. Я же пользовался системой подстрочного перевода – как Пастернак, который переводил Шекспира, как мой великий учитель Николай Михайлович Любимов, который по подстрочнику переводил «Декамерона» Боккаччо, «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, «Дон Кихота» Сервантеса. Это мировая практика. Да и Николай Михайлович учил меня, что нужно переводить не текст, не информацию с языка на язык, а чувства.
– Ваши заслуги перед Казахстаном бесценны. Вы ведь не только перевели роман «Путь Абая», но и отчасти реформировали алматинский Корейский театр…
– В новые тяжелые времена перестройки театр умирал, потому что его покинули актеры молодого и среднего возраста. А корейцы не любят нищенствовать и всегда предпочитают что-то делать: кто-то ушел в бизнес, кто-то – в луковые поля. И поскольку в театре осталось лишь шесть стареньких актеров, он попросту не мог функционировать. И Ассоциация корейцев Казахстана пригласила меня реформировать работу коллектива. Я создал при театре школу-студию типа МХАТа, Малого театра, и мы подготовили 12 новых актеров, которые бы могли блистать на сцене. И так постепенно театр ожил.
– Про вас пишут, что вы один из тех писателей, кому удавалось сохранять свободу, но при этом вы были не обделены вниманием власть имущих. Как у вас это получалось?
– Я один из немногих писателей, свободных от альянсов с властью так же, как и от вражды с нею. Я не затрагивал никаких политических моментов, не выступал ни за демократию, ни против нее. А от идеологических нападок защищался благодаря тому, что в моих произведениях был сильный гуманистический заряд. Никакая цензура не могла обвинить меня в том, что я слишком гуманный писатель. Единственное, в чем мне пытались предъявить обвинение, так это в том, что у меня абстрактный гуманизм. Я и соглашался с этим.
Серебряный век в русской литературе
... смятения. Вся поэзия “серебряного века”, жадно вобрав в себя наследие Библии, античную мифологию, опыт европейской и мировой литературы, теснейшим образом связана с русским фольклором, с его ... песнями, плачами, сказаниями и частушками. Однако, иногда говорят, что “серебряный век” – явление западническое. ...
– Раньше, когда писатели зависели от цензуры, хорошей литературы было больше. Сейчас, когда все разрешено, – в разы меньше. Почему так получается?
– Откровенно говоря, я и сам вел отчаянную борьбу с цензурой, чтобы обвести ее вокруг пальца, проскочить мимо нее. Чтобы одолеть ее, я уходил в сложность текста, в завуалированность смысла. Когда цензура как часть системы была свергнута, на свет появились произведения, которые словно мстили тому, что было раньше. Месть – это злое чувство: кто-то меня обидел, а я потом ему отомстил. И в период этого мщения я ничуть не лучше своего обидчика. Во время вседозволенности многие словно стали выпускать из своей души все, что у них было. Они прожили с этой ненавистью многие годы. Вседозволенность ведь не породила новых добрых ценностей, а только лишь выпустила наружу злые чувства, направленные против злых чувств. В Евангелие же сказано: «А я вам говорю не око за око, а зуб за зуб, а если тебя ударят по левой щеке, подставь правую». Никогда русская литература не была столь негуманной, как в постсоветское время. Возьмите произведения Эдуарда Лимонова, Владимира Сорокина…
- Виктора Пелевина…
– Да. А Пелевина считают моим учеником, продолжателем. Но я не считаю их писателями нового времени. Они писатели старого времени. Мне кажется, современная литература потеряла свой духовный ген, свою компоненту доброты и стала вульгарно материалистической и рациональной. Поэтому в современном обществе и не появилось ни одного великого писателя. Сейчас происходят литературные спекуляции, заострение на пикантных моментах, в моде – убийства, секс, расследования. Но молодежь ждет переформатирования литературы. И я верю в то, что оно произойдет. Хотя сейчас я борюсь с рыночным отношением к литературе. Идеологическую цензуру можно было хоть как-то обойти, а рыночную – нет. Все решает рынок, на который идут нищие духом, желающие развлечься за свои денежки на уровне своих потребностей.
– Вы сменили множество профессий, даже работали водителем башенного крана. Может ли человек стать хорошим писателем, не имея за плечами жизненного багажа?
– Я, как Виктор Цой, был даже кочегаром. А что касается вашего вопроса, то мой ответ – нет. Нужен именно такой опыт, где писатель может увидеть всю вертикаль настроения человека, моменты его самых больших падений и самых высоких воспарений к небесам. Если каким-то образом автор пройдет свою вертикаль, даже находясь в квартире, то все будет хорошо.
– Как Марсель Пруст, который из-за своей астмы вел затворнический образ жизни, но оставил заметный след в истории литературы…
– Я восхищаюсь текстами Пруста, особенно в переводе Николая Любимова. Николай Михайлович перевел семь томов его произведений. В моей домашней библиотеке есть несколько его книг с дарственными надписями. Его познания о человеческой душе были безграничными. А душа человека гораздо старше его биологического возраста. Говорят, что Гомер был слепым. А ведь он видел такие битвы…
– Вас носило по свету, как осенний листок, как поется в известной песне из кинофильма «Ошибка резидента». Вы часто меняли города и страны. Сначала Казахстан, потом Сахалин, затем Москва, вы даже в Сеуле одно время жили…
Эссе ученые и их открытия в мировой литературе
... Просто, в ком-то он дергается в предсмертных конвульсиях, похороненный ... компьютерных игр и виртуальной дружбы, любви в сети. Ему просто интересно жить, любопытно заглянуть в тайники Вселенной. Я считаю, что ученый живет в каждом из нас. И в тебе, и во мне. ...
– Это моя судьба. Казахские степи – сначала зеленые, а потом красные, желтые от тюльпанов и маков. Я с родителями попадал на Камчатку, а потом в тайгу, где слышал крик изюбря. Мы ходили в поход с классом, и я слышал рев тигра… Я изъездил весь мир и не был только в Австралии.
- Гений и злодейство совместимы, на ваш взгляд?
(смеется)
